АЛЕКСАНДР ДОЛИНИН
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 1999
Эссе
АЛЕКСАНДР ДОЛИНИН
ДОКЛАДЫ ВЛАДИМИРА НАБОКОВА В БЕРЛИНСКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КРУЖКЕ
(Из рукописных материалов двадцатых годов)
Создавая в «Других берегах» в высшей степени стилизованный, эллиптический образ молодого писателя-эмигранта Сирина, Набоков представил его героическим одиночкой, сторонившимся своих собратьев по перy. «С писателями я видался мало», — сообщает он, упоминая лишь об одиночных встречах с Цветаевой, Куприным, Буниным и Ремизовым, а также о более близких отношениях с Алдановым, Айхенвальдом и Ходасевичем. На самом же деле все обстояло совсем иначе, и в двадцатые годы Нaбоков был погружен в литературную жизнь русско го Берлина. Некоторое представление об этом может дать роман «Дар», герой которого, с одной стороны, декларирует великолепное презрение ко всяким «духовным организациям и сообществам поэтов», а с другой, читает свои стихи на открытом литературном вечере, посещает литературный салон четы Чернышевских, ходит на собрания Общества русских литераторов в Германии, с членами которого он хорошо знаком, и мечтает о дружбе с талантливым поэтом Конче_евым. Как и Федор Годунов-Чердынцев, сам Набоков состоял в Союзе русских журналистов и литераторов в Германии и часто выступал на устраиваемых Союзом собраниях, не пропустив, кажется, ни одного юбилейного вечера (Блок, Некрасов, Толстой, Достоевский и др.); бывал он и в литературных салонах и, более того, — в отличие от героя «Дара» — был членом нескольких объединений и кружков.
Еще в 1922 году Набоков вступает в содружество эмигрантских писателей и художников «Веретено», организованное А. М. Дроздовым, и читает свои стихотворения на первом публичном вечере объединения. 1 После сближения Дроздова с просоветски настроенными сотрудниками газеты «Накануне» Набоков и шестеро других молодых берлинских литераторов — В. Амфитеатров-Кадашев, Сергей Горный (псевдоним Александра Оцупа), И. Лукаш, Г. Струве, В. Татаринов и Леонид Чацкий (псевдоним Леонида Страховского) — в знак протеста выходят из «Веретена» 2 и образуют свой собственный тайный кружок — «Братство Круглого Стола». Восьмым учредителем кружка был примкнувший к молодежи литератор старшего поколения, московский издатель и поэт-символист Сергей Кречетов, а на его заседания, как вспоминает Г. Струве, приглашались и другие: «Например, Владимир Корвин-Пиотровский, который на одном заседании читал свой рассказ; а также Н. С. Арбузов, у которого был потом книжный магазин. … Кажется, был на одном или двух заседаниях Н. В. Яковлев, преподаватель русской литературы в русской гимназии». По свидетельству Струве, кружок продолжал собираться и в 1923 году, причем «его заседания все больше и больше носили характер дружеских литературных встреч, на которых участники читали свои произведения в стихах и в прозе». 3
В том же, 1923 году Набоков был, кроме того, одним из шестидесяти пяти членов берлинского «Клуба писателей», объединившего под одной крышей, как вспоминал его секретарь А. Бахрах, «столь далеких со всех точек зрения людей, как, например, Алданов с Эренбургом, Шкапская с профессором Карсавиным или Таиров с Мельгуновым». 4 Едва ли молодой, застенчивый Сирин выступал на заседаниях клуба (во всяком случае, Бахрах его чтений не запомнил), но здесь он мог не без интереса наблюдать и слушать Андрея Белого и Пастернака, Ходасевича и Шкловского, Эренбурга и Чаянова.
