ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 1999
БОРИС ПАРАМОНОВ ПО ПОВОДУ ФАУЛЗА Я недавно прочитал в русском переводе роман Джона Фаулза «Коллекционер» — и решил по этому поводу поделиться кое-какими мыслями, вызванными этим в высшей степени провокативным сочинением. Сказанное не означает, что роман мне безоговорочно понравился; скорее, нет. Мне кажется, что это неверная книга, она искажает вопрос, в ней поднятый. Вопрос этот — о социализме и демократии.
Роман Фаулза, изданный петербургским издательством «Северо-Запад», вышел тиражом, совершенно непредставимым в сегодняшней России, напомнившим, с позволения сказать, о старых добрых днях: сто тысяч. Похоже, что Фаулз действительно читаемый сейчас в России автор. В книге напечатана еще одна его вещь — «В башне из черного дерева»; по ней Би-Би-Си сделала телевизионный фильм, который я видел. В нем художника играл Лоренс Оливье: а одну из девиц — очень красивая актриса Грета Скакки.
По некоторым деталям видно, что «Коллекционер» был написан в конце пятидесятых годов, то есть в то время, когда в английском искусстве начали появляться произведения, тематически связанные с великой лейбористской революцией в послевоенной Англии, когда эта тема начала осознаваться в искусстве. Кстати, у самого Фаулза в романе упоминается нашумевшая тогда книга Аллана Силлитоу «В субботу вечером и в воскресенье утром», как раз и давшая пример наиболее острой реакции искусства на эту тему. Интересно, что Силлитоу, писатель очень левый, вышедший из рабочей среды, широко переводился в Советском Союзе, но эта его книга не была там издана. И понятно почему: герой этого романа — рабочий, носитель английского социализма, так сказать, и он представлен у Силлитоу непробудным хамом (не лишенным, правда, некоторого обаяния). Тут можно вспомнить Мережковского с его грядущим хамом: герой Силлитоу — пришедший хам, в Англию пришедший. Сенсационность романа Силлитоу тем отчасти и объяснялась, что автор был сам из рабочих и социалист. Мы в Советском Союзе совершенно не представляли, какая глубочайшая революция произошла в Англии после войны. Большевики нам вбили в голову, что английские лейбористы — ренегаты социализма, реформисты и так далее. К тому же в Англии во время лейбористской революции не было разбито ни одного стекла, что по нашим советским представлениям тоже как-то не походило на революцию. Вот этот тезис — о сохранности всех английских стекол — попрошу запомнить, он будет весьма значим в последующем разговоре.
«Коллекционер» Фаулза — в сущности о том же: еще одна реакция английского искусства на британский социализм. И надо сказать, что Фаулз дает картину куда более мрачную, чем Силлитоу. У Силлитоу тема решена в реалистическом ключе, в жизненно правдоподобных формах, а Фаулз написал метафизическую притчу, в которой представил английского низового человека в образе некоего хтонического чудовища. Героиня романа так прямо его и называет — Калибан; сама же она Миранда: буквальное следование шекспировской пьесе о красавице и чудовище, сознательное обнажение замысла.
Не знаю, надо ли напоминать фабулу столь широко изданного романа; разве что два слова. Герой романа, этот самый коллекционер (а коллекционирует он, на манер Набокова, бабочек), скромный служащий городского управления, заочно влюбившийся в девушку из высшего социального слоя. Он встречает ее только на улице, следит за нею влюбленными глазами. Неожиданно он выигрывает большие деньги на скачках, становится состоятельным человеком (это вот и есть аллегория победившего социализма — черни, пришедшей к власти). Он покупает старинный дом в деревенской глухой местности, и тут ему приходит в голову его злодейский план. В доме — необыкновенно глубокие и скрытые от глаз посторонних подвалы. Он решает похитить любимую девушку, осуществляет этот план и прячет ее у себя в подвале. Вот, собственно, всё, что нам нужно знать для последующего разговора. Добавить нужно только то, что сама девушка, Миранда, — очень левая, социалистка и вообще сочувствует униженным и оскорбленным.
Идейный мессэдж романа формулируется в следующих словах Миранды:
«Heнавижу невежество и необразованность. Напыщенность и фальшь. Злобу и зависть. Ворчливость, низость и мелочность. Всех заурядных, мелких людишек, которые нe стыдятся своей заурядности, коснеют в невежестве и серости. Ненавижу тех, кого Чарльз называет «новыми людьми», этих нуворишей, выскочек с их машинами, деньгами, телевизорами; ненавижу их тупую вульгарность, и пресмыкательство перед старыми буржуазными семьями, и рабское стремление им подражать.
Чарльз подсмеивался надо мной за то, что я лейбористка. Сказал:
— Вы хоть осознаете, что поддерживаете партию, вызвавшую к жизни всех этих новых?
