ПУБЛИЦИСТИКА
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 1999
А. А. ФУРСЕНКО КОНЕЦ ЭРЫ СТАЛИНА Незадолго до пpезидентских выбоpов 1952 г. во вpемя пpиема в польском посольстве в Вашингтоне коppеспондент «Нью-Йоpк таймс» Джеймс Рестон спpосил посла Йозефа Виневича, может ли он чеpез свои каналы в Москве узнать, какова будет pеакция Сталина, если на выбоpах в США победит генеpал Дуайт Эйзенхауэp. Вскоpе в pедакции «Нью-Йоpк таймс» pаздался телефонный звонок. Рестона пpигласили в посольство и сообщили ответ Сталина: «Избpание генеpала Эйзенхауэpа будет pавносильно победе на выбоpах в Геpмании генеpала Шляйхеpа».
Обpатившись к спpавочникам, Рестон обнаpужил, что генеpал Куpт фон Шляйхеp был избpан канцлеpом Веймаpской Геpмании незадолго до пpихода к власти Гитлеpа. Тогда он позвонил послу и пpосил пеpедать Москве: «В Амеpике это невозможно. Здесь никогда не будет фашизма».1
Когда на пpезидентских выбоpах в ноябpе победил Эйзенхауэp, Рестон обpатился в советское посольство со следующим письмом:
«Господин Посол,
20 янваpя новый пpезидент США займет свой пост. Это событие вызвало выpажение добpой воли со стоpоны пpавительств почти всех кpупных стpан миpа, кpоме Вашего». В связи с этим Рестон пpосил посла пеpедать pяд вопpосов, обpащенных к Сталину.2
1. «В момент наступления Нового года и прихода новой администрации США придерживаетесь ли Вы еще своего убеждения, что Советский Союз и США смогут в предстоящие годы жить мирно?» 2. «Где, по Вашему мнению, источники современного международного напряжения?» 3. «Будете ли Вы приветствовать дипломатические переговоры с представителями новой администрации Эйзенхауэра для рассмотрения возможности встречи между Вами и генералом Эйзенхауэром по вопросу об ослаблении международной напряженности и с целью положить конец войне в Корее?»
На этот раз тональность ответа Сталина была иной, чем до выборов. Он заявил, что «положительно» относится к пpедложению Рестона о возможности встpетиться с Эйзенхауэpом и был «согласен сотpудничать … в ликвидации войны в Коpее». Впpочем, и тепеpь тон ответов был достаточно жестким. По словам Сталина, «войну между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом нельзя считать неизбежной» и «наши страны могут и впредь жить в мире». Для неосведомленных людей эта фраза могла выглядеть отпиской. В действительности же за ней стоял глубокий смысл.
Создание Западного союза в 1947 г., а затем и НАТО в 1948 г. было воспринято Сталиным как приготовление США и их западных союзников к войне против СССР. Уроки внезапного нападения Германии на СССР в июне 1941 г. не были забыты. Синдром 1941 г. преследовал Сталина до последних дней его жизни. В конце 1940-х — начале 1950-х годов начались беспрецедентные по своим масштабам военные приготовления. Прежде всего были предприняты энергичные усилия по созданию атомной бизбежание недоразумений этот текст с ответами передайте Рестону в письменном виде».6
Публикация ответов Сталина на вопросы Рестона вызвала многочисленные отклики в американской печати и официальных кругах Вашингтона. Будущий госсекретарь Джон Фостер Даллес, переговорив по телефону с Эйзенхауэром, заявил, что «прочел отчет о взглядах Сталина с интересом». «Если это означает, что у г-на Сталина имеются конкретные предложения для нового правительства после того, как оно приступит к исполнению своих обязанностей, он может быть уверен в том, что они будут встречены серьезно и сочувственно». Однако Даллес добавлял, что «для таких целей и для такого обмена мнениями, … всегда имеются в распоряжении дипломатические каналы связи или каналы связи ООН», что фактически означало отказ от предложенной встречи на высшем уровне. Именно так это заявление и было понято в Москве.
Корреспондент газеты «Таймс Геральд» Фишер высказал мнение, что готовность Сталина встретиться с Эйзенхауэром для обсуждения мировых проблем, включая урегулирование в Корее, «была встречена вчера в официальных кругах либо холодным молчанием, либо крайне скептически».7
«Нью-Йорк таймс» напечатала интервью Рестона на первой полосе, сопроводив его портретом Сталина. Сам Рестон, комментируя ответы Сталина, назвал их «ободряющими», хотя много позже в интеpвью, в мае 1984 г. в Вашингтоне, отзывался мне о них не без скепсиса.
Последние годы жизни Сталина были отмечены резким ухудшением внутриполитического климата в стране и обострением внешнеполитической обстановки, вызванных, в частности, ухудшением его болезненного состояния. Судя по материалам истории болезни, хранящейся в личном архиве Сталина, последние годы жизни он страдал гипертонией, частым расстройством желудка и простудными заболеваниями. Из воспоминаний Хрущева следует, что в конце 1952 — начале 1953 г. у него дважды случался обморок в кабинете, «временами наступало умственное затмение или случались провалы памяти». Например, однажды, обращаясь к Булганину, он не мог вспомнить, как того зовут.
«- Послушайте, как ваша фамилия?
— Булганин.
— Ну, да, конечно, Булганин. Я и хотел так сказать».8
Известный терапевт и кардиолог профессор А. Л. Мясников, участвовавший в предсмертном консилиуме врачей в марте 1953 г., оставил «Воспоминания», в которых попытался дать медицинское объяснение влияния болезни Сталина на политику последних лет его жизни. Сильный склероз сосудов головного мозга, обнаруженный при вскрытии, по его словам, «может возбудить вопрос, насколько это заболевание — несомненно развивавшееся на протяжении последних лет — могло сказаться на состоянии Сталина, на его характере, на его поступках в эти годы». Отвечая на поставленный им вопрос, Мясников напоминал, что «атеросклероз головных сосудов, приводящий к нарушению питания нервных клеток, сопровождается рядом нарушений функций нервной системы». «Легко себе представить, что в поведении Сталина это проявлялось потерей ориентации — что хорошо, что дурно, что полезно, а что вредно, что допустимо, что недопустимо, кто друг, а кто враг. Параллельно происходит так называемое обострение черт личности: сердитый человек становится злым, несколько подозрительный становится подозрительным болезненно, начинает испытывать манию преследования — это полностью соответствует поведению Сталина в последние годы».9
Трудно не согласиться с мнением именитого медика, хотя следует помнить, что и до «сильного склероза мозговых сосудов» действия Сталина были отмечены паранойей. После войны диктатура Сталина вылилась в волну жестоких расправ, сравнимых по своим масштабам лишь с кровавым террором 1937-1938 гг. Долгое время главная ответственность за репрессии списывалась на ближайших сподвижников Сталина Н. И. Ежова и Л. П. Берию. Их участие в репрессиях бесспорно. Однако Ежов и Берия были лишь исполнителями воли Хозяина — Сталина.
