Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2025
Об авторе | Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская мечта русского сектанта», «Полтора часа возмездия», «Коротким будет приговор», «Его повесили на площади Победы», «Собибор/Послесловие», «Как живые. Образы “Площади революции” знакомые и забытые», «Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков», «Мост через реку Сан. Холокост: пропущенная страница». Постоянный автор «Знамени».
В ходе моих исторических штудий тема еврейского возмездия, не отпускавшая меня с 7 октября 2023 года, привела к человеку, имя которого не слишком известно, хотя того заслуживает. Григорий Герчик, диверсант, советский диверсант.
На моей памяти слово «диверсант» употреблялось исключительно по отношению к иностранцам, диверсант мог быть только вражеским, ну как шпион (если наш — то разведчик). Александр Подстаницкий в 1938 году в газете «Полярная правда» писал: «Шайка диверсантов оголтелых / Жаждала страну поработить, / Англии Кавказ отдать хотела, / Польше — Украину подарить».
Тем не менее, лейтенант Григорий Герчик, совершивший за войну восемь (!) успешных рейдов за линию фронта, как и его боевые товарищи, был именно диверсантом. То есть тем, чья задача — разрушать или выводить из строя военные (и не только) объекты противника, ну и, само собой, убивать врага, или, иными, казенными словами, — ликвидировать его живую силу.
Правда, поначалу меня привлек лишь один, не связанный с его боевой биографией эпизод, случившийся в октябре 1944 года. В нем Герчик возвращается на родину в поселок Калининдорф, центр упраздненного к тому моменту еврейского национального района, и, узнав обстоятельства смерти родителей, находит участвовавшего в их убийстве полицая и прилюдно разряжает в него свой маузер. После — заинтересовали другие моменты его жизни.
Откуда они мне известны? Из опубликованных донесений и воспоминаний бойцов войсковой части 9903 и неопубликованных записей самого Григория Герчика, хранящихся в архиве российского Центра «Холокост», руководитель которого Леонид Терушкин дал возможность с ними ознакомиться. Так что я читал их в первозданном виде, с не утерянной при редактировании интонацией автора, горькой и саркастической, как в том абзаце, какой я хотел бы предпослать своему очерку.
«Дважды я был удостоен чести сражаться за прогрессивные идеи марксизма-ленинизма. В войне с белофиннами я участвовал в качестве разведчика. Во Второй мировой войне, с первой минуты нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, я воевал в должности командира разведывательно-диверсионной группы и командира партизанского отряда в тылу противника. Награжден двенадцатью орденами и медалями. Слепо и беспредельно был предан Советской власти и, как примерный солдат партии, трижды прошел ускоренный курс перевоспитания в широко разветвленной сети тюрем и лагерей. Не миновал меня также немецкий лагерь военнопленных».
Герш (Григорий) Герчик родился в 1918 году в еврейской земледельческой колонии Большая Сейдеменуха, основанной евреями-переселенцами в Херсонской губернии в начале позапрошлого века и переименованной в 20-е годы прошлого — в честь «всесоюзного старосты». Уроженцем этой колонии был известный мне Аркадий Вайспапир, рассказ которого о том, как он в ходе беспримерного восстания в Собиборе своими руками уничтожил двух эсэсовцев, приведен в моей книге «Собибор. Послесловие».
В еврейском национальном районе жили крепкие ребята. Исследователи писали, что земледелие превращает черты местечковых евреев (бледность, худоба, физическая неразвитость) в другой тип — деревенских здоровяков с особым отпечатком уверенной силы. Григорий Герчик был из их числа. В 1938 году он был призван в Красную Армию, год спустя его часть оказалась на фронте советско-финской войны, а после — продолжал службу в противотанковой бригаде, дислоцировавшейся недалеко от Белостока и прекратившей свое существование 22 июня 1941 года.
«Основная часть личного состава нашей бригады погибла в первые часы войны, не успев сделать ни единого выстрела», — пишет Герчик. Во время отступления оставшихся случилась сцена, повлиявшая на его военную судьбу.
«Внезапно впереди нашей колонны, которая состояла в основном из новобранцев и семей военнослужащих, появилась легковая машина М-1, из которой вышел в форме советского полковника статный русый мужчина с двумя орденами Ленина и орденом Красного знамени в сопровождении двух старших офицеров. Остановив нашу колонну, полковник сказал: “В Минске высажен немецкий десант с артиллерией, продвижение на Минск опасно, в связи с этим предлагаю идти в обход Минска”». Когда колонну повели по указанному полковником маршруту и она оказалась на открытом поле, из-за леса появились немецкие самолеты и на бреющем полете стали расстреливать идущих.
Такое в начале войны случалось, хотя, возможно, на изложении сказалась некоторая аберрация памяти мемуариста. Речь об упоминании двух орденов Ленина на груди у мнимого полковника — кавалеры двух таких орденов в довоенное время были наперечет, сплошь известные люди, как, скажем, знаменитый летчик Валерий Чкалов. Конечно, то мог быть и прокол немецкой разведки, но, как правило, если уж засланные ею диверсанты переодевались в советскую офицерскую форму, то была форма сотрудников НКВД. А все потому, что у большинства советских людей такая «экипировка» вызывала уважение, страх и, что самое важное, нежелание общаться с энкавэдэшниками.
Спустя несколько дней, уже в Смоленске, Герчик приметил «ту же злосчастную машину М-1, в которой сидели мнимые советские офицеры», о чем немедленно сообщил в комендатуру. «После установления их личностей в комендатуре немцы были расстреляны». Его бдительность не осталась незамеченной. «5 июля 1941 года меня познакомили с бывшим в то время майором Спрогисом Артуром Карловичем».
Это был человек, которого смело можно назвать советским диверсантом номер один. «Красный латышский стрелок» Артур Спрогис в 16 лет пошел на Гражданскую войну. Одно время служил в охране Ленина, и Владимир Ильич лично угощал его бутербродами из черного хлеба с малиновым вареньем. В 21 год он, уже будучи сотрудником ЧК, принимал участие в операции «Синдикат-2», оперативной игре ГПУ по ликвидации савинковского антисоветского подполья — Спрогис лично проводил через «окно» на польской границе самого Бориса Савинкова. В 1937 году под именем «майора Артуро» воевал в Испании.
«Из разговора с Артуром я выяснил, что его задачей во время пребывания в Смоленске является создание разведывательно-диверсионной части для формирования специальных групп и их переброски в тыл противника. Узнав о том, что во время войны с Финляндией я был разведчиком, Артур предложил мне возглавить одну из групп для переброски в тыл противника».
За несколько дней до встречи с Герчиком, 27 июня 1941 года, Спрогиса, в числе шести слушателей Академии РККА имени М.В. Фрунзе, где он тогда учился, командировали в только что созданный при штабе Западного фронта Оперативный диверсионный пункт, впоследствии получивший известность под именем войсковой части 9903.
«Предъявитель сего майор тов. Спрогис Артур Карлович является особоуполномоченным представителем Военного совета Западного фронта… Майору Спрогису и другим лицам по его указанию разрешается переход фронта в любое время». Мандат подписал 20 июля 1941 года новый начальник штаба Западного фронта генерал-лейтенант Маландин (прежний, Климовских, был расстрелян вместе с командующим фронтом генералом армии Павловым, на которых Сталин возложил вину за поражения первых дней войны).
Первую диверсионную группу Спрогис сам на автомашине доставил к линии фронта, и она удалилась вглубь леса в районе Орши — Бобруйска. Командовал ею Григорий Герчик.
«Меня назначили командиром группы… Для обучения всей премудрости: вербовке агентуры, подрывному делу, стрельбе и прочее было отведено четыре дня. Насколько мы хорошо усвоили эту науку, убедились в момент проверки по пройденному материалу, когда один из слушателей благодаря незнанию, как обращаться с детонатором, лишился пальца и таким путем избежал дальнейших практических занятий… Следует признать, что на душе было довольно муторно».
Предчувствие его не обмануло. После нескольких успешных операций — нападения на штабной автобус в районе Шклова и захвата документов, минирования шоссе и взрыва артиллерийского склада — группа была обнаружена. Завязался бой, часть бойцов погибла, а три офицера — Герчик вместе с Михаилом Гавриком и Григорием Сорокой (все младшие лейтенанты) были взяты в плен. В конце июля 1941 года их заключили в Бобруйскую крепость, казематы которой помнили декабристов. Оттуда диверсантов перевезли в другой лагерь для советских военнопленных — в Слуцк.
«Лагерь под открытым небом, огороженный в три ряда колючей проволокой и пулеметными вышками со всех сторон. Никаких бараков или другого жилья. Люди спали в грязи по колено. Рацион дневной пищи состоял из 100 г похлебки, которая выдавалась в кульках из грязной бумаги. Воды для питья не было, люди изнывали от жажды, овшивели». И это было еще не самое страшное. Герчик не мог не понимать, что его ждет. В первые недели войны нацисты часто не успевали выявлять евреев в массе пленных, и, тем не менее, с побегом следовало поторопиться.
«Спустя пару дней мной был разработан план побега. Напротив ворот лагеря, на расстоянии 30–50 метров, находились авторемонтные мастерские. Из лагеря брали специалистов: слесарей, механиков для работы по ремонту немецких автомашин. Я решил отыскать пленного, владеющего немецким языком, и объяснить охране, что мы являемся ремонтными рабочими и пришли в лагерь для получения очередного пайка и снова возвращаемся на работу… Мне удалось приобщить к моей затее военнопленного Деркача, белоруса, немного владеющего немецким языком».
Самым трудным было достать полицейскую повязку, необходимую для инсценировки. «В эту же ночь… мы разыскали одного из предателей-полицаев. На глазах у всех военнопленных кирпичами мы его убили, сняли полицейскую повязку и быстро смешались с общей массой».
План был смелым, в него трудно было поверить. «В лагере я встретил заместителя командира противотанковой бригады (где я раньше служил). Он отказался принять участие в побеге, не веря в состоятельность моего плана».
Первая попытка выйти из лагеря провалилась, беглецов разоблачили и жестоко избили. Хорошо, не расстреляли в устрашение другим, как это непременно случилось бы спустя какое-то время. Неразбериха, огромное число пленных, к какому немцы никак не были готовы — все эти обстоятельства способствовали тому, что во второй раз всех троих — в сопровождении мнимого охранника-полицая выпустили за лагерные ворота.