Я была поражена. Ведь, судя по тому, что он всегда говорил, он сам, с моей точки зрения, лейборист. И ответила: по мне, лучше эти новые, чем бедняки.
А он сказал:
— Эти новые — тоже бедняки. Это новая форма нищеты. У тех нет ни гроша за душой, а у этих — нет души».
Чтобы поставить эти слова в правильный английский контекст — и не спутать его с русским, — нужно помнить, что английские новые, о которых в этом отрывке шла речь, отнюдь не то, что называют сейчас «новые русские». В Англии это были не новые буржуа, а как раз пришедшие к политической власти рабочие, социальные низы вообще, обеспечившие победу лейбористской партии на первых послевоенных выборах. Это они в лейбористской Англии перестали быть нищими — сорвали банк, выиграли на парламентских скачках, как герой Фаулза на лошадиных. Вот что имеет в виду Фаулз. И далеко не он один в Англии. У лейбористской революции и созданным ею — уже необратимым — строем жизни сколько угодно противников, чтоб не сказать врагов. Причем именно среди творческой интеллигенции, с которой мы готовы привычно, на манер Миранды у Фаулза, связывать представление о неизбежной политической левизне.
Я могу здесь назвать один страшно меня заинтересовавший фильм, сделанный режиссером Джозефом Лози, бывшим американцем, осевшим в Англии после того, как он попал в черный список голливудских кинодеятелей во времена Маккарти. (Вот, кстати, свидетельство левизны Лози.) И тем не менее в фильме «Слуга», который я имею в виду, тема о лейбористской революции в Англии трактуется в тех же тонаx, что и у Фаулза в «Коллекционере». Интересно, что этого совсем не видят в Америке, изначально демократической стране, где подобные проблемы в принципе не существуют. Я, помню, прочитал в телепрограмме, что «Слуга» — фильм о моральном разложении английских аристократов. Тем более появились основания посмотреть. Во-первых, моральное разложение всегда сюжет интересный, а во-вторых, в фильме играли хорошие актеры — Джеймс Фокс (это вообще его специальность — изображать английских аристократов), Дирк Боггард и очень молодая Сара Майлз. Но посмотрел фильм и понял, что он отнюдь не о коррупции социальных верхов. Слуга, поступающий в дом к молодому джентльмену, постепенно забирает над ним власть, и это он, слуга , приводит хозяина к моральному падению, навязывая ему, безвольному и расслабленному, низшие стандарты существования: пьянку, беспорядочный секс и прочее. Этот фильм — еще одна притча о лейбористской революции, о падении, как на Западе принято говорить, качества жизни в нынешнюю эпоху восстания масс. В общем, не так все просто и в Англии, и тот факт, что, как уже говорилось, во время лейбористской революции не было разбито ни одного окна, отнюдь не свидетельствует о всеобщей гармонии в английском обществе. То есть гармония как раз и есть — на внешнем социальном уровне, но всеобщего довольства отнюдь не наблюдается. Англичане из высших классов разве что юмористически примирились с создавшимся положением.
Юмора, действительно, извлекается отсюда много. Помню, еще в Советском Союзе я видел английскую кинокомедию «Где право, где лево», перенесшую сюжет «Ромео и Джульетты» в ситуацию парламентской борьбы влюбленных друг в друга консерватора и лейбористки. Уже эпиграф к фильму вызвал смех — строчка из Шекспира: «Чума на оба ваши дома». Из фильма мы, например, узнали, что родовитые аристократы, обладающие собственными замками, эти замки сохранили, но обязаны несколько раз в неделю пускать в свои владения трудящихся на бесплатные экскурсии. За это им дается сильная налоговая скидка. Впрочем, если не хочешь — не пускай, но тогда плати налоги во всем объеме. Естественно, аристократы пошли на это. Вот так и сохранились в целости все английские окна. Сходная ситуация — в другом английском фильме «Девушка по имени Джорджи». Там можно увидеть, что даже городские дома — особняки, не идущие ни в какое сравнение с замками, подвергнуты тому же законодательству: хозяин такого особнячка два раза в неделю отдает большую комнату (из которой, естественно, вынесена мебель) для развлечения пролетарских детишек, которые там пляшут и поют под наблюдением воспитательницы (вот этой самой девушки Джорджи: Лин Рэдгрэйв). Владелец же (Джеймс Мэйсон) в это время, надев котелок и взяв в руки зонтик, прогуливается по какому-нибудь Риджент Парку (благо в Лондоне есть приятные места и за пределами особняковых оград).