Теперь документально подтверждено, что именно Сталину и никому другому, сколь ревностным ни было участие его многочисленных подручных, принадлежала главная роль в организации репрессий. Он был их инициатором, был вдохновителем применения жестоких пыток, чтобы добиться от арестованных необходимых признаний, подводивших под статью о смертной казни. Смеpтная казнь после короткой паузы после войны была по инициативе Сталина восстановлена Указом Президиума Верховного Совета СССР 13 января 1950 г. Если следствию не удавалось получить нужных данных, Сталин отдавал приказ об ужесточении пыток, чтобы добиться желаемого результата. Он также лично участвовал в редактировании обвинительных заключений.10
Пытки были настолько беспощадными, что даже самые избежание недоразумений этот текст с ответами передайте Рестону в письменном виде».6
Публикация ответов Сталина на вопросы Рестона вызвала многочисленные отклики в американской печати и официальных кругах Вашингтона. Будущий госсекретарь Джон Фостер Даллес, переговорив по телефону с Эйзенхауэром, заявил, что «прочел отчет о взглядах Сталина с интересом». «Если это означает, что у г-на Сталина имеются конкретные предложения для нового правительства после того, как оно приступит к исполнению своих обязанностей, он может быть уверен в том, что они будут встречены серьезно и сочувственно». Однако Даллес добавлял, что «для таких целей и для такого обмена мнениями, … всегда имеются в распоряжении дипломатические каналы связи или каналы связи ООН», что фактически означало отказ от предложенной встречи на высшем уровне. Именно так это заявление и было понято в Москве.
Корреспондент газеты «Таймс Геральд» Фишер высказал мнение, что готовность Сталина встретиться с Эйзенхауэром для обсуждения мировых проблем, включая урегулирование в Корее, «была встречена вчера в официальных кругах либо холодным молчанием, либо крайне скептически».7
«Нью-Йорк таймс» напечатала интервью Рестона на первой полосе, сопроводив его портретом Сталина. Сам Рестон, комментируя ответы Сталина, назвал их «ободряющими», хотя много позже в интеpвью, в мае 1984 г. в Вашингтоне, отзывался мне о них не без скепсиса.
Последние годы жизни Сталина были отмечены резким ухудшением внутриполитического климата в стране и обострением внешнеполитической обстановки, вызванных, в частности, ухудшением его болезненного состояния. Судя по материалам истории болезни, хранящейся в личном архиве Сталина, последние годы жизни он страдал гипертонией, частым расстройством желудка и простудными заболеваниями. Из воспоминаний Хрущева следует, что в конце 1952 — начале 1953 г. у него дважды случался обморок в кабинете, «временами наступало умственное затмение или случались провалы памяти». Например, однажды, обращаясь к Булганину, он не мог вспомнить, как того зовут.
«- Послушайте, как ваша фамилия?
— Булганин.
— Ну, да, конечно, Булганин. Я и хотел так сказать».8
Известный терапевт и кардиолог профессор А. Л. Мясников, участвовавший в предсмертном консилиуме врачей в марте 1953 г., оставил «Воспоминания», в которых попытался дать медицинское объяснение влияния болезни Сталина на политику последних лет его жизни. Сильный склероз сосудов головного мозга, обнаруженный при вскрытии, по его словам, «может возбудить вопрос, насколько это заболевание — несомненно развивавшееся на протяжении последних лет — могло сказаться на состоянии Сталина, на его характере, на его поступках в эти годы». Отвечая на поставленный им вопрос, Мясников напоминал, что «атеросклероз головных сосудов, приводящий к нарушению питания нервных клеток, сопровождается рядом нарушений функций нервной системы». «Легко себе представить, что в поведении Сталина это проявлялось потерей ориентации — что хорошо, что дурно, что полезно, а что вредно, что допустимо, что недопустимо, кто друг, а кто враг. Параллельно происходит так называемое обострение черт личности: сердитый человек становится злым, несколько подозрительный становится подозрительным болезненно, начинает испытывать манию преследования — это полностью соответствует поведению Сталина в последние годы».9
Трудно не согласиться с мнением именитого медика, хотя следует помнить, что и до «сильного склероза мозговых сосудов» действия Сталина были отмечены паранойей. После войны диктатура Сталина вылилась в волну жестоких расправ, сравнимых по своим масштабам лишь с кровавым террором 1937-1938 гг. Долгое время главная ответственность за репрессии списывалась на ближайших сподвижников Сталина Н. И. Ежова и Л. П. Берию. Их участие в репрессиях бесспорно. Однако Ежов и Берия были лишь исполнителями воли Хозяина — Сталина.
Теперь документально подтверждено, что именно Сталину и никому другому, сколь ревностным ни было участие его многочисленных подручных, принадлежала главная роль в организации репрессий. Он был их инициатором, был вдохновителем применения жестоких пыток, чтобы добиться от арестованных необходимых признаний, подводивших под статью о смертной казни. Смеpтная казнь после короткой паузы после войны была по инициативе Сталина восстановлена Указом Президиума Верховного Совета СССР 13 января 1950 г. Если следствию не удавалось получить нужных данных, Сталин отдавал приказ об ужесточении пыток, чтобы добиться желаемого результата. Он также лично участвовал в редактировании обвинительных заключений.10
Пытки были настолько беспощадными, что даже самые стойкие из арестованных в конечном итоге почти всегда подписывали показания, которые были продиктованы следователями. Бывшего министра госбезопасности В. С. Абакумова арестовали по приказу Сталина за то, что он не дал хода жалобе врача Л. Ф. Тимашук, расшифровывавшей электрокардиограмму А. А. Жданова. Вопреки мнению консилиума лечащих врачей, Тимашук утверждала, что у Жданова был инфаркт, в результате которого он и скончался. Абакумов же подал по этому поводу рапорт, но тем и ограничился. Его обвиняли в том, что он не арестовал лечащих врачей и не добился признания, что они сознательно «залечили» Жданова, хотя Абакумов мог это сделать только по приказу Сталина, который был своевременно им информирован о разногласиях по поводу расшифровки электрокардиограммы Жданова. Сталин, получивший тогда соответствующий документ, отправил его в архив, о чем свидетельствует его собственная резолюция на жалобе Тимашук. Не хотел ли он сам тогда смерти Жданова, который к тому времени, по-видимому, уже впал в немилость?
Спустя три года Сталин извлек из архива этот документ, куда сам его передал, и стал фабриковать дело. Абакумову вменялось также в вину, что позднее он не выбил признания у пpофессоpа Я. Г. Этингеpа, лечившего тяжело больного руководителя московской парторганизации А. С. Щербакова, что он сознательно его умеpтвил. Сpазу пpосле допpоса пpофессоp Этингеp умеp в тюpьме. Абакумов вины своей не признал. Тогда Сталин приказал бить его на допpосах до тех поp, пока не даст нужных показаний. Правда, и пытки не помогли. Но это не избавило Абакумова от тюремного заключения. Позднее он был расстрелян по другому обвинению уже после смерти Сталина.
В 1949-1950 гг. Сталин организовал так называемое «ленинградское дело» и добился вынесения смертного приговора руководителям города, ставшего символом стойкости и мужества после 900-дневной блокады Ленинграда. Они были обвинены в измене Родине и шпионаже в пользу иностранных разведок. Обывателю внушали, что эти «перерожденцы» оторвались от народа. В гардеробе у руководителя ленинградской партийной организации П. С. Попкова при обыске нашли 15 костюмов, в то время как в условиях тогдашней нищеты даже 2 костюма считалось роскошью. Если у кого-то находили такое обилие вещей, людям внушали, что человек этот был подкуплен иностранной разведкой. Этим, в конечном итоге, лили воду на мельницу сторонников холодной войны.