Когда жестокий экономический кризис заставил большинство писателей-эмигрантов покинуть Германию и русский Берлин опустел, центром неофициальной литературной жизни стал новый кружок, образовавшийся вокруг известного критика Юлия Айхенвальда, постоянного обозревателя газеты «Руль». Его организаторами были сотрудник «Руля» Владимир Татаринов (ранее, как мы помним, один из учредителей «Братства Круглого Стола») и его жена Раиса. Об участии в этом кружке Набоков рассказывал своему первому биографу Эндрю Филду, который, к сожалению, смог записать лишь самые обрывочные сведения. 5 Брайен Бойд, автор намного более толковой и точной биографии писателя, сообщает, что кружок просуществовал с конца 1925 до начала 1933 года и собирался примерно два раза в месяц в чьей-нибудь кваpтире или в кафе по обычному ритуалу: кто-то выступал с чтением, а потом все вместе пили чай и обсуждали услышанное. 6 Хотя постоянный состав участников пока не установлен, среди них можно с уверенностью назвать бывших членов «Братства» (за вычетом покинувших Берлин И. Лукаша и Г. Струве) — поэта и театрального критика Ю. Офросимова, поэта В. Корвин-Пиотровского, прозаика В. Ирецкого, упомянутого в воспоминаниях Струве учителя литературы Н. Яковлева (отменно образованного человека, консультациями которого Набоков неоднократно пользовался), а также тонкого философа и публициста Г. Ландау (чьи идеи Набоков не оставил без внимания). Вспоминая о кружке Айхенвальда-Татариновых, а также о возникшем несколько позже кружке молодых берлинских поэтов (где Набоков, кстати сказать, тоже любил появляться в роли мэтра и наставника), 7 Ю. Офросимов писал: «Здоровая атмосфера этих кружков была лишена кружковщины и узкого литературного политиканства». 8 Несомненно, так оно и было, ибо Набоков, литературное политиканство ненавидевший, кружок Айхенвальда-Татариновых посещал регулярно и часто выступал там с чтением своих произведений.
По-видимому, огромное значение для Набокова имело дружеское внимание и поддержка Юлия Айхенвальда, который относился к начинающему писателю с почти отцовской теплотой. Известно, например, что Айхенвальд — по определе нию Набокова, «человек мягкой души и твердых правил» — с энтузиазмом принял «Машеньку», прочитанную автором на заседании кружка 23 января 1926 года, и воскликнул, изящно спародировав знаменитый возглас Некрасова по поводу «Бедных людей»: «Новый Тургенев явился!» На «Университетскую поэму» Айхенвальд откликнулся не только хвалебной рецензией, но и подаренным Набокову стихотворением, которое заканчивалось следующими строфами:
Как Сирин вещей небылицы,_В родимый край она манит…_О, русских далей вереницы,_Невы поруганной гранит!..__Я эхо пушкинской цевницы_Ловлю обласканной душой…_Тяжеле мгла чужой столицы,_И сердце просится домой. 9
В лице Айхенвальда и других участников кружка Набоков явно нашел благожелательных слушателей и умных, понимающих собеседников — если угодно, нашел себе коллективного Кончеева. Об этом лучше всего свидетельствует тот факт, что в кружке он читал не только свои стихи и прозу, но и специально для этого написанные доклады и эссе на разные темы. Как сообщает Брайен Бойд, первым из них был доклад о боксе «Игра», позже напечатанный как отчет о бое «Брайтенштретер-Паолино» в рижской газете «Cлово». 10 В набоковском архиве Нью-Йоркской публичной библиотеки хранятся тексты еще нескольких выступлений Набокова в кружке. Три из этих «маленьких докладов» (как назвал сам Набоков доклад о Гоголе) и предлагаются ниже читателю.
