Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2025
Об авторе | Леонид Бахнов — прозаик, критик, редактор, мемуарист. Автор многих публикаций в литературных и интернет-изданиях. Последняя публикация в «Знамени» — «Неслышным шагом леопарда…: Леонард Лавлинский: вокруг и портрет» (№ 3, 2023).
Сергей Костырко. Образ жизни. — М.: Стеклограф, 2024.
Каюсь.
Перед Серёжей Костырко, своим другом еще с институтских времен. То есть со времен, запамятных лишь самым старым моим товарищам. Держа в руках его последнюю книгу, которую он не успел увидеть, так как ушел за три дня до своего семидесятипятилетнего юбилея. Успел лишь составить и отдать в издательство. Кажется, я чуть не все у него читал — и критику, и прозу, и даже казавшиеся неиссякаемыми обзоры сетевой литературы.
И вот — читаю как будто в первый раз. Со смаком новооткрывателя.
А может, в этом и дело? Читал, читал, а главного не заметил? Недопонял, недооценил?
Все может быть. И дело не в том, сколько пресловутых пудов соли вместе съедено и чем запито. И даже не в том, что, когда умирает человек, меняются его портреты.
Портреты да, а книги?
То-то и оно, что книга стала читаться по-другому. Буквально с первых страниц.
…Эссе называется «Пентагон». Что-то подобное у Сергея уже было. «Пейзаж Челябы», например, много лет назад опубликованный в «Новом мире» и тоже, кстати, вошедший в книгу. Помню, как тогда, лет пятнадцать назад, говорил Сергею: да, текст, конечно, хорош, но не худо бы его маленечко сократить. Чтобы не разжевывать то, что и без того понятно.
И вот — «Пентагон».
Подзаголовок: «В поисках екатеринбургского текста». То есть речь идет не об «американской военщине», а об исконном русском городе Екатеринбурге, некогда переименованном в Свердловск, но которому было возвращено прежнее название. А сам «Пентагон» — это огромная махина невдалеке от центра. «Здесь ракеты делают. Самая засекреченная контора у нас в Свердловске», — вполголоса объясняет автору встречный мужик.
Это практически самое начало текста: «Записи 2015 года. Когда автор, пытаясь понять город, во время литературного фестиваля спрашивал местных коллег по перу, из каких повестей и романов те сложили бы “екатеринбургский текст” в литературе», — пишет Костырко.
Прямого ответа он в тот раз не получил. И, складывая в нечто целое тогда еще разрозненные заметки, не без самоиронии заметил: «И вообще вопрос я задал, конечно, глупый. Те, у кого я спрашивал, жили Екатеринбургом, писали Екатеринбургом, они-то, собственно, и были “екатеринбургским текстом”. И говорить с ними о “екатеринбургском тексте” — это все равно что — воспользуюсь здесь сравнением Райх-Раницкого — “говорить с птицами об орнитологии”.
Райх-Раницкого, увы, не читал, но сравнение сочное!
И еще одно, ничуть не менее важное авторское замечание: «“Екатеринбургский текст” мне показали сразу же, в первые часы моей жизни в Екатеринбурге. Но мне понадобилось время, чтобы научиться его читать».
И еще одно, тоже важное: слово «иероглиф». Скорее всего, оно угнездилось в сознании Сергея во время его поездки в Китай, где он читал в университете студентам лекции о китайской (!) и русской литературе. И вот он описывает увиденный им впервые из гостиничного номера ночной облик «Пентагона»: «Показанный мне из окна иероглиф Екатеринбурга читался даже не как “стена дома”, но — как “стена города”, ночного города».
Иероглиф! Тут уж, наслышавшись от Серёжи о мистической силе знаков туземного алфавита, я вынужден был весь обратиться во внимание.
И что же? Читал, вчитывался, вникал в, казалось бы, утомительные подробности нынешнего быта и истории города — и ровным счетом ни одна подробность уже не казалась мне лишней. Как и в той же «Челябе», перечитанной вслед за «Пентагоном». Тоже все к делу!