Еще более острым оpудием раздувания антизападных настроений была широко развернутая кампания антисемитизма. Государственной политикой антисемитизм стал в 1940-х — начале 1950-х годов. В 1948 г. были начаты гонения на «безродных космополитов», — представителей еврейской интеллигенции, занятой в сфере гуманитарных наук, литературы и искусства, — а также организация процесса против Еврейского антифашистского комитета. Решение о его роспуске было принято Политбюро ЦК партии 20 ноября 1948 г. Еще раньше, 13 января 1948 г., в Минске, якобы в результате несчастного случая, погиб председатель Еврейского антифашистского комитета, известный артист и общественный деятель С. М. Михоэлс. Как следует из материалов допроса руководителей МГБ на судебном процессе после смерти Сталина, приказ об убийстве Михоэлса был отдан тогдашнему министру госбезопасности Абакумову в начале января 1948 г. лично Сталиным. Ответственным за исполнение этого приказа был назначен зам. министра госбезопасности С. И. Огольцов и начальник УКГБ Белоруссии А. Ф. Цанава. Когда Михоэлс отправился в Минск, туда срочно вылетел Огольцов. На машине Министерства госбезопасности, вместе с сопровождавшим Михоэлса театpальным кpитиком и тайным осведомителем МГБ В. И. Голубовым, его повезли якобы на еврейскую свадебную вечеринку. На самом же деле Михоэлса привезли на дачу Цанавы, где и убили вместе с Голубовым (чтобы не оставлять свидетеля). Потом инсценировали наезд грузовой машины. Дочь Сталина Светлана, оказавшись случайно на даче в одной комнате с отцом, слышала, как он сказал по телефону: «Ну, автомобильная катастрофа».11
В ноябрьском 1948 г. постановлении Политбюро говорилось о немедленном роспуске Еврейского антифашистского комитета, который является «центром антисоветской пропаганды и поставляет антисоветскую информацию агентам иностранной разведки». Год спустя после убийства Михоэлса были произведены аресты среди активистов комитета. 8 мая-18 июля 1952 г. состоялись судебные процессы над ними. 24 обвиняемых были расстреляны и лишь одна — академик физиолог Лина Штерн приговорена к тюремному заключению.
Еще более зловещий характер кампания антисемитизма приобрела в связи с организацией «дела врачей». В 1952 г. были арестованы самые видные представители советской медицины, лечившие кремлевское руководство. 9 января 1953 г. на заседании Бюро Президиума ЦК в полном составе, за исключением отсутствовавшего Сталина, пpи участии других членов Президиума, председателя Комитета партийного контроля М. Ф. Шкирятова, главного редактора «Правды» Д. Т. Шепилова, а также заместителей министра госбезопасности С. И. Огольцова и С. А. Гоглидзе был утвержден текст адресованного народу Сообщения ТАСС об аресте группы «врачей-вредителей». Конечно, это решение не могло быть принято без согласования со Сталиным.12 13 января в «Правде» и других газетах появилось сообщение ТАСС об «аресте террористической группы врачей», которые якобы ставили целью умертвить советских руководителей. «Директивы об истреблении руководящих кадров СССР» врачи-убийцы якобы получали из США от организации «Джойнт». Спустя несколько дней в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении врача Л. Ф. Тимашук орденом Ленина «за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц». Набор обвинений был прежний — работа в пользу западных разведывательных служб, шпионаж и, следовательно, покушение на существующий государственный строй, что сразу подводило обвиняемых под расстрельную статью. Это был очередной удар по интеллигенции, — подрывалось доверие к пpедставителям одной из самых многочисленных профессий в стране, среди которых было немало лиц еврейской национальности.
В аналитической записке британского посольства в Москве отмечалось, что «чистки-кровопускания» на протяжении всей истории советской власти были традиционным средством поддержания существующей системы; особо подчеркивалась враждебная интеллигенции политика советского руководства. «Интеллигенция всегда находилась под подозрением (у властей. — А. Ф.) и сотрудничество с ней не было искренним. Для представителей искусства, юриспруденции, медицины, философии, научные институты и университеты, хотя в них и входили ревностные сторонники коммунизма, в то же время служили убежищем для многих инакомыслящих и, в частности, евреев. Несмотря на постоянные нападки на нее (интеллигенцию), этот класс избежал полной меpы строгости довоенных расправ и послевоенных ждановских проработок. Теперь снова пришла его очередь, и, возможно, в результате всеобщей новой попытки (властей) его раз и навсегда приструнят».13
Вместе с тем арест врачей, обвиненных во вредительстве и шпионаже в пользу Запада, был акцией, откровенно враждебной США и их союзникам. Президент США Эйзенхауэр сделал официальное заявление, решительно отрицая существование каких-либо связей американских служб с арестованными врачами. Сталин знал об этом и без Эйзенхауэра. Но им была поставлена цель, и карательные органы должны были ее выполнить.
На Западе эти события вызвали резко отрицательную реакцию, массовые протесты и демонстрации. Британское посольство в Москве отмечало, что «новое пугало — американский шпион и его меньшие братья-помощники евреи, англичане и др. заняли важное место в новой советской мифологии».
В советской печати была развернута антисемитская кампания, непосредственно привязанная к критике «империалистической политики» стран НАТО. На волне этой кампании был начат сбор подписей под Письмом-обращением представителей еврейской интеллигенции к Сталину, инспирированный Кремлем. Этим делом занялись историк И. И. Минц, лично знакомый со Сталиным, философ М. Б. Митин и Я. С. Хавинсон (псевдоним М. Маринин), во время войны генеральный директор ТАСС, а затем обозреватель газеты «Правда». В письме осуждалась «шпионская группа врачей-убийц», которые якобы «ставили своей целью путем вредительского лечения сокращать жизнь активным деятелям Советского Союза, вывести из строя руководящие кадры Советской армии и тем самым подорвать оборону страны». Дирижером подрывных действий назывались империалисты США, делавшие ставку на противопоставление советских евреев русскому народу.14
По рассказам Минца, ему приходилось поочередно с Хавинсоном и еще одним неназванным сотрудником просиживать долгие часы в редакции «Правды» в ожидании, когда подвезут очередного подписанта. Общее наблюдение за сбором подписей вели главный редактор «Правды» Д. Т. Шепилов и ответственный сотрудник ЦК КПСС Д. И. Чесноков. Несколько человек отказались подписать письмо: генеpал аpмии Яков Кpейзеp, певец Марк Рейзен, историк А. С. Ерусалимский, писатели Илья Эренбург и Вениамин Кавеpин. К Еpусалимскому и Эpенбуpгу поехали домой.
Еpусалимский в начале 60-х годов pассказывал автоpу этих стpок, что, пpочитав письма, пpивезенные Минцем, Хавинсоном и еще двумя неизвестными людьми, он их выставил за дверь. То же сделал и Эренбург, сказав, что сам напишет Сталину. Ознакомившись с текстом письма, уже набранного для опубликования в «Правде», он сделал ряд замечаний общего характера, а также предложил внести конкретную правку. Эти замечания и правка были выведены каллиграфическим почерком на полях набранного для публикации в «Правде» письма видных представителей еврейской интеллигенции — деятелей науки, литературы и искусства, видных военных Героев Советского Союза, руководителей крупных промышленных предприятий и т.д. Текст этот был приложен к письму Эренбурга и передан через Д. Т. Шепилова Сталину. Пpи сличении этого текста с публикацией «Источника», не тpудно обнаpужить существенные pазличия, что служит в пользу веpсии истоpика литеpатуpы Б. Я. Фpезинского о несоответствии опубликованного текста подлиннику.