Все эти подробности напомнили мне еще одну: тот же актер, Джеймс Мэйсон, в американской экранизации набоковской «Лолиты» играет Гумберта Гумберта. А роман Фаулза «Коллекционер» представляет собой по сути некую парафразу «Лолиты». Ведь коллекционирует его герой, как мы уже говорили, — бабочек. Коллекционировать бабочек значит убивать живую красоту. Похищение Миранды представляет сходную акцию: это убийство все той же бабочки (вспомним, что и нимфетка Лолита была для энтомолога Набокова бабочкой — то есть никак уж не бабой). Вот тут и встает основной вопрос в связи с романом Фаулза — да, собственно, в самом романе поднятый. Это вопрос не о социальных привилегиях, не о кастовом строении общества, а вопрос о красоте и культуре в новом демократическом обществе. Могут ли новые люди не только создавать, но и ощущать красоту, или их господство приведет к убиению культуры и красоты, что и происходит в романе «Коллекционер»?
Я думаю, что в рассуждениях на эту тему, в конце концов вылившихся в его роман, Джон Фаулз опирался на соответствующие построения, выдвинутые великим поэтом Томасом Элиотом в его книге «К определению понятия культуры».
В этой книге Элиот говорит, что культурой в самом широком смысле можно назвать образ жизни данного народа. Тогда оказывается, что все проявления этой жизни можно назвать культурными феноменами; в отношении Англии это и день скачек в Дерби, и регата Хенли, и финал кубка по футболу, и собачьи бега, и уэнзлидэйлский сыр, и готические храмы, и музыка Элгара. Национальная культура едина, но она градуирована, имеет различные степени проявления и, главное, осознания. Тогда совершенно по-новому начинают звучать понятия демократии и аристократии. Элиот пишет:
«Доводы в пользу общества с классовой структурой, утверждение, что оно в каком-то смысле есть «естественное» общество, умаляются, если позволить себя загипнотизировать двумя противоположными понятиями — аристократии и демократии. При использовании этих понятий антитетически весь вопрос сразу искажается. То, что мной утверждалось, не есть защита аристократии… Скорее это выступление за такой общественный строй, в котором аристократии должна принадлежать особая и существенная функция, в той же мере особенная и существенная, как функция любой другой части общества. Важно существование такого общественного строя, в котором «сверху донизу» будет непрерывная градация культурных уровней: важно помнить, что высшие уровни нам следует считать не обладателями большей культуры, чем низшие, а представителями более осознанной культуры, и большей ее специализации. Я склонен думать, что ни одна подлинная демократия не может существовать без наличия этих различных культурных уровней… Демократия, при которой каждый нес бы во всем равную ответственность, была бы гнетом для добросовестных людей и распущенностью для всех остальных».
Очень важно понять у Элиота следующее. В культуре по существу нет верха и низа, и везде в процитированном отрывке он берет соответствующие слова в кавычки. Культура существует как конкретная целостность — в ней важны и готические храмы, и уэнзлидэйлский сыр. И то и другое, и третье, и пятое и десятое одинаково необходимы для культуры. По-русски: нужны и Лев Толстой, и мужик, который пашет землю, ибо мужик в этом контексте, в этой целостности тоже есть элемент культуры. Этот русский пример тем еще хорош, что Лев Толстой и есть тот же мужик, но вставший на высшую степень сознания мужичества, в Толстом мужик как культурное начало находит свое самосознание. Это напоминает модель так называемых потенций бытия в философии Шеллинга. Томас Элиот, как всякий романтик, конечно же, тяготеет к этой шеллингианской модели.
Это — позитивы Элиота, его утверждения. Где же его негативы, его отрицания? Он отрицает мысль о возможности замены иерархического здания культуры моделью уравнительного образования, в каковой модели все будут как бы культурно одинаковыми: не иерархия, а единый уровень, который называется средним. На самом деле такие попытки выравнивания иерархических систем всегда приводят к падению среднего уровня, а не к повышению его. Но еще важнее то, что в действительности среднего уровня и быть не может, это абстракция, — поскольку культура, как уже было сказано, существует исключительно в конкретном единстве иерархизированной, сложно расчлененной системы. Или если взять пример из Томаса Манна: достоинство коровницы не в том, чтобы стать равной Гете, — ибо это и невозможно, а в том, что стакан хороших сливок — тоже культурное явление. Или еще раз Элиот:
«Наша склонность мыслить о культуре исключительно как о культуре «культурных» классов и элит вводит нас в заблуждение снова и снова. Мы начинаем считать низшие слои общества обладающими культурой лишь постольку, поскольку они участвуют в вышестоящей и более осознанной культуре. Относиться к «необразованным» массам населения подобно тому, как мы, возможно, отнеслись бы к дикарям, которых мы хотим обратить в истинную веру, значит поощрить их в пренебрежении и презрении к той культуре, каковой они сами обладают и из которой более осознанная часть культуры получает свои жизненные соки. А ставить себе целью приобщение всех и каждого к вкушению плодов более осознанной сферы культуры значит разбавлять и обесценивать даваемое. Ибо существенное условие для сохранения качественности культуры меньшинства — в том, чтобы она продолжала оставаться культурой меньшинства. И точно так же никакое количество народных университетов не возместит упадка Оксфорда и Кембриджа».
