Рассказы
БОРИС РОХЛИН
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 1998
БОРИС РОХЛИН
НЕВОЛЬНАЯ КАРЬЕРА ОДНОГО РИМСКОГО ГРАЖДАНИНА
Он не хотел этого. И не знал почему.
Страх ответственности? Малодушие? Возможно. Почему нет?
Хотя, скорее всего, присущая его натуре склонность быть частным лицом и только. Публичная жизнь тяготила его.
И то, и другое, и третье. И что-то еще…
Он спокойно, без колебаний, даже покорно приносил присягу сам и приводил к присяге свои легионы каждому новому императору, в той временной последовательности, в которой они сменяли друг друга.
Местности, где провозглашали императоров, не имели значения, как и те, кто их провозглашал. Он добросовестно и искренне присягнул сперва Гальбе, потом Оттону, наконец Вителлию. Он одинаково равнодушно относился к ним, как отнесся бы к любому другому, если бы выбор судьбы оказался иным.
Он любил свое дело. Армия была его домом, хозяйством- его имением. Вернее, временным замещением их. Он верил в то, что жизнь закончится мирно, тихо. Поместье любимой бабки со стороны отца, Этрурия его детства, где прошли лучшие годы жизни, вплоть до глупого, но неизбежного совершеннолетия, к которому он, кажется, никогда не стремился. Очарованная и недостижимая сень прошлого.
Земля. Дом. Домочадцы. Немного рабов, раз уж без этого нельзя обойтись.
Но кто решает, как человек проживет свою жизнь? И как ее закончит…
Боги?.. Или нетрезвая солдатня, провозгласившая его однажды утром, еще предрассветным,- он не успел даже выйти из палатки,- своим императором?
Несколько придурков, со страху или по глупости произнесших то, что его окружение боялось сказать вслух. Хотя он давно понял, чего ждут от него все эти Лицинии Муцианы и Тиберии Александры… Да что они… Царь Парфии осмелился предложить ему сорок тысяч солдат.
Он отказался.
Решение далось нелегко. Теперь он начинал междоусобную войну. И сорок тысяч солдат, четыре легиона, не помешали бы.
«Подонки». Почти бессознательно, брезгливо-равнодушно возникло это слово. Если одним можно рвать от больного тела империи, то почему и им не попробовать, не отхватить кусок. Сами не могут, боятся.
Он вдруг вспомнил братца, отхватившего у него за долги единственное маленькое имение. А говорили о множестве поместий. Молва.
Толпа любит все преувеличивать.
Да, его можно выпихнуть вперед. Практически под топор палача.
Получится- у них будет все. Без риска для собственных шкур. Нет- ответит он один. Он согласился. Зачем? Почему? Тогда он и сам этого не знал.
Мечтал о маленьком имении, о покое. Скромном, но прочном довольстве. Вечной, почти загробной уверенности в завтрашнем дне.
А получилось? Нет слов! Величественно, грандиозно, божественно… Божественный Юлий… Божественный Август… Божественный Веспасиан.
Император лежал неподвижно с лицом недужного истукана.
Руки безмолвно вытянуты вдоль туловища, словно положены отдельно, для симметрии и порядка.
Сиделка, находившаяся рядом и не спускавшая с него глаз, не видела шутовского блеска, озарившего на мгновение уже пустые неподвижные зрачки, завешенные пухлыми, в красных прожилках веками, но заметила вялую усмешку, искривившую губы, и испуганно наклонилась, пристально глядя в лицо умирающему.
В покоях стояла тяжелая, мутная тишина. Не решившись побеспокоить императора, она бесшумно откинулась на спинку кресла в безучастной, но выжидательной позе.
А братец… не любил крови… Фамильная черта… Погиб.
Он забыл о давно- ох, как давно!- ушедшем не по своей воле брате.
Покои были обширны и просты, как солдатская палатка. Три окна выходили в сад. Жаркая тень июньского солнца проникала сквозь плотные занавеси и кривыми узорами ложилась на потолок, стены и мраморный пол спальни. Пустое незаполненное пространство. И только постель выделялась массивностью и избыточными для отходящего тела размерами.
«Зачем,- думал он,- старому человеку койка, на которой может спать когорта солдат? Загадка».
Веспасиан и императором сохранил привычки простого гражданина. Склад мышления, отношение к вещам и людям. Отношение хорошего, но скуповатого хозяйственника.
Он никогда не стремился к наружному блеску, регалиям и почестям, столь сильно безобразившим черты прежних цезарей.
В начале правления, когда он только вернулся из Иудеи, его окружение настояло на праздновании триумфа. Эти люди, именно они, возвели его на трон. Отказать- значило оскорбить. Да и легионы вряд ли бы оценили такую скромность.
Он дал согласие, подумав при этом, отчасти раздраженно, но и не без некоторого шутовства:
«Старый дурак, захотел триумфа…»
Что касается постели, она еще недавно служила ему вполне исправно, по-солдатски верно и добросовестно.
Полуденный отдых с наложницей столь же неотменно входил в распорядок дня, как вставание до рассвета, чтение писем, доклады чиновников, приветствия друзей или баня и застолье после того, как он покидал спальню.