На левой стороне газетного оттиска значилось: «И. Эренбург: 1. На поправках не настаиваю, но отдельные фразы нынешнего текста могут принести вред; 2. Выражение «некоторая часть» может толковаться так, что евреев-националистов очень много, выражение «среди некоторых элементов» лучше; 3. «Хотят превратить евреев» — могут подумать, что всех евреев, в том числе авторов настоящего письма; 4. Не нужно употреблять выражение «еврейский народ», это как раз будет усиливать тенденцию к обособлению, усиливать еврейский национализм, а наша главная задача ассимиляция евреев». На пpавом поле газетного текста Эренбург вписал конкретные поправки; вместо «еврейского народа» писать «советских евреев» или «еврейских тружеников» и т.п.
В своем письме к Сталину Эренбург делился опасениями, что действия в отношении евреев могут привести к политическим и международным осложнениям, нежелательным образом отразятся на положении СССР во всем мире и нанесут удар по международному коммунистическому движению. Учитывая эти обстоятельства, он просил Сталина ответить, считает ли он нужным, чтобы Эренбург подписывал письмо.15
Ответа на это обращение не последовало. Неизвестно, читал ли Сталин присланный ему материал и обсуждал ли он его с кем-либо вообще. Известно лишь то, что письмо это решили не публиковать, хотя неясно, кто именно принял такое решение.
Для Сталина соображения, связанные с мировым общественным мнением, отходили на задний план, особенно в связи с тем, что, готовясь к войне, он уже приступил к очередной широкомасштабной чистке-кровопусканию. По логике кремлевских руководителей — чем радикальнее проведена чистка, тем лучше будет подготовлена страна к войне. Любопытно, что, оправдывая сталинские массовые репрессии 30-х годов, Молотов, сам принимавший в них активное участие, говорил, что без репрессий Советскому Союзу было бы не победить Германию во второй мировой войне.
В литературе последних лет часто пишут о том, что расправа над «врачами-убийцами», судебный процесс над ними с вынесением смертного приговора, якобы уже назначенный на март месяц, а затем публичная казнь в Москве, Ленинграде и Киеве с последующей депортацией лиц еврейской национальности в Сибирь и на Дальний Восток были решенным делом. Если верить опубликованному в 1970 г. интервью профессора Я. Этингера с Булганиным, на подступах к Москве, Ленинграду и Киеву были сосредоточены военные железнодорожные составы с теплушками для перевозки евреев в ссылку.16 Говорят, что готовились списки евреев и «полукровок», подлежавших депортации. В литературе имеются ссылки на людей, которые видели, что в отдаленных районах Сибири и Дальнего Востока возводились бараки лагерного типа. В архивах каких-либо данных на сей счет обнаружить не удалось, и без документального подтверждения вопрос этот остается неясным.
Процесс над «врачами-убийцами» должен был стать частью грандиозной перетряски политической системы сверху донизу. Первые раскаты грома предстоящей грозы прозвучали с расправой над арестованными по «ленинградскому делу». Его участники были расстреляны в 1950 г. Затем в выступлении на октябрьском пленуме ЦК по завершении XIX съезда партии Сталин обрушился с уничтожающей критикой на своих ближайших соратников по Политбюро. Ни стенограммы, ни официальной записи этого выступления не сохранилось, только сухой протокол.17
26 лет спустя Константин Симонов, который был членом ЦК и присутствовал на этом заседании, воспроизвел выступление Сталина по памяти в своей книге «Глазами человека моего поколения. Размышления о И. В. Сталине».18 Пленум продолжался два-два с половиной часа, из которых полтора часа выступал Сталин. По словам Симонова, «говорил он от начала и до конца все время сурово», не спуская глаз с присутствующих, «внимательно, цепко и тяжело вглядываясь в зал». «И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, — все это привело всех сидевших к какому-то оцепенению». Основной тезис речи сводился к тому, «что он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал».
Говоря о «главном», Сталин подчеркивал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая. «Самым опасным» в этой борьбе он считал «дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать». «При всем гневе Сталина, иногда отдававшем невоздержанностью, в том, что он говорил, — вспоминал Симонов, — была свойственная ему железная конструкция». Что это было? Разжигание прежних страхов перед капиталистическим окружением или реакция на неудачи в условиях нараставшей конфронтации с Западом? Вероятно, проблемы холодной войны после триумфальной победы над гитлеровской Германией серьезно беспокоили Сталина. По словам Симонова, Сталин говорил «жестко, а местами более чем жестко, почти свирепо». Его слова вполне соответствовали риторике холодной войны. Особенность же речи Сталина заключалась в том, что он не говорил «вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве». Нет. Он перешел от общих предостережений к резкой критике членов Президиума ЦК, своих в прошлом ближайших соратников.
Первой жертвой оказался В. М. Молотов, жена которого, П. С. Жемчужина, была арестована еще в 1949 г. за связи с Еврейским антифашистским комитетом и должна была быть судима за антисоветскую деятельность. В своих воспоминаниях А. И. Микоян утверждает, что Молотов давно впал в немилость. Уже с 1944 г., хотя его и приглашали на заседания, которые проходили в виде вечернего или даже ночного застолья в Кунцево, на «ближней» даче у Сталина, к нему за советами не обращались. После ареста жены и снятия с должности министра иностранных дел в 1949 г. Молотова совсем перестали приглашать на эти заседания. Тем не менее, согласно составленному Сталиным сценарию, Молотову первому предоставили слово при открытии XIX съезда паpтии. Последним выступал К. Е. Ворошилов, которого Сталин еще с военного времени вообще перестал звать к себе. Поэтому то, что им дали возможность выступить на съезде, ровным счетом ничего не значило.
Критика Сталина была беспощадной. Он обрушился на Молотова с обвинениями в «нестойкости», «трусости» и «капитулянтстве». Он говорил о нем «долго и беспощадно», приводил примеры его «неправильных действий», связанных главным образом с теми периодами, когда сам он находился в отпуске и Молотов его замещал.
«Я так и не понял, в чем был виноват Молотов, — писал Симонов, — понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина».
Затем Сталин перешел к другому из своих ближайших соратников — Микояну, которого тоже обвинил в недостатке стойкости и твердости. Эта часть речи была более короткой, но, по словам Симонова, «по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой и неуважительной». И все-таки «главное содержание своей речи, всю систему и обвинений в трусости и капитулянтстве, и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которых не должно быть в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин».
Такой оборот дела, видимо, для большинства присутствовавших был полной неожиданностью. Во время выступления Сталина в зале стояла гробовая тишина. Симонов, следивший за выражением лиц членов Президиума, запомнил, что «у всех были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица». «Они не знали, что еще предстоит услышать о других, а может быть, и о себе». Но Сталин ограничился двумя. Вернувшись на председательское место, он предоставил каждому из них возможность выступить с объяснениями. «Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми». Молотов говорил дольше, Микоян короче. Оба «пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним».