Но вернусь к впечатлению от первого текста книги. Такая ерунда: автор вспоминает, как забыл в Москве батарейки для диктофона. Ну, и зачем эта не дающая ничего деталь? Забыл — купил в ближайшем магазине. Ан нет: на обратном пути в отель он сумел приглядеться при дневном свете к семиэтажной громадине «Пентагона», к тому самому «иероглифу», который ему предстояло разгадать.
Этой цели писатель ни на миг не упускает из вида. Ладно — история Екатеринбурга, как же без этого. Или история «Дома промышленности» — изначальное название «Пентагона». Тоже не обойтись. Но автору этого мало, вот он цитирует китаянку Джан Мэй: «Улицы города словно переносят тебя в Китай пятидесятых-шестидесятых годов прошлого столетия».
Но это — взгляд со стороны; Костырко добавляет к нему взгляд коренной екатеринбурженки, писательницы Анны Матвеевой: «мало солнца, мало красок, холодный город-завод никого не заводит, но, кажется, ежечасно пьет у тебя кровь через трубочку…»; «Свердловск — выцветший дагерротип, из которого так приятно уйти в другое время, где блестят латы, падают забрала и рыцари ведут себя по-рыцарски». К этому добавляет оценку своего спутника, редактора одного из московских журналов, глядящего на город в окно автобуса: «Нет, не складывается все это для меня в один город».
И сам автор в начале эссе вздыхает: «…получается, если верить советской архитектуре, что Свердловска как отдельного города просто не существует, а есть просто «город», один на всю страну, рассыпанный отдельными кварталами по русскоговорящей Азии и Европе».
Да уж, тоскливое впечатление, чего там.
Но Костырко не был бы Костыркой, если бы стал городить огород ради такого немудреного вывода. Ему важно всматриваться. Вдумываться. Копать. Фиксировать — как детали, так и то, что он по их поводу думает. И здесь далеко не самая существенная деталь или даже оттенок настроения автора может оказаться посущественнее глобальных выводов.
Мы много чего узнаем про историю города, про его быт и будни, пытаемся вникнуть в суть смыслообразующего «иероглифа». Писатель говорит про это так: «То есть для меня главным сюжетом Екатеринбурга стал “сюжет топора”, одинаково приспособленного и для рубки дров, и для отсекновения головы. И скажу сразу — главной для меня задачей было понять, каким образом устраивается внутри всего этого “Пентагона” нормальная человеческая жизнь».
Два века в Екатеринбурге рулила металлургия в разных ее видах. И вот приоритеты изменились. Стала рулить оборонка. Да как — попробуй проникни в ее святая святых!
Лишенный этой возможности, писатель решает удовлетвориться наружным наблюдением. Усаживается за столик в близлежащем кафе, смотрит, слушает, набирается впечатлений. Рефлексирует. Думает о том, отчего ему неприятно само слово «оборонка». Что производит «Пентагон»? Ракеты, оружие, смерть. Что тут хорошего?
Рядом за столиком две подружки. Обычный треп, похохатывание. Вдруг одна сообщает, что ее перевели в более перспективный отдел. Обе в восторге. Хотя прекрасно все понимают. В том числе о смертоносной сути своей работы.
Эссе появилось в журнале «Урал» в 2021 году, совсем незадолго до известных событий. Морализировать по поводу увиденного-услышанного уже тогда было почти неуместно. Поэтому автор лишь философски корит себя и грустно вздыхает: «Ты никак не дотянешься в ощущениях до того, что давно понимаешь умом, — до сложности и — страшно вымолвить — гармоничности соединения жизни и смерти. А собственно гармония-то в основе своей как раз и состоит из сопряжения явлений, вроде как не сопрягаемых».
Сегодня говорить о моральных выводах из таких наблюдений не просто неуместно, а прямо-таки смешно.
Как, впрочем, и о философских сентенциях мирного времени.
Но Сергею было важно сказать именно то, что он сказал. И именно с той подробностью вживания в «текст» Екатеринбурга. Что с того, что некоторые финальные рассуждения выглядят довольно простодушными, если глядеть на них с высокой колокольни знания о природе этого мира и человека? Эссе ведь можно прочитать и иначе — как предупреждение.
Высказанное всего лишь за год до СВО.
И тогда оно будет выглядеть по-другому.
