Публикация С.Г.Керенского
О.Л.КЕРЕНСКАЯ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 1998
О.Л.КЕРЕНСКАЯ
МЕРТВЫЕ МОЛЧАТ. ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ
Зимой 1919-1920 гг., в эту страшную зиму мрака, холода, голода, грабежей с убийствами, обысков с арестами и всех ужасов нашей коммунистической революции, я совершила ряд поступков, из-за которых и из-за какого-то нелепого донкихотства едва не погибла я сама и таким образом едва не погубила и моих сыновей, Олега и Глеба, так как, что сталось бы с ними после моей гибели, одному Богу известно.
Однажды явился ко мне с видом заговорщика один довольно видный эсер (я не буду называть его имени- Бог с ним) и сказал, что у него хранятся несколько мешочков с крестами и медными вещами, пожертвованными солдатами в фонд Учредительного Собрания. Держать их у себя он больше не может, так как боится: в городе идут повальные обыски и ему несдобровать, если эти вещи найдутся у него. Поэтому он пришел спросить меня, не возьмусь ли я спрятать и хранить их у себя.
Признаюсь, что в глубине души я страшно рассердилась и возмутилась. Мне было противно даже смотреть на этого человека. Мужчина, правда женатый, но детей у него не было; партийный человек, и следовательно, человек, в котором должны были жить большое сознание долга и готовность выполнять возложенные на него обязанности, какими бы опасностями они ни сопровождались. И вот этот человек приходит ко мне, к женщине с двумя детьми, притом же никогда не принадлежавшей ни к его, ни вообще ни к какой партии, к женщине, к тому же носящей фамилию человека, одного имени которого было достаточно, чтобы подвергнуться всяким опасностям. И этот партийный человек явился ко мне и хладнокровно заявил: я боюсь держать эти вещи, так как расправа будет суровая, если их у меня найдут, так вот, возьмите и держите их вы. Больше из раздражения и из желания как бы унизить его своим поступком, показать ему, что он трус, а я, женщина, не боюсь, я сказала ему, что хотя я и не вижу, почему для меня менее опасно, чем для него, хранить эти мешки, но если ему девать их некуда, а принадлежат они Учредительному Собранию, то я согласна их принять и буду их хранить.
И вот в течение нескольких дней он появлялся все с тем же конспиративным заговорщическим видом и с маленьким чемоданчиком в руках, в котором он и перенес ко мне десятка полтора холщовых мешочков, очень увесистых, так как они были набиты медными нательными крестиками, образками, такими же цепочками, медалями- вещами крайне тяжелыми, но почти без всякой цены. Забрала я эти мешочки и решила положить их в ванную комнату, за ванной, так как вода в трубах уже замерзла, водопроводы не действовали и в ванную комнату входить никому не приходилось.
Через некоторое время я пошла навестить своих друзей- Яновских. Они жили сравнительно недалеко от меня- на Бассейной улице, в Литейном районе, я же жила на Дегтярной ул[ице] в Рождественском районе. Таким образом, они были почти единственными людьми, с кем я еще иногда встречалась. Трамваи не действовали, извозчиков, конечно, не было и в помине, следовательно, всюду нужно было ходить пешком, а при петербургских расстояниях и при том полном мраке, который царил в городе по вечерам, так как фонари не зажигались и во всех окнах домов была темнота, это было просто опасно для жизни. Но даже и при известной храбрости идти на далекие расстояния пешком после целого дня работы, при истощенном состоянии организма было слишком изнурительно. Поэтому всякие сношения с немногими, еще остававшимися в Петрограде друзьями и даже с сестрой А.Ф-ча, Еленой Федоровной Керенской, были почти прерваны, несмотря на то, что с Е.Ф. меня связывала большая и глубокая дружба с самого начала моего замужества.
Когда я решила бежать, она была посвящена во все мои планы, и вечер и ночь накануне нашего отъезда она провела у нас. И для нее и для меня это было тягостное расставание. <…> Мы понимали, что разлука была на долгое время, <…> что очень возможно, это было прощание навсегда. И, по-видимому, так оно и есть: со времени смерти моей мамы мы не знаем и не слышали о ней ничего.
* * *
Яновский был выбран председателем Домового комитета того дома, в котором они жили. И вот среди разговора он вдруг сказал: «А знаете, сегодня ночью будут повальные обыски в нашем районе. Я получил об этом извещение». Я сейчас же поняла, что обыски, наверное, будут и в других районах и, следовательно, и в нашем, и что надо поскорее куда-нибудь вынести мешки из квартиры.
Ничего не сказав Яновским, я поспешила с ними проститься и побежала домой. Мама уже спала. Будить ее и пугать раньше времени мне не хотелось. Но куда девать мешки?
В петербургских квартирах на черной лестнице при каждой квартире были сделаны шкапы под окнами, в которых в былые времена хранилась провизия и которые обычно запирались на ключ. Но теперь наш шкап стоял открытым, так как хранить в нем нам было решительно нечего и наполнен он был разным хламом: разбитой посудой, какими-то рваными рогожами, пустыми бутылками и т.п. В этот-то шкап я и перетаскала свои мешочки, поставила их подальше к стене, прикрыла, как могла, рогожами и бутылками и немного успокоилась, так как решила, что обыскиватели и не подумают заглядывать в шкап, находящийся на лестнице, так сказать, на проходной дороге и открытый для всех и каждого, желающего в него заглянуть.