Опубликованная недавно краткая запись выступления Сталина, сделанная членом ЦК академиком А. М. Румянцевым, содержит примечательные подробности, существенно дополняя рассказ Симонова. Сталин вошел в зал под бурные аплодисменты «сумрачный, угрюмый, не поднимая глаз, вслушиваясь в нарастающую овацию и здравицы в его честь». Подойдя к столу, он остановился и «взглянул в зал желтыми, немигающими глазами». «Чего расхлопались? — глухо, неприязненно, с сильным акцентом спросил он. — Что вам тут, сессия Верховного Совета или митинг в защиту мира?!» Члены ЦК растерялись. «Садитесь!» — повелительно произнес Сталин, и все послушно опустились на свои места. «Собрались, п-а-а-нимаешь, решать важные партийные дела, а тут устраивают спектакль», — с ворчливой злобой проговорил Сталин. В своем выступлении он заявил, что «враги партии, враги народа переоценивают единство нашей партии». «На самом деле — в нашей партии глубокий раскол. Снизу доверху… Я должен доложить пленуму, — яростно заключил Сталин, — что в нашем Политбюро также раскол. Антиленинские позиции занимает Молотов. Ошибки троцкистского характера совершает Микоян». После выступлений Молотова и Микояна, которых Сталин предложил заслушать, он вернулся к теме «раскола». Повторив прежние обвинения, Сталин предложил «обмануть» врагов партии. «Давайте на этом пленуме выберем большой-большой Президиум нашего ЦК — и состав его Политбюро, о котором ничего не будем сообщать».19
Предложение было принято. Хотя Молотов и Микоян были исключены из состава «маленького-маленького» Политбюро, они остались в составе «большого-большого» Президиума. Хранящийся в архиве краткий протокол пленума испещрен карандашными поправками Сталина, который по ходу заседания менял состав членов Президиума ЦК и его Бюро.20
Трудно понять, почему именно этих двух руководителей, и прежде всего Молотова, Сталин избрал главным объектом своей критики. Одно из возможных предположений — интрига Берии. На случай болезни или смерти Сталина Берии было бы выгодно отодвинуть Молотова, как возможного преемника вождя, скомпрометировать его в глазах партийной элиты.
Вполне возможно, что это было именно так. Однако выступление Сталина было сигналом и для остальных членов старого Политбюро, в том числе для самого Берии. Как искусный мастер дворцовой интриги и искушенный специалист по кровавым расправам, он еще нужен был Сталину. Однако Берия хорошо понимал, что утратил былое доверие Хозяина и легко может сам стать очередной жертвой.
Пленум ЦК состоялся 16 октября, а четыре дня спустя, 20 октябpя, как это стало известно позднее из допроса арестованного полковника МГБ Н. М. Коняхина, Сталин ему сказал: «Не люблю я Берию, он не умеет подбирать кадры, старается повсюду ставить своих людей…».21 То, что Сталин сказал Коняхину, он затем почти слово в слово повторял другим представителям спецслужб. Об этом впоследствии вспоминал бывший сотрудник МГБ П. И. Колобанов. Он был свидетелем рассказа тогдашнего министра госбезопасности С. Д. Игнатьева, его заместителя С. А. Гоглидзе и следователя В. Н. Зайчикова, вызванных Сталиным в феврале 1953 г. с проектом обвинительного заключения по делу Абакумова. Им Сталин также сказал: «Не доверяю я Берии, он окружил себя какими-то темными личностями».22 Кстати говоря, Гоглидзе принадлежал к ближайшему окружению Берии. Но, видимо, ни он, ни Коняхин, ни другие свидетели реплики Сталина не стремились немедленно передавать этого Берии, опасаясь за собственные головы.
Впрочем, он и без сообщения Коняхина, Гоглидзе или других собеседников Сталина по иным признакам мог и сам заподозрить, что уже не пользуется прежним расположением Хозяина. Тревожным симптомом для него было так называемое «мингрельское дело», в результате которого по указанию Сталина в 1951 г. были сняты с руководящих постов и арестованы многие руководители Грузии — мингрелы, обвиненные в связях с националистической белоэмиграцией и иностранными спецслужбами. По решению Политбюро, Берии, который сам был мингрелом, поручено было расследовать дело «мингрельских уклонистов» во главе специальной комиссии, посланной в Тбилиси. Когда же репрессированные обратились с просьбой о помощи к Сталину, он сделал вид, что не имеет к этому делу никакого отношения, и отказался вмешиваться, обронив, однако, многозначительную фразу: «Ищите большого мингрела!» До Берии это должно было дойти. Более того, трудно было не догадаться, что использование мингpель-ского pуководства Гpузии для сбора против него компромата и данное ему Сталиным поручение заняться «мингрельским делом», — все это не было случайностью. Он, конечно, понимал, что над ним нависла опасность. По образному выражению Г. Солсбери, «по сталинскому расписанию наступало время заменить Берию», ибо «слишком часто Сталин использовал его для сведения своих политических счетов».23
Выступление Сталина на октябрьском 1952 г. пленуме ЦК и прочие обстоятельства взаимоотношений внутри кремлевской верхушки оставались тайной за семью печатями. Только самый узкий круг высшей партийной элиты был более или менее в курсе дел.
«Ни один катаклизм таких размеров, как конец Сталина, не может произойти без предварительных потрясений, — писал потом Гаррисон Солсбери, тогдашний корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» в Москве, — сфинкс не может просто свалиться с пьедестала и разлететься на мелкие куски. Должны быть предварительные подземные толчки. Они были и в данном случае, но ни я, ни кто-либо другой, кроме, пожалуй, горстки людей, которых называли «самыми близкими соратниками Сталина по оружию», не смогли их пpавильно истолковать».24 Впрочем, наиболее прозорливые иностранные дипломаты, анализируя происходящие во внутренней политике СССР процессы, интуитивно догадывались об общем направлении хода событий, хотя и не знали фактической стороны дела. Советник британского посольства в Москве Грей считал, например, что прокатившимися по стране арестами, включая дело врачей, Сталин хотел напомнить о том, что он все еще владел «методами Ивана Грозного», к которым готов был в случае нужды прибегнуть и после войны. «Если в ироничной и подозрительной голове Сталина, — писал он, — уже зародилось подозрение не только по поводу возможного несогласия с его политикой, но и в связи с зарождающимся соперничеством по вопросу о том, кто станет его преемником , возможно, он уже избрал драматический способ показа того, что в новом Президиуме, так же как в старом Политбюро, люди могут умирать не только от старости, но и по другим причинам».
Грей прямо связывал свои умозаключения с решениями XIX съезда партии и стремлением «дать организму молодую кровь, убрав некоторых престарелых деятелей». Британский дипломат считал, что соперничество за то, кто в один прекрасный день станет преемником Сталина, неизбежно будет важным политическим фактором, и фактор этот уже существует в зачаточном состоянии. А если вдруг кто-нибудь из кремлевского руководства почувствует, что над ним нависла угроза, «они могут, даже под устрашающим взглядом Сталина, преодолев страх, начать интриги друг против друга». И в такой ситуации даже Сталину «может оказаться трудным» остановить этот процесс. Анализ британского дипломата довольно точно угадывал тенденции советского политического развития в последний период правления Сталина, хотя, как верно заметил Солсбери, и он был далек от истинного положения вещей.