От израильского историка Арона Шнеера я узнал о судьбе еще одного узника Слуцкого лагеря — Менделя Рукмана. Вдова Рукмана, получившая извещение о том, что он пропал без вести, спустя 9 лет после войны случайно встретила Герчика на свадьбе родственника. Как выяснилось, ее муж пытался бежать из лагеря вместе с Герчиком. В первый раз. Во второй — бежать не смог, не оправился после избиения. Что с ним случилось дальше, легко представить.
«Мы залегли под фанерные макеты автомашин вблизи мастерской и дождались сумерек. С наступлением темноты ползком добрались до огородов и бегом стали удаляться от города». Линия фронта за это время отдалилась еще дальше на восток. Шли только ночью, по лесам и болотам, и к излету лета, до предела истощенные, доплелись до Харькова. Оттуда в те дни шла эвакуация, поездов не хватало, люди уходили пешком, Герчик с товарищами добирались до Москвы на крышах товарных вагонов. «Благополучно прибыв в Можайск, мы отыскали свою часть. Нас незамедлительно принял командир части Артур Спрогис, который после нашего доклада о происшедшем выразил всем нам горячее сочувствие».
Второй раз группа Герчика отправилась на задание 18 октября. «Понесенные нашей группой потери во время исполнения первого задания были восполнены студентами разных институтов в возрасте 17–19 лет, прибывшими по путевкам райкомов комсомола г. Москвы».
Не только студентами. Зою Космодемьянскую, ученицу 10-го класса 201-й московской школы, Спрогис зачислил не сразу, поначалу отказал. «Но Зоя оказалась настойчивой, — вспоминал он годы спустя. — Она осталась на ночь возле нашего кабинета… Вздохнул я и зачислил Космодемьянскую».
Нашего кабинета… Спрогис делил кабинет с Александром Шелепиным, в ту пору заведующим военным отделом Московского горкома комсомола, в здании которого в Колпачном переулке заседала отборочная комиссия по набору комсомольцев-добровольцев. Между прочим, Шелепин, как и Герчик, был участником советско-финской войны, вернувшимся оттуда с отмороженными ногами.
«Октябрьским деньком, невысоким и мглистым, / в Москве, окруженной немецкой подковой, / товарищ Шелепин, / ты был коммунистом / со всей справедливостью нашей суровой». Так писала о нем Маргарита Алигер. Отсвет подвига Зои привлек к Шелепину внимание Сталина, с чего начался его стремительный карьерный рост. Через несколько лет он возглавит комсомол страны, а при Хрущеве станет председателем КГБ, за что народ назовет его Железным Шуриком.
Пункт сбора принятых в часть добровольцев был возле кинотеатра «Колизей», где ныне театр «Современник». Они приходили туда в телогрейках и лыжных брюках, заправленных в сапоги, с чемоданчиками в руках или вещмешками за плечами. Обычно в полдень подъезжал грузовик, который вез их в Кунцево, на дачу знаменитого полярника Отто Шмидта. 15 октября туда прибыла первая группа — около сотни юношей и девушек. В этот день Гудериан рассматривал московские пригороды в полевой бинокль, а на следующий — в городе стоял запах гари от сжигаемых в панике документов, и по шоссе Энтузиастов, мимо завода «Серп и молот», в одном из детсадов которого также готовили принятых в часть добровольцев, двигался поток машин чиновных беглецов. «Стараясь выбраться из тины, / Шли в полированной красе / Осатаневшие машины / По всем незападным шоссе» (Наум Коржавин).
Заданием группы Герчика было взорвать нефтебазу в Уваровке, что в 25 километрах западнее Можайска. Ночью по его команде пятеро бойцов подползли с разных сторон к цистернам, по сигналу (крику ночной птицы) подожгли их и бросились в лес. Но этим не ограничились. «Мы постоянно охотились за штабными машинами», — вспоминал боец группы Семен Корнеенков. Документы, захваченные в одной из таких машин, «были доставлены в штаб части, а офицер, который их вез, расстрелян, поскольку его нельзя было доставить. Он был тяжело ранен, а линию фронта нелегко перейти. После этого было дано задание произвести разведку и установить штаб немецкой комендатуры, захватить живьем немецкого коменданта с документами».
Штаб, как выяснилось, располагался в здании районной больницы. Как вспоминал другой участник операции Аркадий Виницкий, они «вошли в кабинет, прикрыли за собой двери, заставили коменданта поднять руки вверх, захватили с его стола бумаги. Обезоружили коменданта и пытались вывести его из помещения, но против комендатуры остановилась колонна автомашин с немецкими солдатами, и нам коменданта вывести не удалось, и мы послали его на тот свет». Такова жизнь диверсанта — приходилось действовать быстро, по обстоятельствам.
Вскоре после того, как группа Герчика, завершив рейд, вернулась из Уваровки, название этого поселка стало известно всей стране. Побывав там в январе 1942 года, корреспондент газеты «Правда» Оскар Курганов услышал от местных жителей трагическую историю гибели Александры Дрейман. В партизанский отряд ее, заведующую районным дорожным отделом, взяли потому, что она умела обращаться со взрывчаткой. В лесу партизаны нашли мины, оставленные отступавшими войсками, и Дрейман обучала их подрывному делу. Женщина ждала ребенка и больше не могла находиться в лесу. Покинув отряд, она вернулась домой, в оккупированную Уваровку, где на следующий день за ней пришли немцы. 12 ноября 1941 года, под арестом, в невыносимых страданиях она родила сына, а на следующий день была расстреляна за околицей поселка. Перед этим на глазах матери палачи закололи ребенка.
Донесла на нее соседка, бывшая подчиненная Дрейман, о чем я узнал из свидетельства Дарьи Теребеевой, приведенного в опубликованном «Отчете о действиях партизанских отрядов в Уваровском районе с 12 октября 1941 г. по 25 января 1942 г.»: «Я у Дуськи спрашиваю: “Зачем про Дрейман доказала? Что тебе от этого легче?” — “Я, — говорит, — злая на нее, что она мне квартиру не дала, когда я работала у нее”. Я ей: “Да где же она тебе квартиру взяла бы? Она сама в комнате жила!”» Вероятно, доносчица рассчитывала, что сама получит ее комнату. В конце 1930-х годов не был редкостью донос на соседа по коммунальной квартире, чтобы «освободить жилплощадь».
Разумеется, эти подробности были опущены в очерке Оскара Курганова «Мать» о женщине, которой пришлось делать выбор: предать товарищей или сохранить жизнь своему новорожденному ребенку. Следом в «Известиях» была опубликована повесть Ванды Василевской, где полностью повторялся сюжет очерка «Мать», правда, героиня была переименована в Олену Костюк и место действия переместилось на Украину. Ванде Василевской присудили Сталинскую премию, а по ее сценарию Марк Донской снял фильм «Радуга», пользовавшийся огромной популярностью и в тылу, и на фронте. Фильм демонстрировался в США, президент Рузвельт смотрел его в Белом доме и, наконец, стал ориентиром для итальянских неореалистов, в первые послевоенные годы их даже называли «радужниками».
Через полвека Оскар Курганов, лауреат Ленинской премии за сценарий «Освобождения», вспоминал, как после публикации очерка его вызвали в наградной отдел Президиума Верховного Совета СССР. Там ему сообщили, что Александру Дрейман хотят посмертно представить к званию Героя Советского Союза, после чего поинтересовались: «А кто Дрейман по национальности?» Курганов не знал. Ах не знаете, ну тогда все ясно…
Когда он писал свой очерк, думал, национальность не имеет значения. Но это уже было не так — особенно если в пятом пункте анкеты награждаемого значилась «еврейская национальность». На фронте представления к наградам производились вне зависимости от ее наличия, сбои случались в московских коридорах власти. Оскар Курганов, настоящее имя которого — Яков Эстеркин, должен был это почувствовать. Правда, вскоре после визита в Кремль Курганов разыскал в Москве старшую сестру Александры и узнал от нее, что Дрейманы — латыши, но было поздно. В «Правде» уже появились указы о присвоении звания Героя Советского Союза партизанам, в том числе Зое Космодемьянской (партизанами называли всех тех, кто служил в войсковой части 9903), а Дрейман оказалась в списке награжденных орденом Ленина.
Возможно, из-за «неподходящей» фамилии был понижен уровень награды и Григорию Герчику — с ордена Ленина до ордена Красного Знамени. Как говорилось в подписанном 15 декабря 1941 года Спрогисом наградном листе, «в тылу противника диверсионная группа под его руководством уничтожила до 500 немецких солдат и офицеров, 156 машин и четыре танка». Там же упоминается «расстрел немецкого коменданта Земницкого и старшины Андреева (бывший кулак)»1.
В ночь с 5 на 6 ноября 1941 года группа Герчика вновь перешла линию фронта, на этот раз в районе Рузы. Минировали дороги, повреждали линии связи.
«7-го ноября, в день праздника Октября, я решил дать бойцам до предела уставшим и промокшим возможность отдохнуть пару часов и просушиться. Мы расположились в доме лесничества… По моей оплошности мы не установили надзор за семьей лесника. Лесник же оказался негодяем и пока вся группа (за исключением двух часовых) разделась и стала обогреваться, успел добежать до вблизи расположенного батальона немцев и сообщить о нашем пребывании. Спустя 25–30 минут дом (двухэтажный деревянный) был полностью окружен. Мы открыли со всех окон и щелей шквальный огонь, на ходу натягивая сапоги и полушубки… В этом бою мы потеряли двух дорогих нам товарищей».
Одним из них был Курт Ремлинг, в 1933 году отправленный отцом — немецким коммунистом — в СССР, где воспитывался в детском доме в Иваново. Ремлинг-старший был убит нацистами год спустя, и обстоятельства его гибели мне не известны, за исключением места, где он жил и умер — Брауншвейг. Зато известна биография главного полицейского земли Брауншвейг обергруппенфюрера СС Фридриха Еккельна, злодеяниям которого посвящена моя книга «Его повесили на площади Победы». Примерно в то же время в Брауншвейге две группы — одна из эсэсовцев, вторая из штурмовиков — одновременно занялись поиском подпольщиков, распространявших антинацистские листовки. Одетые в гражданскую одежду, они не опознали друг друга и устроили между собой перестрелку, в ходе которой один эсэсовец был убит. В качестве возмездия — вопреки фактам — Еккельн приказал расстрелять 11 коммунистов.