«Пейзаж Челябы» я читал много раньше. Перечитал. И куда девались мои претензии к «многословию»! Испарились. Все по делу. Все точно. Даже не скажешь, что написано пятнадцать лет назад. Та же тщательность в деталях. Та же ирония (по отношению к себе в том числе), тот же сарказм. Словом, Серёжин почерк.
Но за редкостной убогостью пейзажа прячутся вещи вполне серьезные. Тут и уже знакомая нам «оборонка» — челябинские предприятия внесли ощутимый вклад в победу во Второй мировой. Но при этом она же высосала жизнь из города. Что вовсю отзывается по сей день. Вглядываясь, вдумываясь, вспоминая то и другое, автор «грузит» читателя трудными вопросами. Например, таким: «Человек, получивший из рук Создателя камень как воплощение крепости и твердости, сам научился создавать (точнее, пересоздавать из камня) свое воплощение крепости и твердости — металл». Для чего? Что он, Создатель, собирался этим сказать?
Такие вопросы — тоже фирменный почерк Сергея Костырко.
Не ответить, так, по крайности, нащупать вопрос.
Есть в книге такой текст: «Дом сталинского лауреата». Бархатный сезон, Ялта, солнце, море. Но вот погода портится, и автор от нечего делать заглядывает в сохранившийся музей известного в советские времена писателя Б-ова (скажу сразу — я бы не заглянул: ну, нет у меня такой степени мазохизма).
А вот Сергей заглянул. И пошло-поехало! Лауреат как лауреат, биография — не придерешься: пионер, комсомолец, рабкор, редактор газеты, студент Литинститута и Иняза (заочно), автор многих книг… И лишь одна «зупынка» — в детстве, после болезни он сделался инвалидом, утратил способность ходить. Положим, у нас в отечестве писателем-инвалидом особо не удивишь, про Николая Островского помним со школы. И писателем, который «всю свою звонкую силу поэта» отдал советской власти, тоже не удивишь. Как и тем, что из множества написанных лауреатом сочинений одно вдруг раз — и удостоилось высокой премии.
Удивительно другое. Прежде всего, упорство лауреата. В день он работал по двенадцать часов. Обезноженный калека, он научился плавать в море и плавал подолгу. А еще разъезжал: то он у прядильщиц, то у хлеборобов, то у работников станка.
В очерке приводятся образцы стиля героя — ну, ни одного живого слова, поверьте!
«Истовое служение имени Сталина питалось у Б-ова не только верноподданическими чувствами. Он принадлежал к тем, кто действительно верил в “великое дело Ленина-Сталина” и всего себя положил во имя этой веры. И счастлив был своим трудом и даже самим своим страданием», — пишет автор.
А под конец читаем такой пассаж: «Б-ов писал только кровавым потом. Это была изматывающая, обессиливающая работа, когда текст плывет и плывет, не в силах ухватить и сотой части того, что хотелось бы выразить; когда слово, язык становится чем-то вроде листового железа, которое надо гнуть молотом. И рука тянется в который раз перечеркнуть, переправить, и как в дурном сне: сколько бы ты ни напрягался, ты остаешься на том же месте. В полном одиночестве».
Это — после вчитывания в правку собственных рукописей лауреатом.
И в завершение:
«Б-ов истово служил Музе. Всю жизнь. Безответно».
Суровый приговор. Жесткий. Однако чего в нем не увидишь — это иронии. Ни даже легкой насмешки над забытым писателем. Да и трудно ее ожидать от того, кто тоже всерьез отдал свою жизнь писательскому труду.
Только Муза отнеслась к нему по-другому.
Однако вопрос, как ни крути, остается.
Этот вопрос Костырко задавал и раньше. Зачем Создатель научил человека создавать металл? Ради «Челябы»? «Пентагона»? Зачем Он одарил человека трудолюбием, волей к жизни и дал ему никчемное перо?..
Вопросы, вопросы…
И здесь самое время вспомнить слово «текст». И вспомнить, что Костырко употребляет это слово — «текст» — и по отношению к Екатеринбургу, и по отношению к «Челябе», и вообще ко многому, во что он должен «вчитаться».
Так вот, эссе «Стамбул — роман и город» начинается признанием: «В Стамбул я приехал, чтобы дочитать здесь роман Орхана Памука “Музей невинности”. Звучит?»