Мысли старого человека возникают без принуждения. Не вызываются сиюминутной необходимостью. Едва различимые, они медленно дрейфуют в потоке уже вечереющего времени.
Мысли умирающего- уже не мысли, а подземные толчки, отголоски, невнятные слепки с того, что еще недавно волновало, болело или было привычным содержанием повседневной жизни.
Вчерашний день смешивается с детством. Давний триумф с женщиной, с которой ты переспал в конце весны нынешнего семьдесят девятого. С которой провел лишь одну ночь…
Он одарил ее с невиданной для него щедростью, кажется, удачно пошутив, ответив на вопрос управителя, по какой статье занести потраченные деньги:
«За чрезвычайную любовь к Веспасиану».
Воспоминание развеселило его. Что ж, и скряге, как его называли римляне,- скупому, даже нужники обложившему налогом, не чуждо иногда совершать глупости, свойственные больше расслабленному от любви подростку.
Подростку… Подростку… Нет, его дети давно вышли из этого возраста.
«Эка меня крутануло: от любовницы на одну ночь к будущим наследникам».
Титу тридцать девять. Домициану двадцать семь. Каждый хорош по-своему.Но Тит ему ближе. Ради того, чтобы Тит правил империей, стоило начинать гражданскую войну. У него один недостаток. Он влюблен в Беренику.
Симпатична. Наверное, красива. Для солдата все женщины одинаковы.
Иерусалим был обречен, когда ему пришлось передать командование армией Титу и срочно вернуться в Рим.
Боже! Какая была встреча…
Тит взял город шестого августа семидесятого. Он помнит дату. Шестое августа- день рождения его внучки, дочери Тита.
Все-таки из-за этой девицы уж лучше б он его не брал…
Но… Иерусалим был взят, а он вернулся в Рим. Вернулся точно таким, как покидал его. Но что значит слово, одно только слово: император…
Он уезжал Веспасианом Флавием, командующим двумя легионами. Вернулся тоже Веспасианом Флавием. Не Зевсом, не Богом… Тут его мысль прервалась.
Богом… Богом… Сейчас это уже что-то означало… Но…
Он захрипел и дернулся. Услышал вопль сиделки.
Появились врачи, кто-то из близких. Он не мог разобрать. Видел смутно, расплывчато мужские и женские фигуры. Множество мужчин и женщин. Или ему только показалось.
Он равнодушно смотрел на суету и волнение, причиной которых был сам. Искренние или притворные, какое это теперь имело значение.
Да, Тит. Иерусалим формально взял он. Хотя при чем тут город. Дело совсем в другом. В любви. Она же была и до, и после. Так что штурм не имеет никакого отношения к главному. Одним штурмом больше. Одним меньше. Какая разница.
Мысль повторялась, возвращалась по кругу.
Роль императрицы подходит Беренике. Но… она не римлянка. Хуже- еврейка. И этим все сказано. Тит не просто сын Веспасиана. А императора Веспасиана Флавия. Следовательно, будущий- он невольно усмехнулся- император. Тут или- или. Или Береника- или Рим. Из-за этой девицы он может потерять престол… Тит способен на это. Обидно.
Он кое-что сделал в жизни.
Что оставалось от империи, когда он взял на себя власть? Название.
Рим с момента основания Города не знал таких разрушений. Обезображенная столица отражалась в высоком голубом небе, особом небе Рима, развалинами да недавними пожарами.
Он- Веспасиан Флавий- вновь отстроил Рим. Вновь отстроил империю.
Со временем привыкаешь ко всему. Он привык быть императором и хотел, чтобы сыновья продолжали его дело.
Память опять, уже с трудом, повернулась к ним. Думают, что жизнь состоит из счастья, как Тит, или публичного дома, как Домициан. Но, что бы они ни думали, они будут царствовать. В этом нет никаких сомнений. Он не просто верит. Он знает. Недавно видел сон, удостоверивший это.
Царствовать… Но как? Не надо продолжать это дело. Надо делать свое. Или, вернее, его, но по-своему. И они будут делать по-своему. И это неплохо. Плохо другое. Они могут делать его для себя. А надо для империи, граждан. Просто людей… Их много, а ты один. Ты нуждаешься в них не меньше, чем они в тебе. Он понял это не сразу, но все-таки понял. И ставил себе это в заслугу.
Жизнь состоит из долга.
Отдал… и можешь уходить…
В его сознании, совсем на окраине, возникло что-то… бессловесное, как счастливое мычание глухонемого, как тишина безгласных полей, где когда-то произошла резня, а теперь, безмятежно-равнодушное, пасется стадо. Чья-то домашняя скотина. Да беззвучно- все мимо и мимо- течет река.
Он почувствовал позыв. Кишечник вывернуло наизнанку. Император обмочился. Что-то оборвалось в нем, и осталась пустота.
«Кажется, я становлюсь Богом».
Попытался усмехнуться. Короткий хрип вырвался из неожиданно раскрывшегося, до той поры плотно сжатого рта, да в уголках губ застыло немного слюны и крови.
Несостоявшийся земледелец стал Богом.
Последние почести соответствовали той должности, которую Веспасиан Флавий занимал при жизни.
август 1995