В Москву вернулись 12 ноября через Звенигород. И уже через 9 дней вновь отправили за линию фронта. «Спрогис вызвал меня и еще одного командира группы Бориса Крайнова, в состав которой входила прославленная героиня Зоя Космодемьянская. Задача, поставленная перед нами, состояла из двух пунктов: сжигать в массовом порядке деревни в районе Волоколамска и ближе к Москве, и второе — разведать расположение основных сил противника… Второй пункт этого задания был мною воспринят как должное и не подлежащее обсуждению. По первому пункту у меня возникли сомнения… так как деревни должны были сжигаться независимо от того, размещены там немецкие части или нет. Спрогис опередил мое желание задать вопрос и сказал, что это приказ Сталина. Пожав плечами, он дал понять, что сам в недоумении. Я не стал уточнять детали и решил действовать, как подскажет совесть».
За несколько дней до того Сталиным и маршалом Шапошниковым был подписан Приказ Ставки ВГК № 0428 от 17 ноября 1941 года, предписывавший «разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40–60 км в глубину от переднего края и на 20–30 км вправо и влево от дорог». У приказа длинное название, но в армии он получил известность под куда более коротким — «Гони немца на мороз». Из приказа вытекало, будто в поджигаемых населенных пунктах населения уже и не было. Но оно было…
«Вам давно надо было уехать из деревни от немцев», — так скажет Зоя Космодемьянская Прасковье Кулик, хозяйке дома, в которой проведет последнюю ночь своей жизни. Сдаст ее немцам местный житель, и по пути к виселице две деревенские женщины ударят по ногам палкой и обольют помоями, за что потом все трое будут приговорены к высшей мере наказания.
Пожимавший плечами Спрогис не мог не понимать, какие риски влечет приказ для поджигателей. Между прочим, говорили, что в коридорах ЦК ВЛКСМ, по линии которого подбирались кадры в диверсионные группы, обидную кличку «поджигатель» приклеили ему самому.
После того как 23 ноября по рации в Москву группа Герчика передала координаты выявленных немецких подразделений и мест возможной сигнализации для наведения самолетов, был получен приказ приступить к выполнению другого пункта задания. Того самого, для выполнения которого бойцам выдали бутылки с зажигательной смесью.
«Мы пришли в эту деревню, чтобы выполнить приказ, подписанный лично Сталиным: сжигать все населенные пункты, чтобы с наступлением зимы гитлеровские войска остались без зимних квартир… — обратился к группе Герчик. — Все бойцы стояли готовые к исполнению этого приказа. Но я решил их предварительно отвести на опушку леса и выяснить точку зрения каждого в отдельности. Чтобы зажечь деревню, большого ума не требовалось, бросай бутылку с зажигательной смесью, и дом сгорит. Но ведь суть дела не в доме, а в спящих обитателях этого жилища, которые, не успев проснуться, заживо сгорят там. А в чем они виноваты?» Понятно, Герчик писал это через 30 лет после войны и, скорее всего, вкладывал в текст более поздние мысли, а может, и поступки. При этом любопытно, что, по его словам, «рожденный гением Сталина приказ с военной точки зрения был целесообразным, но бесчеловечным».
Возможно, не один он испытывал сомнения — во всяком случае, никакой «выжженной земли» в прифронтовой полосе 1941 года особо не наблюдалось — видно, были и другие советские диверсанты, жалевшие «своих». В отличие от гитлеровцев, которые годом позже стали применять эту тактику по отношению к «чужим». Разница, как пишет Герчик, была еще и в том, «что советские группы и отряды по приказу Сталина сжигали деревни под покровом ночи, а нацисты делали это днем, наслаждаясь сотворенным».
Герчик от выполнения приказа, похоже, уклонился. Конечно, он не мог не понимать, что за свою «самодеятельность» попадет под трибунал — к группе был прикомандирован особист, работник НКВД. «Но здесь находчивость ребят помогла. Ночью несколько человек набросили на него, спящего, вдвойне сложенный шелк парашюта, затем шепотом,‚ сопровождая свои слова тумаками, стали внушать, что, если кто в Москве узнает о моем решении, он заранее может писать прощальные письма». И «язык у него не развязался», правда, в последующем желания отправиться с Герчиком за линию фронта он не проявлял.
…О судьбе Зои в части узнали не сразу. В «Правде» 27 января 1942 года был напечатан очерк Петра Лидова «Таня», написанный на основе услышанного им в освобожденном от немцев Подмосковье рассказа о страшной смерти девушки-партизанки, которую «вешали, а она речь говорила». Сталин поручил Калинину подготовить указ о присвоении геройского звания. Но кому? Кто такая «Таня из Москвы», никому не было известно.
Спрогис сразу предположил, что речь об одной из разведчиц, не вернувшихся с задания. Так оно и оказалось. Их паспорта лежали в сейфе старшего лейтенанта Даниила Селиванова в его кабинете в Кунцеве. А чемоданчик Зои с вещами за неимением места (кабинет был размером три на пять метров), он отнес к себе домой на Плющиху, о чем я узнал от его дочери Светланы при подготовке этого текста.
Оставалось опознать тело. Мать Зои сразу ее не узнала — обойдусь без подробностей, почему. В отличие от другой женщины, признавшей в покойной «свою дочь Таню». Об этом Спрогис рассказал журналисту Владимиру Лаврову в 1978 году. Прослышав, что из Москвы приезжает комиссия для эксгумации трупа назвавшейся Таней девушки, она заранее заявилась в Петрищево, самогоном подкупила местных мужиков, которые подняли из земли труп и «дали посмотреть этой проныре». Таким образом, она успела заранее ознакомиться с личными приметами Зои. Но Спрогис был крепкий орешек, и та призналась в обмане.
…5 декабря 1941 года, в день начала контрнаступления наших войск под Москвой, группа Герчика перешла линию фронта в районе Наро-Фоминска. Приведу рассказ Герчика, как было выполнено задание взять «языка». Для начала в одном месте нарушили линию связи и стали ждать ремонтников. Те приехали на мотоцикле, их схватили и, допросив, выяснили, что это линия связи со штабом корпуса. После чего отправились к деревне, где находился штаб. Стоявшего на мосту часового «сняли из бесшумной снайперской винтовки» и подползли к одному из домов, куда тянулись линии связи и у которого стояли автомобили. «Нападать в открытую было бессмысленно. Решили покараулить у отхожего места, стоявшего отдельно в кустарнике» (в воспоминаниях разведчиков сортир фигурирует довольно часто). И дождались офицера, «огромного и толстого в кожаном пальто, наброшенном на плечи, — вспоминал Герчик. — Ему связали руки, и он послушно пошел туда, куда ему указали, чувствуя маузер, прижатый к лопаткам».
«Огромного и толстого»… Ну как героя шолоховской «Судьбы человека», перевезшего через линию фронта как раз такого. «Ох, и толстый же был фашист! Маленький, пузатый, что в ширину, что в длину одинаковый и в заду плечистый, как справная баба… На нем, я так определял, не менее трех пудов чистого жиру было». Пленный оказался полковником, да еще при кортике. С этим кортиком связана другая история, важная для последующих событий.
«Кортик был длиною в 25 см и вложен в серебряные ножны, — с любовью вспоминает о нем Герчик. — Ручка была инкрустирована слоновой костью». Спустя какое-то время кортик, висевший на ремне у Герчика, приметил майор М. Не просто старший по званию, а будущий командир части, вскоре сменивший Спрогиса на этом посту. Так вот, он предложил подарить ему этот кортик. Но не тут-то было.
«Я сказал, что противник от Москвы отогнан и вряд ли этот кортик ему практически понадобится. Выражение, появившееся на лице М., не сулило ничего хорошего, но идти на попятную уже было поздно». Намек был понят — на то, что тот сидит в Москве, тогда как другие воюют в тылу врага.
Между прочим, схожую историю рассказывал мне отец, в годы войны связист, позже полковой разведчик. Командиру взвода Ряхину приглянулись принадлежавшие ему трофейные часы. «Ряхин подослал пару “делегатов”, которые начали меня уговаривать подарить часы командиру. Был бы я постарше и поумнее, я бы сразу их отдал, но тогда меня заела гордость, и я ответил: “Офицер, белая кость, пусть сам себе часы добудет”». С этого началась их взаимная с Ряхиным неприязнь, которая, как говорил отец, неминуемо должна была закончиться его гибелью. К счастью, по просьбе знакомого старшины его успели перевести в другое подразделение.
Отцовская история случилась в конце войны, когда трофейные часы украшали запястье едва ли не каждого солдата, а тут — ее начало, трофеи еще были редкостью. В ноябре 1941 года группа разведчика старшего лейтенанта Алексея Шевченко вернулась в советский тыл, и он вместе с политруком был принят Георгием Жуковым в штабе фронта в Перхушково, предъявив маршалу три вещевых мешка, набитых немецкими часами, Железными крестами и документами. Жуков сразу же наградил обоих орденами Ленина.
А этот эпизод случился на «ужине с горячительными напитками» в столовой части за день до следующего рейда. «Туда были приглашены участники группы и весь офицерский состав части… Я сидел с тремя офицерами за столом и вел непринужденный разговор, когда увидел, что пьяной развязной походкой к нашему столу приближается капитан штаба К. …Вдруг я услышал, как заплетавшимся языком он произносит: “Ну-ка, жидяра, отодвинься, дай присесть”. Я не поверил своим ушам и решил, что, видимо, ослышался. Но прошло несколько секунд, и я снова услышал тираду того же К.: “Все вы, жиды, такие, считаете себя умнее нас”»… Подмять этого героя, который фронта боялся больше, чем черт ладана, и отвести душу не составляло никакого труда, но я решил избежать скандала и добиться извинения».