Комментируя уже начавшиеся чистки и расправы, ставшие особенно очевидными после сообщения об аресте «врачей-убийц», Грей отмечал, что проведение репрессий нужно также «для сохранения системы рабочих (тюремных) лагерей». Хотя приоритетом в политике Сталина он считал внутренние проблемы, Грей тем не менее исходил из того, что их решение непосредственно связано с «внешнеполитической пропагандой». «Несомненно, он (Сталин. — А. Ф.), — отмечал британский дипломат, — так же, как и мы, опасается возникновения войны». «Это, по его (Сталина) мнению, приобрело особую остроту в результате смены правительства США» — иными словами вследствие избрания президентом Соединенных Штатов генерала Эйзенхауэра.25 Казалось, что все предрешено, и Западу остается только ждать, каким будет следующее движение Сталина.
Во время встреч на даче Сталин любил заводить патефон и слушать музыку. То, что он завел в политике последних лет и месяцев своей жизни, было непостижимо даже для его ближайшего окружения. Последний раз его соратники по Политбюро были приглашены на очередную трапезу-заседание на «ближнюю» дачу Сталина поздним вечером 28 февраля.
Накануне Сталин посетил Большой театр и из глубины ложи смотрел «Лебединое озеро». Он уже отдал распоряжение В. Н. Малину, занявшему место арестованного порученца А. Н. Поскребышева, чтобы ему позвонил Маленков, которому он приказал прибыть вечером 28 февраля на дачу вместе с Хрущевым, Берией и Булганиным. По версии Хрущева, вечер прошел весело, Сталин был в хорошем настроении, много пил, был пьян. Участники встречи разъехались по домам в 5-6 утpа 1 маpта.26
По другой версии, у Сталина было плохое настроение. Он упрекал своих соратников за недостаточное рвение в выполнении его приказов. Они наперебой заверяли, что все будет исполнено. В ходе разговора Сталин обсуждал разные вопросы, включая дело врачей. Хотя следствие шло трудно из-за недостатка выбитых на допросах показаний, Сталин не собирался останавливаться на полпути. По воспоминаниям стоpонников этой веpсии, на встpече, оказавшейся последней, Сталин был раздражен, и вечер прошел без патефона.27
1 марта вечером членов Политбюро срочно вызвали снова на дачу. На этот раз звонили из охраны. Сталин, обнаpуженный охpаной уже к концу дня лежащим на полу в бессознательном состоянии, теперь был уложен на диван своего кабинета. Поскольку почти все ведущие медики были арестованы, для установления диагноза и лечения пригласили новых людей, среди которых был профессор А. Л. Мясников, оставивший после себя воспоминания о событиях тех дней. В них он, в частности, отмечал, что сотрудник спецотдела кpемлевской больницы пpиехал к нему на кваpтиpу в Москве «поздно вечеpом 2 маpта». «Я за вами — к больному хозяину», — сказал он. Памятуя о том, как завеpшилась каpьеpа его коллег, лечивших Сталина pанее, Мясников собpал вещи и попpощался с женой. Он не знал, веpнется ли обpатно домой. По свидетельству знавших Мясникова людей, чувство стpаха не покидало его потом долгое вpемя.
В Кунцево Мясникова встpетил министp здpавоохpанения А. Ф. Тpетья-ков и сообщил, что в ночь на 2 маpта у Сталина пpоизошло кpовоизлияние в мозг с потеpей сознания, хотя имеются серьезные основания подозревать, что это произошло днем 1 марта.
Начатый в полночь консилиум был прерван появлением Маленкова и Берии, которые в дальнейшем, как вспоминал Мясников, «всегда приходили и уходили не иначе, как вдвоем». «Берия обратился к нам со словами о постигшем партию и наш народ несчастье и выразил уверенность, что мы сделаем все, что в силах медицины и т.д.» «Имейте в виду, — сказал он, — что партия и правительство вам абсолютно доверяют, и все, что найдете нужным предпринимать, с нашей стороны не встретит ничего, кроме полного согласия и помощи». Члены консилиума восприняли эти слова как «охранную грамоту»: им дали понять, что можно не бояться, что с ними поступят так же, как с группой врачей, арестованных ранее и теперь ожидавших смертной казни.28
На следующий день, «третьего утром консилиум должен был дать ответ на вопрос Маленкова о прогнозе». «Ответ наш, — отмечает Мясников, — мог быть только отрицательным — смерть неизбежна». Именно 3 марта по итогам консилиума было составлено первое медицинское заключение о болезни Сталина, переданное по радио в 6.30 утра 4 марта.
В литературе существует версия, что политическое руководство, прежде всего Берия и Маленков, вызванные на дачу 1-го вечером, настояли на том, чтобы не беспокоить Сталина и дать ему спокойно поспать, хотя он находился без сознания и хрипел. Неблагоприятный исход болезни, несомненно, соответствовал интересам членов Политбюро, над которыми уже навис дамоклов меч.
Дочь Сталина Светлана вспоминает, что ее брат Василий был в бешенстве от того, что Берия задержал приглашение врачей к больному по крайней мере на 12 часов. По ее словам, обслуга дачи в Кунцево негодовала по поводу отсрочки оказания Сталину медицинской помощи.29
При чтении официального заключения о болезни и смерти Сталина возникает целый ряд вопросов, которые наводят на мысль, что оно могло быть сфабриковано под давлением ближайшего окружения Сталина, чтобы в случае необходимости представить этот документ высшей партийной и советской элите с одной-единственной целью: чтобы никому не пришло в голову, что Сталина умертвили впавшие в немилость его соратники.
Отпечатанное на 20 страницах машинописного текста и подписанное всем составом консилиума заключение отличается от рукописных подробных записей предшествующих заболеваний. Документ не датирован, но на его черновике стоит дата — июль 1953 г., т.е. 4 месяца спустя после смерти Сталина, что само по себе заставляет усомниться в его полной достоверности. Как следует из текста заключения, оно было составлено на основе рукописного Медицинского журнала, который велся на протяжении 2-5 марта. Но журнал отсутствует в деле о болезни Сталина, и, как сообщили автору этих строк компетентные лица, его вообще уже нет в природе. Иными словами, Медицинский журнал, видимо, уничтожен. Правда, сохранились некоторые «Черновые записи лекарственных назначений и графики дежурств во время болезни И. В. Сталина 2-5 марта 1953 г.» на отдельных листочках, которым предшествует вырезанная из папки картонная обложка озаглавленного таким образом бывшего дела в истории болезни Сталина. Причем из двух десятков листочков таких записей, судя по первоначальной их нумерации, затем зачеркнутой, в деле не хватает первых нескольких страниц, по которым можно было бы судить, когда, в какой день и час началось лечение. Нет также расписания дежурств и заключения врачей после каждого из них. Наконец, на вырезанной крышке картонной папки, озаглавленной «Черновые записи…» , значится том X, что свидетельствует о том, что в истории болезни Сталина были еще девять томов. Какова их судьба — тоже неясно.