Написанные быстрым пером и предназначенные не для пристального чтения, а для восприятия на слух, этюды Набокова, тем не менее, служат весьма важным дополнением к известному нам коpпусу его pанних пpоизведений, ибо позволяют увидеть круг идей и представлений, лежащих в основе его художественного мышления, впрямую, — в той стадии, когда они еще не подверглись многократной «алхимической» перегонке. С этой точки зрения — наибольший интерес представляет доклад с английским названием «On Generalities», своего рода манифест писателя, где Набоков впервые формулирует свою позицию по отношению к истории и историзму — позицию, которая останется неизменной на всем протяжении его творческой жизни. Он полемически направлен против исторического детерминизма и особенно тех его секулярно-эсхатологических разновидностей, которые в двадцатые годы пользовались огромной популярностью: марксизма и шпенглерианства. Вслед за Марком Алдановым (чьи исторические концепции на него, вероятно, повлияли) Набоков отрицает какую-либо общую закономерность в историческом процессе, рассматривая его как бесконечную череду случайностей, которые не поддаются ни систематизации, ни прогнозированию. Эту мысль он еще более заострит в «Соглядатае», где сторонники историзма — будь то Лев Толстой, потешающийся над теми, кто верит в случайные факторы, в «насморк Наполеона», или «брюзгливый буржуа» Карл Маркс, возомнивший, что он вывел абсолютный закон истории, — названы «нищими духом»: «Глупо искать закона, еще глупее его найти. Надумaет нищий духом, что весь путь человечества можно объяснить каверзной игрой планет или борьбой пустого с тугонабитым желудком, пригласит к богине Клио аккуратного секретарчика из мещан, откроет оптовую торговлю эпохами, народными массами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными «у», безнадежно аукающимися в чащобе экономических пpичин. К счастью, закона нет никакого — зyбная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, — все зыбко, все от случая, и напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времен Виктории, написавший темный труд «Капитал», — плод бессонницы и мигрени». 11
Если в истории «все от случая», то всякая попытка выявить общий смысл современной «эпохи» и предсказать дальнейший ход событий заранее обречена на провал. Как всегда, Набоков идет наперекор общему мнению, отказываясь видеть в послевоенной ситуации признаки эпохального сдвига, кризиса западной культуры, конца или заката Европы. В его докладе звучат язвительные намеки на эсхатологические прогнозы Шпенглера, которыми тогда увлекались русские эмигранты, на идеи Н. Бердяева, полагавшего, что Европа вступает в эпоху «нового Средневековья», 12 на страхи Андрея Белого, усмотревшего в «танцевальных кабаках на Курфюрстендамм» окончательную победу варварства над цивилизацией. 13 То, в чем его неназванные оппоненты обнаруживают симптомы распада и неминуемой гибели западной культуры, — например, увлечение негритянской музыкой, фокстротом или спортом, — для Набокова есть всего лишь очередной сдвиг маятника моды, которая, как сказано в его рассказе «Письмо в Россию», представляет собой «творчество человеческой посредственности». Послевоенные годы, утверждает он, не менее романтичны, духовны и прекрасны, чем любая другая эпоха; как и всякий век, они обладают «привкусом вечности», который только и должен интересовать художника.
Эта апология своего времени предвосхищает одну из главных тем романа «Подвиг» (который, по первоначальному замыслу Набокова, должен был называться «Романтический век»), где рассуждения «о закате Европы, о послевоенной усталости, о нашем слишком трезвом, слишком практическом веке, о нашествии мертвых машин», а также о «какой-то дьявольской связи между фокстротом, небоскребами, дамскими модами и коктейлями» вложены в уста тупого швейцарского буржуа, не замечающего, что его собственное безмятежное, пасторальное бытие выявляет абсурдность банальных обобщений. С другой стороны, Мартын, главный герой романа, — вполне современный юноша, спортсмен, путешественник, любитель «танцев под граммофон», — умеет чувствовать «принцип вечности» в окружающем мире, и потому в его внешне бессмысленных и бестолковых скитаниях постепенно выявляется вечный архетип героического самоосуществления. Он словно бы реализует известный афоризм Максима Горького: «В жизни всегда есть место подвигу», инвертируя его смысл: сама его жизнь, — с точки зрения истории, пустая и незаметная, — становится подвигом-путем, с точки зрения вечности. 14