Извинений он так и не дождался. К столу «подошел другой офицер и стал доказывать, что… я живу в советское время,‚ когда мелкобуржуазные замашки оскорбительны для слуха, и, что подумаешь, какая беда в том, что К. назвал меня жидом». В свою очередь, Герчик поинтересовался, не желает ли он за К. принести свои извинения? Тот отказался. «Внезапный удар под ложечку, а затем под подбородок быстро отрезвил этого защитника национальной политики. Лежа на полу согнувшись в коленях, с вывернутой челюстью он клялся, что я неправильно его понял. После этого я решил тем же способом проверить, может быть, К. я тоже неправильно понял… В ход были пущены табуретки, столы, любители острых ощущений стали выхватывать пистолеты, но мои ребята быстро успокоили противников и битва‚ до прихода патруля продолжалась врукопашную. В результате К. пришлось полежать в госпитале с перебитыми ребрами и сломанной рукой».
В два следующих рейда — в январе и мае 1941 года — в тыл врага перебрасывали по воздуху. «Сделав нам предложение выброситься на парашютах, Артур Спрогис почувствовал себя неловко и сказал: “Я знаю, что это очень опасно, так как лететь придется на предельно низкой высоте. Выделяемые для этой цели самолеты не приспособлены, скорость у них черепашья, а главное, никто из вас раньше не прыгал”. В заключение он добавил: “Не я решаю”».
Григорий перед войной учился в аэроклубе, правда, учеба прошла без единого прыжка. Но как он мог возразить? «Сказать, что самому старшему 22 года, а остальным и того меньше, и все хотят жить — неубедительно, жить хотят все. Сказать, что предполагаемая выброска на самолетах на высоте 300 с полной выкладкой 40 кг на плечах каждого и к тому же ночью — это бесчеловечно, тоже не довод… В таких случаях лучше меньше думать и мысли вслух не высказывать. Мое сообщение в группе о приказе командира было встречено с пониманием, но без энтузиазма. Через несколько минут я доложил Спрогису о нашем согласии».
В ночь на 9 мая 1942 года, ровно за три года до Победы, группа Герчика погрузилась в «Дуглас» и отправилась в оккупированную Белоруссию. «Нас провожал инструктор парашютного дела, — вспоминал Михаил Гаврик. — Он объяснил: когда зажжется свет электролампочки и вновь погаснет — это будет означать сигнал приготовиться к прыжку, а когда зажжется свет вторично, мы должны немедля поочередно как сидим подходить к двери и выпрыгивать<…> Наш товарищ лежал с нераскрытым парашютом, превратившbмся в состояние чуть застывшего студня. Карабин лежал от него метрах в двадцати с согнутым стволом в дугу. Финскими ножами мы вырыли могилу и похоронили нашего товарища». Михаилу Лукацкому, не сумевшему вовремя раскрыть парашют, еще не исполнилось 18 лет.
«Ночью на парашютах мы спустились вблизи реки Полота в сорока километрах от города Полоцка, — пишет Герчик. — Обстрел из зенитных орудий во время нашего полета, а затем из пулеметов и автоматов по раскрывшимся парашютам внес элемент нервозности и паники. Во время обстрела с земли на нас наводили прожектора, и цель у немцев была как на ладони… На следующий день мы стали искать людей, чтобы восполнить потери… В районе нашей выброски оказалось много солдат и офицеров, которые нашли себе приют у разных вдовушек. Выгода от этой сделки была обоюдно выгодная. Хозяйки приобретали работников в хозяйстве и зачастую замену мужьям, ушедшим на фронт, а военнослужащие были избавлены от голода и приобретали кров над головой».
А, в самом деле, каким образом выживали десятки тысяч командиров и бойцов Красной Армии, оказавшиеся во вражеском тылу? Никогда прежде не задумывался. Между тем фронтовикам об этом было прекрасно известно. Борис Слуцкий в опубликованных после его ухода мемуарных отрывках не раз упоминает примаков2 — это «окруженцы, удачники, удравшие из лагерей… — они вошли в быт украинского села сплоченной группой. Украинская полиция боялась с ними связываться».
«Таких солдат и офицеров, нашедших приют у населения, — продолжает Герчик, — было очень много, но выудить их было очень трудно, потому что хозяйки оказывали яростное сопротивление и только после внушительного разговора выпускали их из объятий. Несмотря на желание этих военных продолжать отсиживаться во временных своих убежищах, перемена на фронте в пользу Красной армии вынуждала их во избежание жестокой расплаты воспользоваться любой возможностью, чтобы к приходу советских войск находиться в каком-нибудь партизанском отряде».
Группа устроила лагерь в лесу вблизи деревни Полота, насчитывавшей полтора десятка деревянных домов и двухэтажное здание бывшей школы. В первые же дни расправились со старостами и полицаями в поселениях вблизи лагеря. «Получив от агентурной разведки донесение, что штаб одной дивизии меняет место дислокации, мы устроили засаду. Предварительно заминировав на повороте дороги небольшой участок, мы с двух сторон залегли в кустах. Шедшие три автобуса с офицерами, штабными документами и охраной подложенной нами миной были остановлены и шквальным огнем обстреляны. Никому из автобусов выбраться наружу не удалось».
Слухи об успехах партизан быстро распространились вокруг. Начался приток новых бойцов. «Буквально с первого дня мы начали вербовку местного населения в отряд, и спустя месяц отряд оброс как снежный ком», — пишет Герчик. Немцы выбросили в населенных пунктах листовки: «За поимку командира партизанского отряда, черного жида с золотыми зубами, награда 50 тысяч марок». Это была немалая сумма, насколько мне известно, выше оценивалась лишь голова легендарного Сидора Ковпака — в 100 тысяч марок.
Самый удачный бой с противником был 5 июня 1942 года. «Я получил донесение, что немцы на двадцати грузовых машинах прибыли в совхоз Полота в сорока километрах от Полоцка и забирают все остатки зерна. Точно установить численность немцев, прибывших в совхоз, не удалось и совершить нападение количеством людей в сорок человек, которыми я в этот момент располагал, было очень рискованно… Тем не менее… мы решили их атаковать. В этой операции мы были еще заинтересованы потому, что из этого совхоза мы пополняли наши скудные продовольственные запасы… Все машины были сожжены (17 грузовых и 3 легковых), свыше 120 человек было убито и потоплено в реке Полота».
На следующий день немцы снарядили карательную экспедицию. «Противник в течение этой погони через каждый день доставлял новых солдат и полицейских, а уставших увозил на отдых. Пришлось принять единственно возможное решение, подсказанное партизаном из числа местных жителей, — направиться к топким болотам. Проводник знал все тропинки в этом лесу, и на шестые сутки нашего бега мы на горизонте стали различать серебристую зыбь воды. Очутившись возле этих болот, мы, как живые трупы, беспрерывно падая, стали продвигаться по одному по узкой тропинке, где часто по пояс погружались в грязь. Поскользнувшегося одного партизана болото моментально засосало, и спасти его не удалось. Преследовавшие нас достигли болота, но дальше идти не решились. Только на исходе седьмого дня нам удалось добраться до сухого клочка земли, где все, в том числе и я, как убитые попадали на землю».
Бой в совхозе Полота получил широкую известность, и поныне в белорусской исторической литературе о нем много пишут, публикуют партизанские отчеты и воспоминания.
«Это было пятого июня 1942 года, — пишет командир партизанской бригады Аркадий Марченко. — 20 вражеских автомашин в сопровождении охранной команды в составе 300 гитлеровцев ворвались в совхоз с целью ограбления населения. И тогда группа партизан в 60 человек под руководством Сташкевича вступила в бой. Схватка длилась полтора суток».
Какого-такого Сташкевича? И почему ни слова об участии в бою Герчика и его группы? Полистав посвященные белорусским партизанам издания, узнал, что младший лейтенант Яков Сташкевич в первые дни войны попал в окружение в районе Минска, после чего добрался до Полоцка, откуда родом. «Побывав в родных Бобовиках, Яков организовал местную молодежь собирать оружие и готовить к весне базу для партизанского отряда, — это из воспоминаний партизана Владимира Корнилова. — Через него мы держали связь с полоцкими подпольщиками. Комсомольцы нашей группы совершали диверсии на вражеских объектах, прятали и переправляли за линию фронта окруженцев и военнопленных по поддельным документам. Примерно в то же время, в мае, в районе дислокации партизанского отряда десантировалась группа из 12 человек разведотдела штаба Западного фронта. Командовал ею Григорий Яковлевич Герчик».
Стало быть, было два отряда? Нет, один, вот только, похоже, в нем существовало, так сказать, «двоевластие». Правда, Герчик никакой второй власти не признавал и, во всяком случае, 1 июля поставил на нем точку.
«Командиру партизанской бригады т. Марченко от командира партизанского отряда Сташкевича. Доношу, 1.VII.42 года командир десантной группы, присланный для диверсионных и подрывных работ от штаба Западного фронта лейтенант Герчик Григорий Яковлевич с двумя своими бойцами силой оружия арестовали меня и моего начальника штаба лейтенанта Соловьева. 2.VII.42 года в 16 часов меня из-под ареста освободил с отстранением от командования мною сформированного партизанского отряда, а начальника штаба т. Соловьева — расстрелял».
Как расстрелял? За что расстрелял? «Начальнику штаба предъявлено обвинение в шпионаже в пользу немцев, — докладывал Сташкевич. — Никто из комсостава моего штаба в этом не убежден». Герчику, в отличие от Сташкевича, для убеждения достаточно было того, что Соловьев пришел в отряд после побега из лагеря для военнопленных и «службы в немецкой охранной команде жандармов». Отсюда Герчик сделал смелый вывод — тот являлся шпионом, который передавал сведения о боевом и численном составе партизан в Полоцкую жандармерию.
Было — не было, мы никогда не узнаем. Могло быть. Со Сташкевичем они явно не сошлись характерами, оба молодые, горячие, тот тоже не ангел — до армии осужден Полоцким судом за хулиганство. Но, судя по всему, главной причиной отстранения Сташкевича было его покровительство служившему у немцев Соловьеву. Герчик уже знал о смерти родителей — в октябре 1941 года чудом спасшийся земляк рассказал ему о случившемся в Калининдорфе, знал и о том, что в том повинны не только немцы, но и местные полицаи.
…Перебравшись за линию фронта, Сташкевич принялся жаловаться. 12 августа 1942 года помощник начальника 3-го отдела штаба партизанского движения при Военсовете Калининского фронта старший лейтенант Лисовский допросил Сташкевича в качестве потерпевшего. В его показаниях есть слова о том, что группа Герчика якобы допускала «случаи мародерства и насилия по отношению к партизанам и гражданскому населению».