«Еще как!» — сказал бы я, если бы не знал, что это чистая правда. То есть для Сергея любимое дело — изучать объект в полевых условиях. Город так город, человек так человек, книга так книга.
Заодно можно и в стамбульскую жизнь всмотреться. Что прилежный читатель знаменитого писателя делает со вкусом, с большой долей самоиронии, и в подробностях.
Тексты Памука (а в эссе фигурирует далеко не один роман) для него так же важны, как и тексты Стамбула. Он поверяет их друг другом. Не все сходится. Что-то не так со Стамбулом (мусульманство-с, ничего не попишешь!), что-то не так с Памуком (удалось его таки поймать на противоречии!).
Но есть и еще один персонаж сочинений (причем всех!) Сергея Костырко. Это он сам, автор. На протяжении книги он не раз говорит: вы думаете, я о том-то и том-то пишу? Нет, это я о самом себе, это я в себя вглядываюсь.
А ведь так оно и есть. За любым его текстом, хоть обзором какого-нибудь сайта, хоть книги, всегда маячит фигура его автора. Потому что это ОН думает, это ОН пишет. Разоблачается не хуже предмета его внимания!
Не то чтобы слишком щедро, однако время от времени Серёжа выставлял в социальных сетях кое-какие как бы случайные заметки. Вроде бы разрозненные впечатления: закат там, или, вот, случайного подвыпившего мужика встретил… Составил цикл и назвал его «Образ жизни» (не знаю, сам ли он сделал это названием книги). Добавил и подзаголовок: «Записи из кофейной тетради» («кофейной» — потому что записи он эти чаще всего делал в кафе «Брют» на Петровском бульваре, взяв чашку кофе и чувствуя себя — хоть ненадолго — совершенно свободным человеком: что хочу, то и вижу, о чем хочу, о том пишу, или не пишу, просто кайфую от этой свободы).
И снова виноват перед Серёжей. Почему не оценил, когда читал их впервые?
Думаю, потому, что порознь они читаются просто как зарисовки. Неплохо написанные, да. С настроением. Прочитал — забыл. А чего еще ждать от соцсетей?
Почти то же самое вышло у меня и с рассказами, которые я называю «китайским циклом», потому что впервые они были напечатаны в «Новом мире» после Серёжиной поездки в Китай и во многом были с нею связаны. Ну, не пошли они у меня, о чем я и честно доложил Сергею. Дескать, захлебнулся в словах. Сейчас жалею. Потому что в контексте книги они читаются совсем по-другому, на них падает иной свет. И многословие выглядит уже не многословием, а желанием высказаться глубоко и точно. Докопаться до чего-то в окружающем и в себе самом.
Докопаться! Для Сергея это было очень важное слово. Может, самое важное в его творческой жизни. И в этой книге, и в интервью, и в разговорах с друзьями он говорил, что, когда он читает и даже пишет о писателе, для него важно понять не столько писателя, сколько самого себя.
Одна из его критических книг называется «Простодушное чтение». Замечательное название, но…
Простодушное-то оно простодушное. Однако тогда, пятнадцать лет назад, когда Сергей писал статьи и рецензии, составившие ту книгу, он еще не готов был признаться в том, о чем сейчас признается свободно. Перечитайте ее — и увидите, как «засвечивается» за «простодушным» анализом текстов ее автор. Вчитываясь в чужие сочинения, одновременно он вчитывается в самого себя.
Простодушный читатель, он много лет простодушно читал Ветхий и Новый Завет, несколько раз посещал Землю Обетованную. И даже написал об этом книгу — «Дорожный иврит». А в 2023 году в журнале «Волга» напечатал вот это самое эссе — «Ветхозаветный Иисус». Судя по тому, что в журнале были приведены даты создания текста (2015–2019, 2023), для Сережи он был очень важен.
Хотя это понятно уже из названия. Автор не стал бы употреблять это имя всуе. Не из особой религиозности, потому что не любил ни попсы, ни кича.
И, опять-таки, всегда хотел докопаться.
До чего же на сей раз?
До самого заветного. Или заповедного.