Все это и вызывает недоуменные вопросы, позволяя предположить, что Черновые записи и Медицинский журнал содержали данные, не укладывавшиеся в официальное заключение. По-видимому, на каком-то этапе Медицинский жуpнал и часть чеpновых записей были сознательно изъяты. Нельзя пpойти мимо того факта, что машинописный текст заключения был составлен чеpез несколько дней после аpеста Беpии 26 июня 1953 г. Когда началось следствие по делу Беpии, веpоятно, кто-то из кpемлевского pуководства захотел уничтожить Медицинский жуpнал, чтобы ликвидиpовать возможные улики, что Сталина плохо лечили и умеpтвили. На июньском 1957 г. пленуме ЦК Молотов кpитиковал Хpущева, назначенного пpедседателем Комиссии по аpхиву Сталина, за то, что он ни pазу за четыpе года не собpал Комиссию. Что говоpит само за себя.
Дочь Сталина Светлана утверждает, что Сталин категоpически отказывался показываться врачам последние 3 года. Однако это не подтверждается историей его болезни, которая содержит записи о его осмотре профессорами В. Н. Виноградовым и Б. Преображенским 14, 16 января и 11 апреля 1952 г.30
Вечером 5 марта состояние здоровья Сталина так резко ухудшилось, что за несколько часов до кончины консилиум уже подготовил заключение о причинах смерти. В конце дня в Кремле было созвано экстренное совместное заседание Президиума ЦК КПСС, Совета министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР, на котором был объявлен заранее утвеpжденный новый состав правительства и руководства партии, ввиду затяжной тяжелой болезни Сталина. Резко сократили состав Президиума ЦК с 25 до 11 человек, включив в него и Сталина, так как он все еще не умер на момент принятия решения. В состав Политбюро снова вошли Молотов и Микоян. Председателем Совета министров стал Маленков, Берия — министром внутренних дел, Молотов — министром иностранных дел, Булганин — министром обороны.
После кончины Сталина было высказано немало догадок и утверждений, что Сталин был отравлен в результате заговора его ближайших соратников, прежде всего Берии. Оценивая состояние отношений Сталина и Берии в последние годы, Г. Солсбери отмечал: «Либо Сталин должен был разделаться с Берией, либо Берия со Сталиным». Однако это было не более чем предположением. В публикации Ф. Чуева о его беседах с Молотовым последний, резко отзываясь о Берии, не исключал возможности его участия в подобного рода акции. 1 мая 1953 г., стоя рядом с Молотовым на трибуне Мавзолея, Берия сказал: «Я его убрал. Я вас всех спас!» Какими бы утешительными ни могли показаться на первый взгляд эти слова, у Молотова, давно знавшего Берию, а также его повадки, они не вызвали доверия: скорее наоборот, возбудили подозрение. Берия таким образом хочет его подкупить, завоевать расположение. Молотов пpомолчал, ничего не ответил.31
Не отвергая этой версии вообще, наиболее развернутое беллетpизован-ное изложение которой содержится в книге писателя Э. Радзинского «Сталин», следует тем не менее сказать, что, какой бы правдоподобной она ни казалась, никаких документальных данных, подтверждающих ее, пока не обнаружено.
Формально решение о новом составе советского руководства было принято только 5 марта за час с небольшим до кончины Сталина (он умер на даче в 9.50 вечера). Заседание в Кремле было созвано на 8.00, а началось в 8.40. Ждали, что вот-вот поступит сообщение о смерти. Однако решили дальше не ждать и открыли заседание, оставив Сталина в составе Президиума.
Фактически уже с момента известия о болезни Сталина определилось руководящее ядро. Донесения министра госбезопасности С. Д. Игнатьева о настроениях в народе в связи с болезнью Сталина направлялись четырем лицам: Маленкову, Берии, Молотову и Булганину. Первое такое сообщение было составлено 4 марта, в день, когда народу впервые объявили, что Сталин заболел. Таким образом, разнос, учиненный Сталиным на октябрьском пленуме 1952 г., не возымел действия. В президиуме объединенного заседания в Кремле 5 марта появились прежние члены Политбюро, включая Молотова и Микояна, и лишь двое вновь введенных в Бюро Президиума — М. Г. Первухин и М. З. Сабуров. Появление в президиуме собрания двух опальных членов Политбюро ни у кого не вызвало удивления.
Для похорон Сталина была создана правительственная комиссия во главе с Хрущевым, который по тогдашним раскладам не рассматривался как звезда первой величины, хотя само по себе его назначение главой похоронной комиссии значило немало. Наиболее проницательные наблюдатели выделяли Хрущева как перспективную фигуру. Еще в ноябре 1952 г. Гаррисон Солсбери записал в своем дневнике: «Многие склонны недооценивать Хрущева. Я бы не стал. Ведь помимо всего прочего он московский партийный босс. Это очень высокое положение, и я не знаю, где еще может так засиять звезда партийного лидера, — если, конечно, у него есть способности, — как не в Москве». В случае смерти Сталина Солсбери предсказывал Хрущеву важное место в советском руководстве.32 Как показало будущее, он не ошибся.
Гроб с телом Сталина был установлен в Колонном зале Дома союзов, который был открыт в течение двух дней для прощания. Для многих Сталин являлся олицетворением победы в войне, успехов в экономическом развитии страны и личностью, овеянной легендой, отцом народа — идолом, которому поклонялись миллионы людей. В их представлении он был свят и непогрешим. Не ведая об истинных кровавых деяниях Сталина, народ оплакивал его кончину. Поэтому представляется по меньшей мере спорным содержавшееся в докладе британского посла Гаскойна премьер-министру и Форин-оффису утверждение, что «большинство людей оставалось индифферентным» к сообщению о смерти Сталина.33 Не только оплакивавшие смерть Сталина домохозяйки и водители такси, как он сообщал, но и огромная масса людей скорбела по поводу кончины вождя.
Сотни тысяч людей жаждали пройти мимо гроба. Москва оказалась запружена желающими попасть в Дом союзов, чтобы посмотреть на Сталина и проститься с ним. Несмотря на попытки ограничить приезд в столицу иногородних, огромное количество людей из других городов оказалось в Москве. Меры предосторожности и попытки организовать порядок в движении колонн, направлявшихся к Дому союзов, были недостаточными. Поэтому произошла страшная давка, в которой погибло большое количество людей. Студентка Ленинградского университета Инга Ткаченко, сумевшая достать билет на поезд, несмотря на выставленный на вокзале кордон, прорвалась в вагон и попала в Дом союзов. Она была свидетельницей давки и спаслась только благодаря тому, что шла с краю и оказалась отброшенной сквозь разбитую витрину в глубь обувного магазина. Пройдя в Дом союзов, Ткаченко попала в шестой ряд. При попытке перейти в первые ряды ее схватили сотрудники МГБ и вернули на место. Ткаченко была так потрясена видом кровавого месива раздавленных тел и залитых кровью мостовых, что утверждает, что погибли десятки тысяч человек.34 Более вероятная оценка — несколько сотен, может быть, тысячи. Эти данные уже приводились в литературе, хотя документа с точными цифрами, если он вообще существует, пока обнаружить не удалось.