В момент возвращения группы Герчика из вражеского тыла Спрогис сдавал дела вновь назначенному командиру части, «имевшему тесную дружбу с работниками СМЕРШа». Герчика это назначение расстроило, ему чудились антисемитские нотки в его речах, он явственно видел на «его выхоленном, надменно брезгливом лице с ехидной улыбкой на устах» неприязнь, возможно, вызванную историей с кортиком.
Само возвращение группы заслуживает отдельного упоминания. Им никто не давал команду на возвращение, а сами они связаться с Москвой не могли, не было питания к рации. Когда оборвалась связь с командованием, Герчик самостоятельно решил выводить группу из тыла врага. Вместе с ними шли два немецких солдата, добровольно перешедших на нашу сторону. Потом его не раз будут допрашивать, зачем он привел в Москву «двух пленных, разведывательной ценности не представлявших». По его словам, эти немцы долго старались связаться с группой через связного (подростка 15–16 лет), он долго отказывал в их просьбе, и только в тот день, когда решил вернуться на Большую землю, дал согласие.
Еще одно доказательство его доброты — рассказ о встрече в лесу с «человеком лет сорока, с опухшими, как две колоды, ногами», представившимся как «Муханов, в прошлом участник экспедиции челюскинцев, по специальности океанолог, журналист, награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени… Попал в окружение, чтобы выжить, питался всякими отбросами, которые ночами собирал на окраинах деревень. Он показал мне довоенную фотографию. На ней он выглядел молодым, цветущим, в меру упитанным человеком… Перед нами стоял высокий мужчина с грязной бородой, толстый, ноги обуты в калоши, на голове старый рваный шерстяной платок». По его словам, примерно в ста километрах от места стоянки отряда им были спрятаны его ордена и документы. Герчик послал с ним двух бойцов с автоматами верхом на лошадях, с приказом расстрелять его в случае, если документов там не окажется. Их не было шесть дней, так что он уже засомневался было в правильности принятого решения. На седьмой — сквозь сон услышал голос Муханова: «Командир, твой приказ не выполнен, я жив!» Между прочим, в свое время он был помощником полярного исследователя Отто Шмидта, на даче которого готовили диверсантов. И еще — годы спустя Леонид Муханов вступится за Герчика, когда тот окажется в конфликте с советским правосудием.
Прежде Герчику уже приходилось выводить с оккупированных земель «колхозников и рабочих, ищущих пристанище на своей территории». За это ему тоже достанется от нового командира. «Вы потеряли всякую бдительность, присущую каждому советскому человеку, на свое усмотрение переводите граждан, и не подвергаете их проверке через СМЕРШ, — услышит Герчик от него. — Где у вас гарантии, что эти люди не завербованы врагом?»
«…Как миновали линию фронта, даже не заметили, добрались быстро до Торопца, оттуда ехали на трехтонке, далее в товарном вагоне и, наконец, на крыше пассажирского поезда. Приехав в Москву, сели на трамвай… Пассажиры с любопытством смотрели на вооруженных бойцов с мешками с двумя настоящими немецкими солдатами в форме». Они теснились на задней площадке трамвая, рядом с багажом в виде двух велосипедов и патефона.
«Первоначально нас встретили с достоинством. Когда были закончены все формальности по отчету о проделанной нами работе, нам объявили о том, что мы все представлены к очередным высоким наградам». Однако входивший в командование части офицер по фамилии Семёнов «задержал отправку документов в президиум Верховного совета СССР на предмет представления меня к высочайшей награде — званию Героя Советского Союза». На то у него были личные причины.
«На следующий день после нашего прибытия в Москву одна партизанка — дочь советского дипломата — предложила в ее пятикомнатной квартире, напротив Белорусского вокзала, устроить вечеринку… Мы прихватили со склада части два ящика водки и всевозможные закуски и отправились по адресу… Провести с нами вечер изъявил желание Семёнов, за которым увязалась его жена».
Само собой, вернувшимся из тыла врага молодым людям хотелось расслабиться, и присутствие соглядатая им не могло понравиться. Приятель Герчика Сагалович — один из офицеров, отвечавших за подготовку бойцов истребительно-диверсионных групп — обещал ему «отучить Семёнова от этой привычки легавого», добавив, что «сегодня он опекает нас последний раз. Я не стал вникать в подробности о его намерениях и ограничился просьбой не выходить за рамки приличия». С этого разговора и начались обрушившиеся на Герчика неприятности.
Вечеринка началась. «Спиртного пили без какой-либо меры, нравы были свободные, все издержки в плане морали списывались на войну. Так мы веселились и песни пели до тех пор, пока жена Семёнова не вышла вся в слезах из спальни в гостиную. Сначала я подумал, что кто-то пытался ее изнасиловать, но, когда она показала раскрытую сумку, наполненную пахучей жидкостью, все стало ясно. Оказалось, Сагалович помочился в сумку жены Семёенова, а тот, не уточняя, кто сделал эту пакость, выхватил пистолет и направил на меня. Сагалович моментально среагировал и рукой заслонил ствол пистолета и получил в подарок раздробленный палец на правой руке. Смелого стрелка мы быстро разоружили, в качестве аванса дали несколько внушительных тумаков».
В случившемся Семёнов почему-то винил не Сагаловича, а Герчика, решив, что проделка совершена не без его ведома. Но в тот момент Герчик не мог этого предположить и спокойно уехал в отпуск в Пензу навестить эвакуированных родных. Отдохнуть предложил ему командир части, после того как узнал о том, что родители расстреляны, а брат-летчик погиб. «Я с благодарностью принял его предложение и заодно заручился его согласием предоставить отпуск сроком на пять дней всем моим бойцам,‚родители которых проживали в Москве».
«После десятидневного отсутствия я прибыл и часть. Зайдя к себе в комнату, я застал по тем временам роскошно накрытый стол. В то суровое время не было принято распивать алкогольные напитки из рюмок, да их просто не было. Налитые полные алюминиевые кружки, которые вмещали почти пол-литра водки, были нами опорожнены. Молодость с завидным здоровьем, постоянное нервное напряжение и кусок ненарезанной колбасы не давали пьянеть».
С молчаливого согласия начальства выпивать разрешалось тем, кто выходил из тыла. Вот только на Большую землю возвращались немногие.
«М. в одной из бесед со мной недвусмысленно выразил удивление,‚как,‚мол, мне, еврею, удается неоднократно возвращаться невредимым, в то время как другие гибнут».
Вспоминая об этом разговоре годы спустя, Герчик, отметив для себя в нем антисемитский подтекст и списав его на «отголоски сверху», задумался о том, как ему в самом деле удавалось выжить — нельзя же все списать на везение. «Моя тактика резко отличается от тактики других командиров групп. За все годы войны,‚находясь в тылу противника, я, за редким исключением, никогда не оставался ночевать в каких-либо домах. Кроме того, в отличие от других, я со своим отрядом всегда был в движении, за исключением остановок на отдых. Я также был ярым противником любого комфорта, не разрешал строить блиндажи, шалаши, тем более землянки. Для вынужденного обогрева я признавал только костер на открытом месте, откуда окружающая местность обозревалась как на ладони. Подавляющее количество отрядов подвергались внезапным атакам и несли колоссальные потери только благодаря тому, что стремились устроиться во время остановок как можно более уютнее».
Вернемся, однако, к дню встречи Герчика с бойцами. «Когда была опорожнена вторая кружка, ко мне с упреком обратился мой любимец, разведчик Тимошкин: “Как же так, командир, вы обещали нам всем отпуск на пять дней, а сами уехали. Ведь отпуск нам не дали…” Недолго думая, под воздействием винных паров, я вышел из-за стола и отправился для объяснений к М. По моему недосмотру, за моей спиной увязался, на свое несчастье, мой заместитель Гаврик. Не успел я произнести фразу “товарищ подполковник, разрешите обратиться”, как М. гаркнул: “Вы пьяны, и я вас арестую!” Я немедленно достал из кобуры пистолет, отстегнул маузер, отцепил кортик и все это выложил на его стол…»
Приказ был отменен после того, как находившиеся за дверьми во время инцидента бойцы группы Герчика заявили, что не дадут их арестовать.
«20 сентября нас посадили в машины и отвезли в центральный аэропорт для отправки за линию фронта. Перед запуском моторов прибыл М. и дал команду всем освободить самолеты и отправиться в часть».
Утром следующего дня М. вызвал их с Гавриком к себе. У него в кабинете сидел человек в штатском, представившийся корреспондентом. Однако его вопросы показались Герчику провокационными и оскорбительными. Когда они снова явились к командиру, там было уже двое, оба представились работниками разведотдела Западного фронта. Им с Гавриком предложили вместе с ними отправиться в Подольск для встречи с начальником разведки фронта. Они отправились туда на электричке с Белорусского вокзала, вроде бы по своей воле, но под конвоем тех двоих.
Понимал ли Герчик, едучи в электричке, что это арест? А если бы понимал, что-нибудь изменилось? Не исключено. Во всяком случае, вспоминая об этом эпизоде годы спустя, писал, что, если бы мог предположить, что будет дальше, он «не раздумывая улизнул бы и сбежал через линию фронта в надежде избежать незаслуженной расправы». С него сталось бы.
В Подольске вместо встречи с начальником разведки фронта оба были разоружены и подвергнуты обыску, с них сорвали награды и отправили в камеру предварительного заключения, где посадили на паек в 300 граммов мокрого хлеба.
Заступиться за них было некому — в эти дни подполковник Спрогис был за линией фронта. 1 октября при проведении боевой операции он получил тяжелое ранение и вечером 7 октября был эвакуирован самолетом Ли-2 в Москву, в военный госпиталь. В Москву, в Бутырскую тюрьму, на третий день после задержания привезли и Герчика.
На допрос его вызвали не сразу. А когда все же вызвали, первое, что он услышал от следователя, было: «Надеюсь, ты понимаешь, что отсюда есть только один путь — на тот свет?»
«…Я молча сидел и думал, ничего не соображая, о чем я должен говорить. В чем должен признаться, а что отвергнуть? И вообще, что от меня хотят, когда я так устал и голоден, и язык еле ворочается». Его соседи по камере были в лучшем положении — «бывшие полицаи и бургомистры, эти откормленные боровы, которые в тюрьме еще больше потучнели, получали большие сидоры с продуктами и теплую одежду».