«На коленях моих — ноутбук с записями для текста, к которому я никак не могу подступиться. И очень похоже, что вот эта, девятая для меня, поездка в Израиль — акт капитуляции».
Здесь уже можно поиронизировать. Понятно, в первую очередь над собой.
Но в чем же капитуляция?
«Про свои израильские впечатления я написал уже много… Но есть мотив, который не отпускает. Который начался со странного переживания — с преображения для меня здесь, в Израиле, образа Иисуса Христа», — пишет Костырко.
Если коротко, то суть в том, что Иисус из Нового Завета был воплощением любви к ближнему и всепрощения. А главные персонажи Ветхого Завета — Бог, Создатель, пророки — не отличались мягким нравом. Так вот, по мере путешествий по Земле Обетованной, автор эссе все прочнее убеждался, что Иисус Нового Завета не так уж капитально отличается от яростных пророков Завета Ветхого.
Один характер — в разных обстоятельствах.
Но я здесь не стану ни соглашаться, ни спорить с автором. Тем более что: а) в Израиле не был, б) библейские тексты не изучал так обстоятельно, как мой друг. Однако его описаниям современной израильской жизни верю бесповоротно. И тому, как святые места все более превращаются в туристические тропы, и тому, что главное для посетителей поскорее засветиться, сфотографироваться рядом с реликвией, привезти домой побольше сувениров. Все это более чем знакомо.
В рассказах Костырко об Израиле есть много интересного, подчас неожиданного. Но иногда и забавного. А одна из историй меня просто проняла.
Рассказ, записанный со слов одной знакомой.
Русская паломница забыла взять с собой на экскурсию в Вифлеем загранпаспорт, и арабские пограничники на границе с Палестинской автономией, в которой Вифлеем и храм Рождества Христова расположены, отсеяли эту женщину, велев дожидаться свою группу в автобусе, в котором приехала из Иерусалима. И женщина осталась ждать неизвестно чего наедине с шофером в автобусе. Плакала, потом рыдала, а когда к ней подошла рассказчица, стала выкрикивать:
«— Я к вам сюда ехала… я хотела увидеть… для меня это было… а вы, жиды проклятые, вы нашу землю отобрали!!!
— Как это вашу? Почему эта земля ваша?
— А потому что по ней ходил наш Христос!»
Но писатель не торопится обвинять бедную женщину. Напротив, старается понять: вот, она пытается приспособиться к этой стране, где все не по-нашему. И думает как бы ее словами: «Это Христос не настоящий. Настоящий остался у нее в родительском доме, в иконостасике с лампадкой, перед которым по вечерам тихо молилась бабушка. Иисус — это тот, который на иконах в их церкви и про которого рассказывал отец Тихон, такой же тихий, такой же благостный, как Он. <…> Нет здесь ее Христа, что бы ей ни говорили. Да ее даже к храму над пещеркой, в которой он родился, не подпускают! Или это знак свыше? Жиды проклятые, ну не жиды, арабы, да какая разница!».
И кончает этот пассаж весьма мудро: «Да, действительно, не надо было ей приезжать в Израиль».
Разрушение чужих мифов чревато. Сегодня мы это видим куда как наглядно.
…Я бы мог рассказать о своем друге очень много — полувековая дружба не фунт изюма. И о том, каким он был в институте, и каким он был, когда я привел его в «Литературное обозрение» на должность учетчика писем, и как ему пришла гениальная идея организовать «Журнальный зал», к которому нынче все так привыкли, что без него уже невозможно обойтись…
Может, еще расскажу.
Но поскольку пишу о книге, ею и закончу.
Заслуги Серёжи перед «Журнальным залом», перед критикой и «Новым миром», которому он отдал почти сорок лет, общеизвестны и неоспоримы.
Но, уходя, последнее, что он оставил, была книга прозы. О которой Дана Курская, руководитель издавшего ее «Стеклографа», на вечере памяти Сергея Костырко сказала: «Прочитав ее, мы в редакции просто прибалдели. И решили издавать — тут же, поперек всех планов. Ведь какая проза!..».
Серёжа очень внимательно составил эту книгу. На последней книге всегда лежит особая печать. Не знаю, как это назвать. Но отчего-то мерещится слово «наследство»…