Спать я не легла, а осталась ждать ночных гостей. Часа в два ночи раздался звонок. Зная уже, что это означает, я поскорее разбудила маму, шепнула ей, что мешков уже в квартире нет, и затем впустила поздних посетителей.
Обыск прошел благополучно. На этот раз искали и отбирали «излишки» провизии, но так как у нас не только излишков, но и вообще ничего не было, то они довольно скоро удалились. Один из солдат только спросил меня, почему у нас так много портретов Керенского, и когда узнал, что это квартира его семьи, то, против ожидания, он не удвоил своего рвения при обыске, не сделался грубым, а только покачал головой и глубокомысленно сказал: «Да, бывает, бывает!» Вероятно, в его уме встало имя Керенского и тот ореол, которым он когда-то был окружен, и с именем которого, наверное, у этого простого солдата было связано представление о богатой и сытой жизни. А тут в холодной, едва освещенной и уже наполовину опустошенной квартире он увидел все свидетельства бедности, полуголодного существования, и его «бывает, бывает», вероятно, резюмировало все промелькнувшие в его голове мысли о превратностях судьбы. Мы так это и поняли, обе в голос повторили за ним «да, бывает, бывает», и вскоре мирно расстались.
Такие повальные обыски, сопровождаемые иногда и облавами, когда солдатами окружался весь квартал, бывали довольно часто. В случаях облав искали «спекулянтов» или «преступников», как однажды искали у меня Керенского; при повальных же продовольственных обысках наряд солдат ходил из дома в дом, и если им казалось, что запасов слишком много, то провизия забиралась; иногда же заданием обыска было отобрать у буржуев деньги, драгоценности, золото- в таких случаях конфисковывалось все, что они находили, по их произволу.
* * *
В связи с обысками мне хочется сказать несколько слов о нашем русском солдате. Много жестокостей, много зверств было совершено русскими солдатами над «врагами народа». Я знаю это. Но я также знаю, что эти солдаты, в большинстве случаев- простые мужики, взятые от сохи, темные и часто неграмотные люди, просто не ведали, что они творили.
Надо только вспомнить всю ту агитацию, вечную клевету, поклепы на буржуазию, на интеллигенцию, припомнить брошенный Лениным лозунг: «Грабь награбленное», и понять, что они неизбежно должны были сделать из него вывод, что, отнимая от «воров и захватчиков» награбленное ими народное достояние, можно и убить этих воров. Где же было темному простому человеку разобраться, где правда, где ложь, кто друг, кто враг. Ему не только дана была свобода грабить, насиловать и убивать, не только все злодеяния сходили ему с рук, но еще и все оправдывалось тем, что совершались эти деяния «во имя революции».
Но я знала русского солдата. Я была сестрой милосердия во время войны. Я знаю, что они были как дети: добры, наивны, полны благодарности за всякую ласку, за каждое внимание. Но так же, как и дети, они были воском в руках своих воспитателей. Их можно было направить и по тому, и по другому пути, и, к несчастью, солдаты наши оказались во власти слов бессовестных демагогов.
Почти во всех моих личных соприкосновениях с солдатами и с народом, во время ли обысков, ареста или просто в разговорах, мы всегда находили общие слова, между нами всегда устанавливались человеческие отношения. Я лично не терпела ни жестокостей, ни грубостей от русских солдат, хотя я была и в тюрьме, и под арестом. И что бы мне ни говорили о жестокостях, совершенных русским народом, я знаю, что вина лежит не на этих простых людях, а на их вождях. Надо добавить, что тюpьма на Лубянке была заполнена не pусскими солдатами, а латышами. Везли нас из Усть-Сысольска татаpы, и вообще, вся главная опоpа власти вначале были не наши pусские солдаты, а латыши и татаpы.
В дни нашей первой, действительно Великой Русской Революции на долю А.Ф.К-го выпала обязанность «уговаривать» солдат продолжать войну. Он объезжал полки за полками и своими речами, своими словами всегда находил путь к их сердцам. Солдаты готовы были продолжать свой подвиг, готовы были совершить его до конца и отдать свои жизни. И они не бросили бы оружие, не начали бы массовое дезертирство, если бы немедленно после отъезда А.Ф. (а также и других специально посланных для этого комиссаров) не являлись в те же полки большевики, а очень часто и просто переодетые немцы под личиной русских товарищей-большевиков и не начинали свою пропаганду, возбуждая самые примитивные инстинкты. «Брось оружие и иди домой, там ждет тебя твоя земля, которую ты отберешь от помещиков». «Капиталисты и буржуи хотят, чтобы ты сражался и умирал на поле сражения, а они потом будут наслаждаться тем, что куплено твоей кровью». И так далее, и так далее. Все это было так просто и понятно. И могла ли наша армия, почти вся состоявшая из крестьян или рабочих, тоже пришедших из деревни, устоять против таких заманчивых перспектив: «конец войны, возврат домой, вся земля наша». Продолжать же войну- значило отдавать свою жизнь за помещиков и капиталистов. А солдаты уже знали, что такое война, уже испытали все ее ужасы. Война уже длилась три года, три ужасных года на страницах русской военной истории. Нужно ли удивляться, что слова большевистских агитаторов казались более убедительными, чем речи и призывы А.Ф. и всех тех, кто убеждал и просил солдат не бросать оружия, можно ли удивляться тому, что и армия и народ пошли за большевиками, не ведая, какой великий обман тогда совершался.
<…>