Носить передачи ему было некому, никто не знал, где он. На неоднократные запросы сестры приходил казенный ответ: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не числится».
«И вдруг, как по мановению волшебной палочки, вплотную ко мне подкатили столик на колесиках, на котором стояли вкусно пахнущие котлеты, чай в стаканах, а рядом сахар, который я не видел более двух месяцев… Моя рука непроизвольно потянулась за куском хлеба, но рывком руки рядом сидевшего столик уплыл». После чего следователь обещал его накормить, если он во всем сознается. В ответ на молчание его начали бить. Он потерял сознание, а очнувшись от вылитого на голову ушата холодной воды, не досчитался во рту двух зубов.
В следующий раз его повели к следователю после четырехмесячного перерыва и сразу предложили подписать протокол допроса. «В протоколе было написано, что я, Герчик, находясь в лагере военнопленных в Слуцке, с целью сохранения своей жизни, дал согласие работать на немецкую разведку. Затем, с помощью лагерного начальства, совершил побег. Во время своего дальнейшего пребывания в тылу противника я якобы входил в контакт с немцами, для чего один на коне отлучался из расположения партизанского отряда в немецкие гарнизоны. Я признавался также в том, что меня с группой в каждом отдельном случае немецкие разведчики переводили через линию фронта, в результате чего у нас были незначительные потери. Когда я закончил чтение, вначале слезы навернулись на глаза. А затем я начал истерически смеяться».
Вероятно, причиной нервного смеха было то, что его мучители не могли не понимать: еврейская идентичность исключала возможность вербовки Герчика. И, тем не менее, по его словам, «всем задержанным немецким лазутчикам показывали наши фотографии, и стоило кому-нибудь потехи ради сказать, что они знают нас, как головы наши слетели бы».
Виновником своего пребывания в Бутырской тюрьме Герчик считал тогдашнего командира части. Не исключено, что сыграл свою роль и рапорт Сташкевича в Центральный штаб партизанского движения. Возможно, арест был как-то связан со Спрогисом, и от Герчика рассчитывали получить на него компромат. У НКВД, где тот служил перед поступлением в военную академию, могли быть к нему претензии, вызванные ведомственными противоречиями с армейскими разведывательными подразделениями — и те и другие отправляли за линию фронта диверсантов. Спрогису после возвращения из Испании удалось избежать репрессий, настигших многих вернувшихся оттуда командиров, — его спасла счастливая случайность, — так он говорил в беседе с историком Вячеславом Боярским. На этот раз, возможно, он был обязан своим спасением стойкости Григория Герчика.
…Наконец, Герчика вызвали на очную ставку с Михаилом Гавриком, которого он не видел с момента ареста. «Вместо рослого, цветущего, пышущего здоровьем молодого человека перед моими глазами предстал сгорбленный, до предела истощенный, ни на что не реагировавший скелет. На заданный Гаврику вопрос следователем, подтверждает ли он данные им показания, изобличающие меня во лжи, последний, не произнеся ни единого слова, кивнул головой… Я взял в руки протокол допроса Гаврика и начал читать… не веря своим глазам, все более понимая, что наша судьба предрешена. Гаврик признавался даже в том… что знает в совершенстве немецкий язык, и при встречах с немцами свободно общался с ними, хотя он не знает ни единого слова по-немецки».
Однажды после утренней проверки Герчик почувствовал себя настолько плохо, что прилег на нары. Вызванный фельдшер заявил, что он симулирует, и дал добро на водворение в карцер на десять суток. «В карцере размером метр на два в стене была вмонтирована железная полка, которую отпирали в двенадцать часов ночи для ночлега, а в пять часов утра снова запирали в стену». Помещение карцера почти не отапливалось, а он был только в нижнем белье, сшитом из парашютного шелка и расползшемся так, что висели одни нитки».
Все изменилось в одночасье. «16 октября 1943 года в двенадцать часов ночи после тринадцати месяцев моего пребывания в заключении, открылась кормушка, и мне было предложено срочно собрать свои вещи и выйти в коридор. К тому времени мой вес составлял 48 килограммов при росте 172 см. Меня поставили вплотную лицом к стене коридора и приказали поднять руки на затылок. Когда я скосил взгляд направо, я увидел прислоненный к стене скелет моего заместителя Гаврика, стоявшего в такой же позе».
Их привели в кабинет начальника тюрьмы, где зачитали постановление Генерального прокурора СССР о прекращении дела за отсутствием состава преступления. Герчик пишет, как по улицам, заполненным спешащими людьми, они пешком добрались до штаба Московского военного округа, где вопреки оставленной в тюрьме «расписке, запрещающей разглашать какие бы то ни было данные о пребывании в этом раю», поделились с кем-то своими несчастьями, «и в награду за это каждый из нас получил шесть талонов на обед в офицерской столовой… Первоначально мы решили, что эти обеды съедим в два приема. Но соблазн взял верх и не хватило сил оторваться от внезапно обрушавшегося счастья и все блюда, полагавшиеся по двенадцати талонам, мы умяли в один присест. Встать из-за стола оказалось нелегким делом, и только после особых усилий я поднялся, чтобы посмотреть, как Гаврика на носилках увозит скорая помощь в институт Склифосовского. Обильная пища вызвала у Гаврика заворот кишок, и только находчивость врачей спасла ему жизнь».
Он долго гадал, «как могли органы дознания, в руках которых находятся все рычаги воздействия, имея после нечеловеческих пыток подписанный самооговор Гаврика, так “великодушно поступить и нас освободить”». К его освобождению скорее всего был причастен Спрогис. Во всяком случае, как только он узнал об освобождении Герчика и Гаврика, немедленно приехал в отдел кадров Московского военного округа и забрал их в свой штаб.
«…После освобождения нас отправили на курорт, так как мы были настоящими скелетами… У Гаврика еще долгие годы после выхода из тюрьмы задница была черная от побоев». В подмосковный санаторий путевки им достал все тот же Спрогис.
Тюремного эпизода в официальной биографии Герчика как бы не было. По окончании войны ему выдали справку, что весь период пребывания в заключении он якобы находился в распоряжении разведотдела Западного фронта.
…За время его отсутствия многое изменилось. Подполковник Спрогис уже почти год как руководил Латвийским штабом партизанского движения. Герчик был назначен туда командиром партизанского отряда. За десять дней он его сформировал, в основном за счет все тех же бойцов своей группы. Надо сказать, что почти все они, пройдя через огонь войны, уцелели. И это при том, что за время существования части из двух тысяч личного состава погиб почти каждый второй.
В январе 1944 года отряд с боем перешел линию фронта на восточной границе Латвии. Первым делом отбили немецкий обоз и на их лошадях и санях по проселочным дорогам добрались до Лубанской низменности. «На территории Латвии отряду пришлось воевать в более трудных условиях. Подавляющее большинство населения Латвии встретило наш приход враждебно, нас называли бандитами». Мало того, по его словам, о передвижениях отряда нередко информировали немцев, благо многие населенные пункты были телефонизированы.
Герчику особенно запомнился один эпизод. «В апреле сорок четвертого года отряд получил приказ форсировать реку Западная Двина и предотвратить подготавливаемый немцами взрыв электростанции “Кегум”… Двое суток мы занимались поисками лодок, пригодных для переправы. Все продовольственные запасы кончились, и я дал команду купить за марки у одного хуторянина свинью. Рассчитавшись, мои партизаны разделали этого поросенка и принесли к месту нашей стоянки в надежде на сытный обед. В час дня со всех сторон примчались часовые и доложили, что немцы окружают нас… Когда мы оказались на голом краю каменистой возвышенности, мы увидели, что внизу возле подножия стоят больше сотни немцев и полицейских с овчарками, готовых в любую минуту нас растерзать… Решение возникло молниеносно, я крикнул всем лечь и ползти по-пластунски за мной. Мы развернулись на сто восемьдесят градусов и поползли навстречу плотной цепи карателей в том направлении, откуда только ноги унесли… Немцы с криками: “Хальт” шли без единого выстрела нам навстречу. Они так были убеждены, что мы в их руках, что решились на психическую атаку».
Что такое «психическая атака», было известно каждому советскому человеку. Слова из фильма «Чапаев» «Красиво идут! — Интеллигенция!» стали, как бы сказали сегодня, популярнейшим мемом. На экране «психическая атака» оказывается бессильной, когда в дело вступают гранаты чапаевцев и пулемет Анки. Эта атака тоже захлебнулась.
«Немцы наткнулись на нас и, увидев наставленные на них в упор дула… с криками друг к другу: “Ком, ком” (идем, идем), — обошли нас, тем самым образовав брешь в цепи. Мы прорвались… Все бойцы в этой сложной ситуации оказались на высоте, за исключением бывшего ст. лейтенанта НКВД Качанова Федора, который в момент психической атаки не выдержал и, подняв руки, сдался в плен. Он рассказал все наши планы, место дислокации отряда, так что были очень веселые дни, ни минуты покоя. Засада за засадой».
«За десять месяцев, что он сражался в рядах бригады, Герчик успел убить около шестидесяти немцев и около двухсот взять в плен, уничтожить около двух десятков танков», — писал о нем Герой Советского Союза комиссар 3-й Латвийской партизанской бригады Ошкалнс.
…В октябре 1944 года Григорий Герчик получил отпуск и отправился на родину — Калининдорф уже полгода как был освобожден Красной Армией. Поселок получил новое название — Калининское. Возрождать бывшие еврейские колонии советская власть не планировала и потому стерла с географической карты названия, напоминавшие о том, что здесь когда-то жили евреи-крестьяне. Внешне в поселке мало что изменилось, разве что в домах евреев жили другие люди. Вернувшимся из эвакуации семьям возвращать жилье никто не собирался. «Зачем вы приехали, никто вас не звал», — этими словами встретил их глава района, первый секретарь Калининского райкома партии. Посетивший родину в августе 1944 года майор Оксенкруг привел эти его слова в письме Илье Эренбургу. Тот пожаловался в Херсонский обком партии, жалобу, как водится, переслали тому, на кого жаловались, и партийный секретарь отделался формальной отпиской — район, мол, не имеет возможности разместить вернувшихся 250 евреев.