Над бесом исторических обобщений Набоков смеется и в докладе «Человек и вещи», когда отрицает какое-либо принципиальное отличие наиновейших технических достижений от машин и инструментов былых времен. Всякая вещь, по его определению, — это лишь подобие человека, отражение его сознания, и сама по себе вообще не существует. Доклад этот, безусловно, связан с замыслом романа «Король, дама, валет», над которым Нaбоков начал работать в январе 1928 года и в котором ведущую роль играет тема человекоподобных автоматов и автоматоподобных людей. Обсуждение Набоковым проблемы вещи, однако, имеет самое непосредственное отношение и к глубинным основам его поэтики, ибо для нее характерно именно пристальное внимание к предмету как некоему образу и подобию человека. «Я не знаю другого писателя, — заметил П. Бицилли, — у которого бы нашла столь полное разрешение одна из главных задач искусства: воспроизведение безусловной взаимозависимости телесного и душевного. У Сирина всякий образ, рисуемый им, мы воспринимаем эмоционально, и всякая эмоция, всякая мысль у него находят себе телесное воплощение, единственно адекватное и безусловно необходимое». 15 Пеpеадpесуя творчеству Набокова определения из его доклада, можно сказать, что для него вещь не существует вне человека: она либо служит «уличным мальчишкой памяти», вызывая к жизни прустианский поток ассоциаций, либо обнаруживает вдруг антропоморфные и зооморфные свойства, будоражащие воображение, либо окрашивается эмоцией, если ускользает в небытие, разрушается, теряет хозяина. Достаточно взглянуть на первые страницы «Дара», переполненные разнообразными вещами, чтобы найти множество примеров того, как Набоков реализует принципы, сформулированные в докладе. Здесь имеется и трактор «с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией» — машина, подражающая животному, по образу и подобию которого ее придумал хитрый ум изобретателя, и «притворство кариатиды», и зеркальный шкап, в котором «с человеческим колебанием» отражаются ветви, небо и фасад дома, и антропоморфное «пианино, так связанное, чтобы оно не могло встать со спины», и чудные детские игрушки, внезапно оживающие в пробудившейся памяти. Изображение вещи у Набокова, не теpяя конкретности, всегда стремится к многомерности и многоплановости, а в ряде контекстов становится как бы двойным тропом: метонимией и метафорой одновременно — метонимией, потому что представительствует за мир своего создателя или владельца, и метафорой, потому что воспринимающее вещь сознание улавливает в ней некое неожиданное сходство.
Оригинальность изобразительных приемов — это то, что Набоков более всего ценил в своих предшественниках по русской литературной традиции и чему у них старательно учился. Как показывает доклад о «Мертвых душах», в молодые годы он воспринимал Гоголя именно под таким углом зрения, восхищаясь исключительно его «прекрасной прихотливостью», его «великолепным полетом фантазии». Почти тот же ряд примеров и наблюдений — «одноразовые» персонажи, посторонние к фабуле, неожиданные переходы, развернутые сравнения, детальные и многоцветные описания — Набоков использовал и в более поздней книге о Гоголе (1944), где значительно расширил и углубил анализ «Мертвых душ», так что на первый взгляд доклад может показаться не более чем эскизом будущей работы. Однако при сравнении доклада и книги нельзя не заметить, что набоковское отношение к Гоголю и к его поэме за двадцать лет существенно изменилось. В книге, написанной не без воздействия идей Мережковского, Чижевского и особенно Андрея Белого, Набоков подчеркивает прежде всего амбивалентность Гоголя, демоничность его миропонимания; «Мертвые души» для него теперь не только великолепный компендиум «оригинальнейших приемов», но и эпическая поэма об «идиотизме мировой пошлости»; наконец, безоговорочное восxищение устyпает место отчужденному, холодноватому любопытству. По-видимому, в тридцатые годы Набоковa насторожили попытки ряда эмигрантских критиков, и прежде всего Г. Адамовича, возвести к Гоголю его собственную литературную генеалогию, 16 и он стал все более и более дистанцироваться от предписываемого ему предка. Уже в американские годы он заявит, что Гоголь — «сомнительный и опасный учитель», у которого он ничему не научился, и, оценивая русских классиков по пятибалльной шкале, выставит ему четверку с минусом, худшую из всех — кроме, конечно, тройки Достоевского — оценку. Доклад о Гоголе — непосредственный, местами даже наивный читательски-писательский отклик, еще не отягощенный ни чужими интерпретациями, ни стратегией литературной самообороны, ни проблематикой зла, — интересен как раз тем, что допускает нас в классную комнату молодого Набокова, где он с упоением внимает yрокам, от которых впоследствии будет всеми силами открещиваться.
