М. ЛИЛИНА
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 1998
М. ЛИЛИНА
ПО ЭТУ СТОРОНУ КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКИ
<…>
Почти каждый день мама, чередуясь с Розой, ходила в «Кресты», простаивали они в очередях и получали один и тот же ответ: следствие не закончено. Следующий! И все. Ничего об Анатолии узнать было невозможно. Однажды случилось необычное — маме вручили пакет с грязным бельем Анатолия. Дома я перехватила пакет, и пока мама рассказывала домашним, что и как в этот день происходило в очереди к «Крестам», незаметно скрылась у себя в комнате и развернула пакет. Вдоль грязной белой рубашки тянулись полосы потемневшей, запекшейся крови…
Так я узнала, что там бьют. Бьют до крови.
Анатолий не подписал ни одного так называемого «признания», не оговорил себя, не оклеветал других.
— Как сумел ты это выдержать? — спросила я, когда мы через семнадцать лет, уже потеряв надежду, все-таки встретились.
— Не домучили, — коротко объяснил мой брат.
Со дня на день ждали мы приговора. Мы уже ни на что не надеялись, думали — только бы не расстрел. Однажды Ася сказала: «Знаешь, что теперь самое главное? Выжить».
Мы все жили в каком-то странном мире. Не одни мы — все. Я выросла в этом городе, я знала и меня знали так много людей, но, кроме самых близких родных, да еще Аси, Коли, Виктора Беспамятнова и изредка встречавшегося со мной Витенсона, никого вокруг не было.
На Невском я однажды почти столкнулась с писателем Леонидом Борисовым. Были мы с ним давно и хорошо знакомы, он часто заходил ко мне в комнату, когда я работала в Союзе писателей, подарил мне снабженную теплой надписью свою книгу, а на Невском прошел мимо меня, как будто никогда не знал. Вошла в трамвай, там сидел Лесючевский. Он тут же закрыл глаза и так, с закрытыми глазами, ехал всю дорогу. Увидел меня давний приятель Анатолия Хаскин — перешел на другую сторону улицы… А я и не знала, что такое бывает
…
Шло время. Уже стояло лето. Однажды мама вернулась из «Крестов» с серым лицом, с посиневшими губами. Молча опустилась на стул, попросила воды. Мы замерли в ожидании чего-то страшного, неотвратимого.
— Его будет судить военная коллегия, — сказала мама. — Военная коллегия… Что это означает?
Это почти всегда означало расстрел.
Я боялась выдать себя, не хотела, чтобы мама догадалась, что нам грозит, старалась держаться, мне это с трудом удавалось. Кажется, впервые я не обращала никакого внимания на мою дочурку, на Лиленьку…
Ася увезла меня к себе на дачу. Я там ночевала. Мы обе почти всю ночь не спали.
— Ася, — сказала я. — Если его расстреляют, я не смогу жить. А мама… Боже мой, как может такое пережить мама! Ася, я уже не выдерживаю всего этого ужаса, я вызову Витю.
— Витю вызывай, хватит ему болтаться в такое время по заграницам. А насчет военной коллегии… Знаешь, все, что происходит, очень похоже на сумасшедший дом. Говорят одно — делают другое. Сказали про военную коллегию, а кто сказал? Какой-нибудь охранник или кто там сидит… Брякнул что на ум пришло, а вдруг окажется — никакой военной коллегии… Все, все может быть.
К счастью, Ася оказалась права! Когда я на следующий день, ближе к вечеру, вернулась домой, оказалось — Розе официально объявили: Особое совещание приговорило Горелова Анатолия Ефимовича к десяти годам тюремного заключения. Как мы обрадовались — жив, будет жив!
Теперь, зная приговор, можно было еще более четко, аргументированно писать письма Сталину — мы от имени мамы посылали ему и в разные дpугие инстанции бесчисленное количество писем, но ни на одно не получили ответа.
Через несколько дней было разрешено свидание с Анатолием. Безопаснее всего было на свидание отправляться маме, но, как нарочно, именно в эти дни мамин паспорт где-то менялся или что-то в этом роде — паспорта у нее на руках не было, а без него ее не пропустят. Розе идти было опасно, она могла оттуда не выйти. О нас с Ноной и говорить было нечего. Оставалось одно — идти… бабушке, нашей старенькой, доброй тихой бабушке. Бабушка хоть и бывала при всех наших разговорах, участия в них не принимала. Всегда повязанная платочком, она лишь выставляла наружу ухо с болтающейся на нем сережкой и слушала. Теперь ей второй раз в жизни предстояло свидание в тюрьме, первый раз это было до революции, с сыном-революционером, второй — в советской тюрьме с внуком-коммунистом.
Вот что рассказала нам бабушка.
Она видела Анатолия сквозь решетку, вдоль которой ходил человек в военной форме. Увидев бабушку, Анатолий очень обрадовался. Спросил: «Где Роза?» — «Дома, дома», — успокоила его бабушка.
Следующий его вопрос был — Фаина?.. Бабушка сказала: «Знаем, все знаем».
Теперь было совершенно ясно — я не ошиблась, Фаина была прямо причастна к аресту Анатолия. Позже он о ней рассказал: она регулярно посылала доносы о том, что происходит в нашем доме (хотя она у нас уже давно не показывалась), и в этих доносах клеветала на Нону и меня, писала о нас всякие небылицы. Но об этом мы узнали лишь от самого Анатолия, через годы, а пока… Пока мы были поражены — слушавшая одним ухом наши разговоры бабушка отлично запомнила все, что творилось в Союзе писателей, и сумела намеками рассказать обо всем Анатолию. И кто арестован, и кто на свободе, и что говорят, и многое, многое другое. Анатолий теперь был в курсе всех интересовавших его событий.
Я понимала, в любой день меня могли арестовать. Надо было вызвать Витю, он мог меня не застать.
В последнем письме он писал, что вернулся из Америки, находится в Париже, и дал мне свой телефон.
Я ему позвонила. Ничего не подозревавший Виктор очень обрадовался. Начал расспрашивать обо мне, о дочке, но я быстро его оборвала:
— Витя, — сказала я, — возвращайся домой. И немедля.
— Немедля, ты говоришь? — в его голосе появилась тревога. — Хорошо. Приеду в ближайшие дни.
<…>