О гибели родителей Григорий узнал еще в октябре 1941 года от встреченного в Москве земляка. «Уже изрядно выпито, за столом сидели не один час, но разговор все не клеился и велся на отвлеченные темы. Наконец, после долгих усилий над собой, он начал рассказ о происшедшем. Когда через три года мне представилась возможность проверить услышанное, я убедился в полной его достоверности».
17 сентября 1941 года нацисты и их местные помощники расстреляли 996 евреев Калининдорфа. На рассвете по приказу коменданта свыше 1600 человек — в основном женщины, старики и дети — с котомками в руках отправились к месту сбора — возле виноградников, в одном километре от поселка. Среди них были родители Герчика, не успевшие — из-за отсутствия транспорта — эвакуироваться.
Всем раздали лопаты и приказали рыть ров во всю длину шеренги. «Перед концом рытья рва комендант вывел из шеренги восемнадцать мужчин, указанных ему старшим команды добровольных палачей, среди которых был мой отец… Всем восемнадцати мужчинам приказали снять обувь и со связанными руками привязали к седлам лошадей и потащили несчастных по кошеному полю. Через несколько минут изуродованные тела притащили к месту экзекуции. К тому времени ров был уже вырыт». Подробности расстрела я опущу. Скажу лишь, что расстреливали евреев-колхозников эсэсовцы, а помогали им полицаи из местных, которых было в разы больше.
Тот, от кого Герчик узнал обо всем этом, сумел спрятаться между виноградными лозами, а когда стемнело, вышел из укрытия и на рассвете добрался до знакомого украинца в соседнем селе, который несколько дней его прятал, а затем помог найти провожатого, сумевшего перевести через линию фронта.
«Мне стало известно, что за совершенные массовые убийства некоторые из активных участников были повешены, но главарь этой банды в полном здравии и благополучии проживает в трех километрах от моего села». Первым делом Герчик составил список свидетелей, которые могли бы подтвердить это, и отправился с ним в райцентр к начальнику райотдела НКВД. Тот в ответ набросился на него: “Вы нарушаете закон. Вы живете в Советском Союзе, где частный сыск запрещен”». Тогда-то Герчик и решил взять возмездие в свои руки.
Вечером 22 октября 1944 года он сам поехал в одноколке в село Заповит, где жил убийца. «Когда я заглянул в окно и увидел сидящих за столом пять человек (во главе с хозяином, в том числе двух детей) за ужином, рука у меня дрогнула, и задуманное не было осуществлено. С зажатой гранатой в опущенной руке я отправился обратно в свое село».
По пути с фронта в поезде Григорий познакомился с лейтенантом Заховым, фронтовиком и инвалидом войны, получившим назначение в Калининское оперуполномоченным милиции. Они нашли общий язык, ему тоже было известно о расстреле евреев. После возвращения из Заповита он зашел к нему домой «в поисках хоть какой-нибудь поддержки… Почти всю ночь мы просидели за столом, пока не кончились запасы самогона и закуски. Долго Захов старался меня отговорить…». Безуспешно.
На следующее утро, одним из первых, Герчик пришел на базар, куда съезжались жители близлежащих сел. «Ждать мне пришлось недолго. Расталкивая людей, шагал мужчина высокого роста, с усами с омерзительным выражением на смуглом лице, с переваливающейся с ноги на ногу походкой — тот, кого я так мечтал встретить один на один. Надетое на нем черное кожаное пальто моего отца подействовало на меня как удар грома. Сердце у меня заколотилось, и рука непроизвольно скользнула к деревянной колодке маузера, висевшей на боку… Я выхватил свой маузер, прицелился и, сказав ему несколько слов, за что я его убиваю, спустил курок».
Сделав выстрел, Герчик долго был не в состоянии сдвинуться с места. Между тем вокруг него сжималось людское кольцо, и только раздававшиеся из толпы истерические крики: «Растерзать этого жида», — вывели его из оцепенения. Выхваченная им из кармана граната отрезвила толпу. Тут появился Захов в сопровождении милиционера и повел его в милицию. «Я выйду ненадолго, — сказал он задержанному, — и, если тебе удастся выскользнуть, твое счастье. Если тебя поймают, надеюсь, ты не отплатишь мне черной неблагодарностью». Спустя несколько минут Герчик, не вынимая рук из карманов, прошел мимо стоявшего у дверей милиционера с широко раскрытыми глазами и вышел на улицу. По пути заметил Захова, стоявшего прислонившись к забору и делавшего вид, что читает какую-то бумагу. Оседлав кем-то оставленную и привязанную к дереву лошадь, он помчался в сторону Херсона. Добравшись до шоссе, поймал попутку, доехал до города, где сел на поезд и через три дня прибыл в свою часть.
Тем временем Захов направил рапорт о происшествии прокурору района, был объявлен розыск и, наконец, в декабре 1944 года Герчик был вызван в военную прокуратуру, где ему было предъявлено обвинение и взята подписка о невыезде.
«И снова, в который раз мой благодетель — командир нашей части Артур Спрогис проявил предельную заинтересованность в моей судьбе, и дело было прекращено».
…Сразу после войны Герчик ушел «на гражданку». Женился на красавице-землячке — Раисе Арав, принадлежавшей к уважаемой в колонии семье потомков Мовши Арава, одного из первых переселенцев, отказавшихся от нужды в Белоруссии ради надежды на украинском черноземье. В дальнейшем Раисе, прошедшей рядом с Григорием всю жизнь и родившей ему двоих детей, этот генетический опыт не раз пригодится.
Из Советской Латвии, где за год пребывания оброс связями, он никуда не уехал. Артур Спрогис был назначен заведующим военным отделом ЦК Компартии Латвии. Отомар Ошкалнс, комиссар партизанской бригады, в состав которой входил отряд Герчика, стал республиканским наркомом (министром). Так что ничего удивительного, что Герчик получил должность директора Рижской табачной фабрики. После войны фабрика, по словам Герчика, лежала в руинах, и его отправили в командировку в Восточную Германию забрать в счет репарационных поставок демонтированное на немецких заводах оборудование.
В 1949 году случился следующий эпизод. «Мне было предложено подготовить и направить в распоряжение МГБ весь автотранспорт для оперативных нужд. Машины я подготовил и готов был в любую минуту их направить по указанному адресу. Но, узнав, что машины нужны для очередной репрессивной акции против латышей, я распустил всех водителей по домам, а сам отправился спать… После моей ссылки на то, что не смог собрать водителей, я отделался легким испугом, получив только строгий выговор».
Речь идет о депортации в марте 1949 года из Латвии более 42 тысяч человек, объявленных «кулаками» или пособниками «лесных братьев». Казалось бы, Герчик, с учетом своего партизанского прошлого, должен был одобрить этот шаг советской власти — латышские крестьяне, по его словам, в ту пору видели в нем бандита, но, видно, не мог смириться с несправедливостью происходящего.
В 1950-м сошел с конвейера 10-тысячный «Москвич», представлявший собой копию довоенного Opel Kadett. Купил автомобиль и Герчик, что могло быть воспринято окружающими как недопустимая для коммуниста нескромность. Так и случилось — в августе 1950 года его вызвали в горком партии по поступившей туда по этому поводу анонимке. «Секретарь горкома мне доказывал, что директору иметь собственную машину — это, по меньшей мере, нескромно, люди меня не поймут, и предложил мне машину продать».
В какой-то мере повторилась история с трофейным кортиком — Герчик от личного авто не отказался. Пришлось уйти с фабрики, но он был все еще в фаворе и получил должность директора предприятия помельче. «Я принял завод безалкогольных напитков, который был в запущенном состоянии и еле выполнял план на 50%, с колоссальной задолженностью поставщикам сырья и тары. Вскоре завод вышел в передовые предприятия, меня награждали очередными побрякушками, грамотами и премиями… В таком “одухотворенном” состоянии я пребывал до августа 1955 года. В сентябре на завод якобы с целью проверки хозяйственной финансовой деятельности прибыла комиссия из десяти человек работников госконтроля и ОБХСС». Результатом стало возбуждение уголовного дела и исключение из КПСС.
«В горкоме партии со мной без каких-либо церемоний разделались и выгнали из ее рядов как закоренелого преступника». В то время действовало правило: член партии не мог быть под судом, а беспартийный — сколько угодно. «При выходе из здания горкома партии меня любезно встретил человек, пригласивший только для формальности пройти с ним в прокуратуру республики …Накануне годовщины Октябрьской революции, в честь которой я столько воевал, меня в “черном вороне” отвезли в центральную тюрьму».
7 декабря 1955 года Герчик предстал перед Верховным судом Латвийской ССР, приговорившим его к десяти годам лишения свободы, и это при том, что тогдашний закон предусматривал за злоупотребление властью или служебным положением (его судили по этой статье) лишь минимальную меру — не меньше шести месяцев. Герчик пишет, что его жене по секрету рассказал двоюродный брат судьи о вызове того к заведующему отделом административных органов ЦК КП Латвии, где он получил указание назначить предельный срок.
Причиной случившихся с ним неприятностей он считал свое неподчинение партийной власти. Этому в принципе можно поверить, за исключением того, что дело выросло вовсе на пустом месте. По всей вероятности, директора отличало вольное, так сказать, партизанское, отношение к законам. В его записях есть слова о том, как он «стимулировал рабочих» путем выдачи из фонда директора водки и о других мелких нарушениях. Впрочем, любой советский хозяйственник был со всех сторон опутан таким количеством инструкций, что соблюсти абсолютно все казалось немыслимым, и потому каждому из них — под угрозой суда — следовало быть послушным партийной власти, от которой суд был зависим.
В середине 1950-х годов архипелаг ГУЛАГ еще недалеко ушел от наследия сталинщины. Этапирование в «столыпинском» вагоне в Ивдельлаг длилось больше месяца. «На второй день после моего прибытия в лагерь произошло мое первое столкновение с начальством на почве отсутствия единого мнения о методах моего перевоспитания. Они утверждали, что я для своего блага и повышения сознательности должен взять пилу в руки и за десять километров от лагеря в тайге пилить лес для очередной стройки коммунизма. Я был совершенно противоположного мнения. Я исходил из того, что с таким сроком, который мне прописан, торопиться некуда, тем более что этот лес не мною посажен».