В общем, тема, надеюсь, теперь ясна: это культура и образованность, понимание нетождественности этих двух терминов и состояний. Или еще по-другому: для цветения культуры совсем не нужна всеобщая образованность, не нужен никакой минимум или оптимум, то есть обязательный набор неких знаний, умений, точек зрения, позиций. И еще сильнее: самые дикарство, варварство, глубочайшая необразованность и нецивилизованность могут порождать культурные феномены. И тут нам наконец-то вспоминается русский сюжет — Константин Леонтьев, разумеется.
У него есть статья, в которой он обсуждает два громких судебных дела — раскольника Куртина, принесшего своего сына в жертву Богу, и казака Кувайцева, который отсек от трупа любимой женщины руку и держал ее у себя в доме. Леонтьев, этот философ реакционной романтики, как его принято называть, писал по этому поводу:
«Обыкновенный суд, точно так же, как и справедливая полицейская расправа, суть проявления правды внешней, и ни государственный суд, ни суд так называемого общественного мнения, ни полицейская расправа не исчерпывают бесконечных прав личного духа, до глубины которого не всегда могут достигнуть общие правила законов и общеповальные мнения людей. Судья обязан карать поступки, нарушающие общественный строй, но там только сильна и плодоносна жизнь, где почва своеобразна и глубока даже в незаконных своих произведениях. Куртин и Кувайцев могут быть героями поэмы более, чем самый честный и почтенный судья, осудивший их вполне законно».
Вот, что называется, пойнт. Это действительно русская тема, русский вопрос: что предпочтительнее — спонтанная энергия неуправляемого бытия или хорошо, правильно, рационально организованный социальный порядок? Что лучше, по-другому: поэзия или проза? Надо ли лишний раз повторять, что русские предпочитают поэзию — того самого Пугачева, который у Пушкина — у Пушкина! — говорил: лучше орлом тридцать лет питаться живой кровью, чем триста лет, как ворон, падалью. Это русская судьба; между прочим, судьба самого Пушкина.
Самое печальное (или, если угодно, смешное) в этом — невыдержанность самой только что сформулированной альтернативы. Ведь в русской жизни этой противопоставленности как раз нет и не было: в ней спонтанные движения души приводили не столько к вольному цветению культуры, сколько к резко насильственной реакции со стороны институтов власти. А цивилизационного, то есть рационально организованного социального порядка как раз и не было. В русской истории подлинно существующая альтернатива — не культуры и цивилизации, а анархии и насилия. Ведь даже демократическая — по выдвинутым целям и движущим силам — большевицкая революция привела только к тягчайшей тирании власти, к тотальной диктатуре государства. Именно поэтому у России не может быть резонов отказываться как от жизненно важной исторической цели — от построения цивилизации, то есть правового демократически организованного общества.
Бердяев писал как раз по поводу Константина Леонтьева, указывая на некоторую правду его парадоксальной реакционности:
«Страшно и трагично то, что демократический прогресс как бы понижает человеческий тип, ведет к измельчанию, к ослаблению культурного творчества. Это обратная сторона демократической справедливости, ввиду которой нельзя смотреть на демократическую культуру как на цель и предел. Прогресс и культура антиномичны, тут есть трагические противоречия, из которых нет эмпирического исхода».
Мне кажется все-таки, что какой-то исход возможен, и мы, собственно, уже имеем дело с его плодами. Демократическая свобода дает полный простор если не для подлинно, онтологически, так сказать, культурного творчества, то для культурных фантазий. Такое фантазирование на темы прежних культур назвали постмодернизмом. «Коллекционер» Джона Фаулза — пример таких фантазий. Это не столько критика демократических калибанов, сколько их выдумывание. Герой Фаулза — это английский Куртин и Кувайцев. Ему, как в России Леонтьеву, хочется, чтобы не переводились такие люди и страсти. Ведь реальный английский рабочий-лейборист не будет ни бабочек коллекционировать, ни красивых буржуазок похищать: он, как герой Аллана Силлитоу, напьется пива в пабе и пойдет прогуляться с подружкой из того же социального слоя. Что же касается действительных маньяков — вроде того, что убил восемнадцать детишек в шотландской школе, — то они и не переводятся, но о них теперь пишут не в поэмах, а в газетных репортажах. Нынешних поэтов такие сюжеты не вдохновляют, и я не берусь утверждать, что это — к худшему для культуры.