АНДРЕЙ БИТОВ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 1998
АНДРЕЙ БИТОВ
ХОРОШО СОХРАНИВШИЙСЯ ЧЕЛОВЕК
У меня есть друг Сережа, прекрасный поэт и пьяница. И то и другое выражено в нем столь предельно, что он существует как бы только в этих двух измерениях, а в остальных бесплотен, прозрачен и не отбрасывает тени. Из своих тридцати трех лет он пьет двадцать пять, а это уже стаж- серебряная свадьба. То ли так сложилась жизнь: оккупация, сиротство, исправительная колония, а дальше все грузчиком и грузчиком- непосредственное поднимание тяжестей… то ли еще что. Но все это перечисление не стоит слезы, потому
что в принципе поверхностно и неверно- такой человек и это его судьба.
У меня есть другой, скажем так: знакомый. Г. М. Константинов этот, наоборот, ничего такого не знал. Он родился в отдельной квартире и помрет в отдельной квартире. Он всегда был обеспечен, и хлеб не волновал его. И если он не слишком известен как писатель, то прославился одним своим качественно последним предательством: предал собрата по перу- единственный из молчащего строя сделал шаг вперед, хотя никто его вроде и не тянул.
Теперь пересечем эти две линии. Вот однолетки… И если мой друг Сережа очнется сегодня утром, и благожелатели уговорят его сходить в баню, и он побреется наконец и наденет свежую рубашку- перед вами предстанет юноша, с лицом живым и ясным, и вы поразитесь, как годы прошелестели над ним и не оставили зримых следов. Он встряхнет своим светлым чубом и прочтет вам прекрасный стих, что написал вчера. Теперь, если вы войдете в кабинет к моему знакомому, и он встанет вам навстречу, подаст руку и укажет кресло,
такой учтивый и воспитанный, по утрам принимающий ванну и свой легкий и сытный завтрак, в своем безукоризненном костюме, весь матовый- вы поразитесь, какой он старый, лысый, обрюзгший, тусклоглазый в свои те же тридцать три.
Тут подходим к идее лица, столь любезной нам. То есть, что лицо, которое мы носим, не просто игра природы, подарок или подножка, а нечто куда более сеpьезное и глубокое. Тут можно довериться впечатлению и опыту и самим решить: пить или не пить воды с этого лица.
И мне дорога мысль, что каждый человек может быть молод и красив, пренебрегая застывшими канонами, перешагивая и меняя их. И что, в конечном счете, молодо и красиво то, что мы любим. А что старит человека лишь сделка с собственной совестью и нелюбовь- вот что бороздит чело. Идея лица кажется мне честной и верной, она направлена острием в человека.
В отношении писателей мне это кажется тем более точным. Если писатель действительно писатель, то для него постареть- это перестать писать. Мало стать человеком и писателем, надо умудриться остаться им на всем протяжении, по крайней мере, сохраниться.
Это простое рассуждение было бы ни к чему, если бы, читая книгу Леонида Рахманова «Очень разные повести», я мог ограничиться отношением к прочитанному и передо мной не вставал бы образ дорогого мне человека. В данном случае я не могу и не хочу быть беспристрастным.
Что меня поразило при первом знакомстве с этим человеком- как, не по возрасту, молодо его лицо, потом, что оно нисколько не изменилось и не постарело за те годы, что я его знаю, и потом, когда я уже много знал об этом человеке, что эта молодость, как всегда, недаром. Существует ходячее мнение о ленинградской, скажем так, сдержанности. И действительно, если спросить, например, ленинградского писателя, какого он мнения о таком-то или таком-то дpугом ленинградском писателе, то ответ его будет, как правило,
«сдержан», с одной стороны- с другой стороны, двойственен. И если в этом расспросе вы вдруг спросите о Л. Pахманове, то с какой поспешностью, как бы устав от мычания полуоценок, заговорят о нем хорошо и только хорошо. Это по-своему показатeльно. Он не только хорошо писал, но и сделал много добра очень многим людям- помог. Oсобенно молодым ленинградским писателям. В.Голявкин, Г.Горышин, В. Конецкий, В. Ляленков, Б. Сергуненков, Э.Шим и многие другие с полным основанием считают его своим первым yчителе
м. Как бы ни складывалась писательская судьба Л. Pахманова, он всегда сохранял любовь и чувствительность к слову, активную доброту, так и не прозлился за долгие годы- и это, по-видимому, культурa.
Л. Pахманов наиболее известен как автор пьесы «Беспокойная старость» и сценария «Депутат Балтики», произведений по достоинству оцененных, но, на мой взгляд, не самых значительных в его творчестве. И, по-видимому, недаром автор не включил их в этот сборник, а захотел привлечь внимание читателей к другим своим произведениям.
Сборник «Очень разные повести», состоящий из пяти вещей, написанных в разное время с 1929 по 1962 год, действительно может поразить разностью стилей и материала. Тут и студенчествo 20-х годов, и строительство Исаакиевского собора, и жизнь Дарвина, и Ледовое побоище, и Великая отечественная война. Между тем это написано одним автором и, более того, это одна книга.
Тут можно бы и было бы вполне уместно поговорить о широте интересов автора, об энциклопедичности его знаний, о глубине и подлинности проникновения в материал. Можно было бы поговорить о необыкновенном мастерстве писателя, о безукоризненном владении словом, о разнообразии и единстве авторских стилей, о жанровом разнообразии. Можно было бы рассмотреть его мастерство как неуклонно растущее, как преодоление эксцентрики 20-х годов и приход к реализму. Все это безусловно будет иметь отношение к данной книге.
Можно поговорить и о другом. Почему и как так получилось, что автор, обладая такими достоинствами, писал так понемногу и редко, как бы сохраняя свое право писать чисто и хорошо тогда, когда другие писали много и нечисто, нехорошо? И, задав так вопрос, можно удивиться мужеству писателя во времени, измеренном десятилетиями. И тогда уже задать другой вопрос: почему же он, так преданный литературе, все-таки писал мало? Ведь знал же он, что приходит всему черед, если не сейчас, то через десять, двадцать лет? Н
е мог, не мог, не мог… Не мог потому, что время, допустим, не позволяло. Не мог и потому, что не позволял себе во времени. Не мог и потому, что сил не было: погашенная скорость, отсутствие инерции движения- а это утомление, усталость, хуже которой нет. И, в то же время, мог, мог… Мог писать чисто и хорошо, мог находить в себе силы все-таки писать. И отдадим справедливость малопишущим: они все-таки чаще пишут хорошо, чем плохо. Одно дело писать много и плохо, но писать мало и плохо- это уже совсем не
годится.
А вот разговор о времени недаром, потому что книга эта полна его ощущением. Время пронизало и пронзило ее, прошло навылет. И не только во многовековом диапазоне эпох, описанных Л. Рахмановым. А именно в одинаковости прохождения времени сквозь человека во все эти эпохи. Именно поэтому можно говорить, что это одна книга, а не сборник, и более того, все вещи в ней- об одном. Именно от ощущения времени, быть может, даже прежде всего как физического времени, как основного ощущения, рождались эти повести, и им
енно поэтому время в них берется крупно и монолитно, без дробления, и вдруг почти пропадают, или остаются неярким фоном такие питательные для литературы области, как любовь.
<…>