Первое время он не вылезал из штрафного изолятора. «А потом произошло необъяснимое — меня вызвал заместитель начальника лагеря… и предложил должность председателя совета актива». Благодаря этому Герчик получил «право… рекомендовать на должность повара, зав. баней и другие теплые места людей, “внушающих доверие”». Следом случилось еще одно необычное явление, которое он никак не объясняет. Неожиданно к нему прониклись уважением «отпетые воры-рецидивисты… Они расправлялись с теми, кто посмел в мой адрес отпустить какое-нибудь нелестное слово. Они сочли даже нужным назначить мне из их числа телохранителей, которые находились при мне неотлучно круглые сутки. В одну из майских ночей в каморке, где я спал, я услышал звон разбитого оконного стекла и тут же ощутил резкий удар металлическим предметом по локтю. Кость у меня оказалась раздробленной, но у нападавших были размозжены головы, челюсти и переломаны руки».
Думаю, объяснение этим «необъяснимым» явлениям — так называемая «сучья война», которая шла в местах заключения 10 лет, с 1946 до 1956 года. Варлам Шаламов, являвшийся очевидцем этих событий, писал, что воры в законе, придерживавшиеся старых блатных «понятий» и не попавшие на фронт, отказывались признавать авторитет уголовников-фронтовиков. Тогда-то фронтовики под предлогом наведения порядка предложили сотрудничество лагерной администрации. К тому же новый воровской закон разрешал блатным работать в лагерях и тюрьмах на «сытых» должностях, к назначению на которые Герчик имел отношение.
«3 июня 1956 года в лагерь приехала комиссия из семи человек с заданием проверить на месте сомнительные дела. В лагере находилось еще много политзаключенных, просидевших без какой-либо вины по 19 лет, начиная с 1937 года». Герчик, понятно, к ним не относился, и, тем не менее, он нашел понимание у «председателя комиссии по проверке всех этих липовых дел — женщины, депутата Верховного Совета СССР, просидевшей во времена Сталина 15 лет». «Да, произвол не прекратился, и это настораживает…» — сказала она после ознакомления с его делом.
Похоже, речь идет о старой большевичке Ольге Шатуновской, реабилитированной в 1954 году и в 1956 году в качестве члена КПК при ЦК КПСС занимавшейся реабилитацией репрессированных. Герчик вполне мог быть освобожден в результате ее визита.
О том, чем занимался последующие полтора-два десятилетия, Герчик пишет скупо: «работал завскладом в г. Риге». Проговаривается, что жил не на одну зарплату. «Источником пополнений моей скудной зарплаты служила экономия на установленные нормы естественных потерь сыпучих материалов… Норма потерь во многих отраслях промышленности и, особенно в торговле, специально завышается вышестоящими инстанциями с целью извлечения выгоды».
Все эти разговоры об «экономии», понятно, велись для отвода глаз или, скорее, для самооправдания. Двоюродный племянник Герчика Михаил Гольденберг рассказывал мне, как он мальчишкой с родителями в летние каникулы 1960 года приезжал в Ригу, и дядя дал деньги ему на велосипед — сумму по тем временам немалую, во всяком случае, значительно превышавшую минимальную зарплату. Еще Михаилу запомнился услышанный шепот взрослых о том, что тот имел отношение к подпольному цеху, шившему спортивные костюмы.
«Цеховик» происходит от слова «цех», только в этом случае цех — это место, где налажено «левое» производство. Будучи работниками госпредприятий, «цеховики» использовали их как прикрытие и выпускали не только плановую продукцию, но и неучтенные «левые» товары, продававшиеся неофициально в магазинах и на рынках. Швейный «теневой» бизнес был одним из самых прибыльных. Впрочем, Герчик мог и не иметь к «цехам» отношения, и его благосостояние объяснялось причастностью к дефициту — торговле стройматериалами.
«Затоварилась бочкотара, зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась. Из газет». Не знаю, из каких таких газет вычитал Василий Аксенов эту фразу, ставшую эпиграфом к его «Затоваренной бочкотаре». А пришла она мне на память при виде газеты «Советская Латвия» от 3 июня 1975 года с фельетоном, касающимся заведующего филиалом Рижской розничной базы стройматериалов «Латвтара» Григория Герчика и его заместителя. В газете рассказывалось о получении ими взяток (в размере 2 тысяч рублей) за приобретение сборных домиков. «Герчик и компания получили по заслугам», — так фельетон заканчивался.
Сам он объясняет случившееся провокацией — тем, что его попросили разменять на мелкие купюры пятьсот рублей, на которых была невидимая надпись «Взятка». Провокация, по его мнению, была устроена М.Е., начальником одного из управлений МВД ЛССР. «По происхождению и по паспорту еврей, но, женившись на русской, он, не изменив типичную физиономию, стал считать себя русским».
Последняя деталь немаловажная. «Хотя среди моих клиентов были грузины и армяне, и представители других национальных групп, огромное большинство составляли евреи (и я в том числе)», — вспоминал Константин Симис, московский адвокат, эмигрировавший в 1970-х годах в США.
Продолжу рассказ Герчика. «Будучи по характеру не скупым человеком, я по возможности старался людям делать добро. В числе избранных мною, кому я счел нужным помочь материально, был М.Е. Многие старались по возможности его задобрить, дабы не оказаться на бесплатной государственной похлебке. По работе мне не приходилось с ним соприкасаться, но, тем не менее, определенную сумму денег ежемесячно вносил. М.Е. предложил мне утроить ему взнос или уступить занимаемую мною должность одному бывшему работнику ОБХСС, изгнанному из органов за пьянку».
«Теневая» экономика в СССР существовала на основе коррупции. Тот же Симис вспоминает, что один из его подзащитных — московский цеховик Соломон Зильбер ежемесячно передавал сотрудникам ОБХСС разного ранга от пяти до десяти тысяч рублей — гигантские по тем временам суммы.
Герчик был осужден к четырем годам лишения свободы, но спустя полгода Верховный суд СССР отменил приговор и освободил его из заключения, третьего по счету. Вероятно, помогли лучшие и отнюдь не дешевые рижские адвокаты, не раз упоминаемые в его заметках.
Он отнюдь не считал себя в чем-либо виноватым, при всем том, что какие-то законоположения нарушал, не мог этого не понимать, все же не воздух продавал, а помогал «своим» людям приобрести нужный им дефицит.
«Он и не собирался изображать из себя пай-мальчика, — сказал мне психолог Сергей Ениколопов, которого я попросил прокомментировать поведение Герчика. — У него не было и не могло быть почтения к закону, страха перед ним, он изначально в какой-то мере асоциален, для него это норма, условие жизни. То, что для других норма — не ходить по газонам, для него — что газон, что лесная чаща, что перерезать горло фашисту, что подделать накладные».
Начиная с 1967 года, Герчик стал задумываться об отъезде из СССР. Шестидневная война вызвала у него гордость успехами израильской армии. Побывавшему в Риге в том году племяннику запомнился ящик коньяка, стоявший в коридоре у Герчика. Коньяк проспорил ему приятель, не веривший в успехи ЦАХАЛ.
В 1970-е годы железный занавес был приоткрыт, и в расчете на улучшение отношений с Западом началась так называемая еврейская эмиграция. Выпускали, правда, понемногу. Герчик оказался в числе тех, кому отказали «ввиду нецелесообразности», причем не один раз. А потом вдруг взяли — и в 1979 году выпустили. По его мнению, опасались, что он станет добиваться наказания лиц, причастных к его осуждению, признанному Верховным судом незаконным. Но это маловероятно, скорее, дело в другом — ожидалась встреча Брежнева с президентом США Картером в Вене и подписание договора ОСВ-2. Через год после начала Афганской войны эмигрантский поток резко сократился. Ему опять повезло.
Ни в какой Израиль Герчик и не собирался, ехал в США. На таможню в Брест он с семьей прибыл утром 8 мая 1979 года, накануне Дня Победы. Его багаж состоял из семнадцати чемоданов, в том числе «два с продуктами. Югославские супы и консервы, которые я достал по блату, восемь бутылок водки, один кг игры, два кг кофе, два фотоаппарата “Зенит”». Подобный набор вез среднестатистический эмигрант, рассчитывая на то, что все это удастся продать в Риме — перевалочной базе, где надо было ждать американскую визу. По воскресеньям на толкучке Порта Портезе, на «русской горке», все такое вместе с матрешками и льняными полотенцами продавали римлянам будущие новые американцы.
Всем этим «торговым» планам не суждено было сбыться. «При моем пересечении границы меня так усердно шмонали и рентгеном обрабатывали, что я лишился всего, вплоть до телефонной книжки». Таможенники «вывернули чемоданы наизнанку», все вещи были разбросаны по комнате, куда его завели для индивидуального досмотра. «Когда досмотр подходил к концу, мне показалось, что я не в Бресте на таможне, а опять в Бутырской тюрьме». Ему даже заглянули в задний проход, и на его вопрос, зачем это, издевательски ответили: «Дорога длинная, а вдруг у вас геморрой». Между прочим, Герчик, по его словам, прихватил с собой дефицитную в СССР туалетную бумагу.
О его жизни в США мне ничего не известно. Из информации на генеалогических сайтах удалось узнать, что умер Герчик 15 августа 1998 года в Коста-Меса в Калифорнии, между Лос-Анджелесом и Сан-Диего.
В Риге его имя давно забыто. Как и имена других советских партизан-диверсантов. О латвийских партизанах вспомнили в самом конце прошлого века — в 2000 году в Риге был осужден 77-летний Василий Кононов «за геноцид и преступления против человечности», усмотренные в расправе в мае 1944 года над девятью жителями латвийской деревни за выдачу немцам ночевавших там партизан. Потому, может, и к лучшему, что Герчика там не вспоминают. Впрочем, как говорил один из бойцов группы Андрей Жданович, «ему было совершенно все равно — любили его или нет, ему просто не было до этого дела… он жил своею, неведомой нам жизнью».
До чего ж много вместила в себя неведомая мне доселе жизнь этого человека, которой он со всей страстью отдавался! И до чего ж мало следов от нее осталось…
1 Старшиной называлась должность главы волости (бургомистра).
2 Примак — муж, принятый в семью жены и живущий в ее доме.