Доклады подготовлены к печати с любезного разрешения Д. В. Набокова, которого, пользуясь случаем, я хочу сердечно поблагодарить за помощь и поддержку. Я благодарен также сотрудникам специального архива (Berg Collection) Нью-Йоркской публичной библиотеки и, прежде всего, Стивену Круку за дружеское содействие в изучении и копировании рукописей.
1 О А. М. Дроздовe и «Веретене» см.: Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Русский Берлин 1921-1923. / По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris, 1983, с. 80-87. Отчет о первом вечере «Веретена», где выступал Сирин, содержится в журнале сообщества «Веретеныш» (1922, № 3 [ноябрь], с. 6).
2 Их совместное заявление приводится в заметке: Бойкот сотрудников «Накануне». — Руль. 1922, 12 ноября.
3 Г. Струве. Из моих воспоминаний об одном русском литературном кружке в Берлине. — Три юбилея Андрея Седых. Нью Йоpк, 1982, с. 191-193. Там же приведены два дружеских шаржа Страховского-Чацкого на Набокова.
4 А. Бахрах. Берлинский «Клуб писателей». — Новое русское слово, 1981, 6 сентября.
5 См.: A. F ield. VN. The Life and Art of Vladimir Nabokov. New York, 1986. P. 109-110.
6 B. Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton. New Jersey. P. 256-257.
7 См. об этом: Е. Каннак. Берлинский кружок поэтов (1928-1933). — Рyсский альманах. / Под ред. З. Шаховской, Р. Гера, Е. Терновского. Париж, 1981, с. 363-366. По воспоминаниям Евгении Каннак, «Владимир Набоков — тогда еще Сирин — высокий, худой, стремительный — появлялся в кружке довольно часто, охотно читал нам свои стихи и любил поспорить о поэзии . Хотя он был тогда еще очень молод и напечатанных произведений за ним числилось немного, … его блестящий, оригинальный дар, стилистическое богатство и своеобразие и авторитетный тон сразу создали ему в кружке особое положение: он считался «мэтром<170>» ( с. 364).
8 Ю. Офросимов. Памяти поэта. — Новый журнал. Кн. 84. Нью-Йорк, 1966, с. 83.
9 Ю. Айхенвальд. Сирину. — Vladimir Nabokov Archive. Library of Congress. Container 8, folder 17.
10 B. Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. P. 257. Очерк из «Слова» был опубликован Б. Равдиным в журнале «Даугава» (1993, № 3 [май-июнь], с. 166-171).
11 В. Набоков. Собрание сочинений. В 4-х тт. М., 1990. Т. 2, с. 310.
12 См.: Н. Бердяев. Новое Средневековье. Размышления о судьбе России и Европы. Берлин, 1924.
13 См.: А. Белый. «Одна из обителей царства теней». М., 1924.
14 Подробнее об этом см.: A. Dolinin. Clio Laughs Last: Nabokov’s Answer to Historicism. — Nabokov and His Fiction: New Perspectives. Cambridge University Press, 1999. P. 197-215 (в печати).
15 П. Бицилли. Жизнь и литература. — Современные записки. 1933, № 51, с. 279.
16 Сирина и Гоголя как художников, бессильных добиться правдивости, Г. Адамович впервые сопоставил еще в 1934 году (см. его статью «О Сирине». — Последние новости, 1934, 4 января) и после этого неоднократно говорил о том, что Сирин «продолжает именно «безумную», холостую, холодную гоголевскую линию» (Последние новости, 1934, 24 мая), что Сирин вышел не из гоголевской «Шинели», а из гоголевского «Носа» (Последние новости, 1934, 8 ноября), что «ключ к Сирину — скорее всего у Гоголя» (Последние новости, 1936, 5 марта) и т. п.