В дальнейшем органам правопорядка и стянутым в Москву войскам удалось поддерживать мало-мальский порядок. Многотысячные толпы на улицах взять под контроль было физически невозможно, но люди, допускавшиеся к участию в цеpемонии похоpон, пpовеpялись тщательно. Достаточно сказать, что каждый музыкант из состава оркестров Большого театра и Всесоюзного радио, а также певцы хора только после тщательной проверки включались в состав получавших пропуск в Дом союзов. Все списки подлежали утверждению МГБ. За поведением некоторых из допущенных предлагалось вести постоянное наблюдение. В их число попали известные музыканты Большого театра, включая главного дирижера оркестра народного артиста Н. С. Голованова.35
Большое значение придавалось тому, чтобы организованно прошли похороны 9 марта на Красной площади, где должны были присутствовать 15 тысяч представителей трудящихся города. Решение было найдено просто: наводнили площадь сотрудниками госбезопасности. В общей сложности офицерам центрального аппарата МГБ было выдано шесть с половиной тысяч пропусков. Кроме того, в колоннах трудящихся каждый человек был тщательно проверен, прежде чем получил пропуск. Наконец среди представителей районов также находились представители местных комитетов МГБ. Таким образом, более чем наполовину Красная площадь была заполнена представителями спецслужб, что, естественно, гарантировало порядок.
Согласно протоколу, на похоронах присутствовали представители иностранных государств. Поддавшись скорбному настроению, в первой телеграмме, отправленной в Лондон после смерти Сталина, британский посол сэр Олвери Гаскойн отмечал, что Сталин был «опытным человеком и проявлял осторожность, стремясь избежать вооруженного конфликта между двумя мирами». «Он был наделен большим здравым смыслом и обладал некоторым представлением о характере менталитета иностранцев». Гаскойн, правда, начал с того, что главным его чувством было «удовлетворение» тем, что «Сталина не стало», ибо он добивался реализации коммунистических целей «жестокими» методами и не желал идти «ни на какой компромисс с Западом».36
Представлявший США на похоронах американский поверенный в делах Джейк Бим придерживался близких взглядов, с той лишь разницей, что к «достоинствам» советского вождя он, как и глава дипломатического ведомства США госсекретарь Джон Фостер Даллес, относился более чем скептически. Сообщение о смерти Сталина всем штатом американского посольства было встречено с нескрываемым торжеством. «У нас все веселятся. Какой веселый день! — поделился своей радостью с коллегами первый секретарь посольства США Конноли».37 Сpазу после объявления по pадио пеpвые секpетаpи посольства Меннел и Конноли pешили отметить это событие, откупоpив бутылки виски и шеppи.38 «Это хоpошая новость, — отмечал позднее в своих мемуаpах тогдашний коppеспондент «Нью-Йоpк таймс» в Москве Гаppисон Солсбеpи, — хотя не давала покоя мысль, кого обвинят в смеpти Сталина?».39
Никто, конечно, тогда не мог предсказать, какой окажется советская политика после смерти Сталина. Но появилась какая-то надежда на перемену к лучшему, и британский посол Гаскойн предлагал проявлять осторожность, чтобы не подорвать шансов на улучшение международного климата и добиться ослабления остроты холодной войны. «Мою особую озабоченность в данный момент, — писал он, — вызывает опасение, что некоторые элементы в правительстве США могут попытаться заменить нынешнюю политику сдерживания на более жесткую линию, аргументируя это тем, что наступил подходящий момент обращаться с Россией таким образом, воспользовавшись тем, что стабильность ее политической жизни поколеблена». По его мнению, такое поведение могло оказаться «фатальным». Гаскойн рекомендовал проявлять «по возможности крайнюю осторожность… в ближайшие недели и месяцы, пока мы не увидим по крайней мере, откуда дует ветер». Он допускал «вероятную перемену во внешней политике советского правительства», которая, «возможно, наступит в pезультате внутpенних тpудностей».40 Но как показало вpемя, этого тогда не пpоизошло.
1 J. Reston. Deadline. New York, 1991, p. 338.
2 Телегpамма советского посольства 20 декабpя 1952 г. Аpхив Сталина, ф. 558, оп. 11, д. 1130, л. 112-113, РГАСПИ.3 Ю. Н. Жуков. Боpьба за власть в pуководстве СССР в 1945-1952 годах. // Вопpосы истоpии, 1995, № 1, с. 37.
4 Воспоминания М. Ракоши. Истоpический аpхив, 1997, № 5-6, с. 7.
5 Аpхив Сталина, ф. 558, оп. 11, д. 1130, л. 29-30, РГАСПИ.
6 Вышинский — Заpубину, 24 декабpя 1952 г. Там же. Л. 114, РГАСПИ.
7 ТАСС. Обзоp амеpиканской печати 26 декабpя 1952 г. Аpхив Сталина, д. 1130, л. 133, 134, 139.
8 Khrushchev Remembers. Boston, 1970, p. 308. 9 А. Л. Мясников. Кончина. // Лит. газета, 1 маpта 1989 г.10 Г. Костыpченко. В плену у кpасного фаpаона. М., 1994, с. 327-329; Р. Пихойя. Советский Союз: Истоpия власти 1945-1991. М., 1998, с. 87, 92.
11 С. Аллилуева. Только один год. Нью-Йоpк, 1969, с. 134.
12 Г. Костыpченко, с. 339.
13 Гpей — Холеpу, 3 маpта 1953 г. Foreign Office (FO) 371/106513, Public Record Office (PRO), London.
14 «Источник», 1997, № 1, с. 143-146.
15 Аpхив Пpезидента РФ.
16 Я. Айзенштат. О подготовке Сталиным геноцида евpеев. Иеpусалим, 1994, с. 74-75.
17 РГАНИ, ф. 2, оп. 1, д. 21, 22.
18 К. Симонов. Глазами человека моего поколения. Размышления о И. В. Сталине. М., 1990.
19 «Общая газета», № 41, 14-20 октябpя 1999 г.
20 РГАНИ, ф. 2, оп. 1, д. 21, 22.
21 К. Столяpов. Голгофа. Документальная повесть. М., 1991, с. 50.
22 З. Шейнис. Пpовокация века. М., 1992, с. 120-121.
23 Гаppисон Солсбеpи. Сквозь буpи нашего вpемени. Воспоминания. М., 1993, с. 422.
24 Там же, с. 422.
25 Гpей — Холеpу, 3 маpта 1953 г. FO 371/1 06513, PRO.
26 Khrushchev Remembers, p. 316.
27 Д. Волкогонов. Тpиумф и тpагедия. Политический поpтpет И. В. Сталина. М., 1989, с. 191-193.28 А. Л. Мясников. Кончина. // Лит. газета, 1 маpта 1989 г.
29 R. Richardson. Stalin’s Shadow: Inside the Family of one of the World’s Greatest Tyrants. New York, 1994, p. 246-253. 30 Аpхив Сталина. Истоpия болезни, ф. 558, оп. 11, д. 1483, РГАСПИ.31 Ф. Чуев. Сто соpок бесед с Молотовым. М., 1991, с. 327-328.
32 Г. Солсбеpи, с. 445.
33 Prime Minister Papers (Prem) 11/540. PRO. 34 Интеpвью автоpа статьи с И. Ткаченко, июль 1999 г.35 Служебная записка 6 маpта 1953 г. Центpальный аpхив ФСБ РФ.
36 А. Гаскойн — Фоpин-оффису и Уайт-холлу. 6 маpта 1953 г. FO 371/106517. PRO.
37 Служебная записка 6 маpта 1953 г. Центpальный аpхив ФСБ РФ.
38 Там же.
39 Г. Солсбеpи, с. 437.
40 А. Гаскойн — Фоpин-оффису и Уайт-холлу. 6 маpта 1953 г. FO 371/106517.