Кулинарная сказка
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2025
Об авторе | Надежда Грауберг родилась в 1973 году в Новосибирске. Большую часть жизни прожила в Тюмени, работала графическим дизайнером и арт-директором в рекламе и медиа, писала для местного глянца. Юношеские стихи печатались в тюменской периодике. Сейчас живет в деревне на севере Италии.
В «Знамени» опубликован рассказ «Одноногий король» (№ 11 за 2024 год).
Карасевич обмотался шарфом и взял зонтик. Дождя пока не было, но погода стояла промозглая. С замком пришлось повозиться, он немного заедал, и Карасевич еще к нему не приспособился. Заперев квартиру, он спрятал в шарф свой гладкий пухлый подбородок и легко сбежал по ступеням к выходу. Да, несмотря на респектабельную комплекцию, Карасевич никогда не позволял себе слоновьего топота и умел двигаться изящно.
В дверях он столкнулся с соседом, кажется, жившим с ним на одном этаже. Тот почему-то выпучил глаза, будто поймал вора со своим фамильным утюгом в руках, и втолкнул Карасевича обратно в парадную.
— Вы это…— сосед взирал на него с высоты сутулых плеч. — Гражданин… эээ…
Кончики его блеклых усов колыхнулись вслед захлопнувшейся двери.
— Эдуард Васильич, — подсказал ему Карасевич.
— Вы это, простите, что я так бесцеремонно, Эдуард Васильич. Но у вас же шарф… того…
Карасевич мельком оглядел свой шарф на предмет дыр или пятен и, ничего не найдя, поднял глаза к встревоженному лицу соседа.
— Вы не слушали утреннюю трансляцию? — спросил тот. — Указ номер как его… три тысячи сколько там… С сегодняшнего дня нельзя носить оранжевое.
Карасевич сдавленно вскрикнул и огляделся по сторонам.
— Не знаю, как вас благодарить! — он прижал ладонь к груди.
— Пустяки, — улыбнулся сосед и протянул руку, — Шестаковский Петр Иваныч.
— Очень приятно. Мне, правда, кажется, что шарф скорее красно-коричневый, кирпичного, если угодно, цвета.
Интонация, с которой Карасевич разговаривал, была необычайно любезной, как будто он отпаивал собеседника сиропом шиповника.
— Я бы все-таки на вашем месте того… не стал рисковать. Кому-то кирпичного, а кому-то и нет.
— Вы правы, несомненно, — Карасевич размотал шарф одной рукой, едва не уронив шляпу с головы. Вторая его рука была занята портфелем и зонтиком. — Хранение тоже воспрещается, не подскажете?
Сосед погладил усы.
— Пока не объявляли такого. Но, учитывая это, как его… тенденции, лучше бы избавиться.
Дверь квартиры рядом оказалась приоткрытой. При приближении соседей щель увеличилась, и из нее выглянуло маленькое сморщенное личико под седыми кудряшками. На правой щеке темнела крупная родинка — как будто к коже прилипло кофейное зернышко.
— Шарф-то оранжевый. Кирпичных никаких не бывает, — проговорило лицо высоким скрипучим голоском.
Карасевич задержал взгляд на родинке и, словно убедившись в чем-то, улыбнулся старушке как доброй знакомой.
— Мое почтение, — он представился и приподнял шляпу рукой с шарфом, чем лишний раз привлек к нему внимание. Соседка неодобрительно покачала головой.
— Это недоразумение, Паулина эээ… Марковна. Мы того… устраним всецело. И даже полностью, — заверил женщину Петр Иваныч.
Когда они поднялись еще на пролет, Карасевич спросил шепотом:
— Думаете, лучше сжечь?
— Запах будет. Тоже подозрительно… — отвечал ему Петр Иваныч приглушенным голосом. — Я бы это… упаковал поглубже в мусор. В стандартный. Чтобы по нему, ну как бы… не смогли определить. Что он ваш. И выносите ночью.
Петр Иваныч постучал в свою квартиру, которая действительно оказалась напротив квартиры Карасевича, и с сочувствием посмотрел на его на голую шею.
— У вас запасной-то есть? А то недолго и того… простудиться.
Карасевич отвел глаза и пожал плечами. Тут соседская дверь отворилась, и из нее выглянула приятная, хотя и несколько анемичного вида, женщина. Ее когда-то красивое лицо легкой помятостью напоминало непроглаженную наволочку.
— Знакомьтесь, Эдуард Васильич, это вот, моя супруга.
— Аделаида, — протянула та руку через порог.
— Адочка, у нас же где-то был шарф? Запасной то есть. Соответствующий. Ну указу, и все такое.
Соседка понимающе кивнула цветному комку в руке Карасевича и задумалась. У женщин с такой осанкой и такими лицами обычно есть прислуга. Но Аделаида, судя по ее выцветшему домашнему платью и неухоженным рукам, управлялась по дому сама.
— Да, помнится, был один в сундуке, — ответила она.
В глубине квартиры послышались шаги, и за спиной Аделаиды показался стройный девичий силуэт.
— Марусенька, уже убегаешь? — обернулась Аделаида.
На свет лестничной клетки вышла девушка. Петр Иванович посторонился, давая ей пройти. И та, ничего не ответив, направилась прямиком к лестнице.
— Дочь, ты это, познакомься. Наш новый сосед, — сказал Петр Иваныч ей в спину.
Маруся процедила сквозь зубы что-то отдаленно похожее на приветствие и умчалась вниз вместе с легким стуком туфель — словно ветер пронесся. Рассмотреть ее на такой скорости не было никакой возможности, хотя Карасевич очень заинтересовался. Он разглядел только светлую прядь, выбившуюся из-под берета, маленькую руку, сжимавшую ремешок сумки, и взгляд: презрительный острый взгляд, который она вонзила в оранжевый шарф.
— Она это… на учебу спешит, — извинился за дочь Петр Иваныч. — Да вы проходите.
Супруга сделала ему какой-то знак, но он не увидел и пропустил Карасевича вперед. Тот шагнул в прихожую и тут же почувствовал запах. Да, это был едва слышный и приятный, конечно, запах, но…
Хозяева сразу заметили, что Карасевич принюхивается. Петр Иваныч поменялся в лице, виновато посмотрел на жену и закрыл за гостем дверь.
— Вы, пожалуйста, ничего не подумайте, э-э… — начала Аделаида.
— Эдуард Васильич, — напомнил ей муж.
— Эдуард, это просто недоразумение. Так же, как и с вашим шарфом, — политически верно подметила Аделаида. — Петруша работает по лицензии, все налоги платит. Но клиенты бывают совершенно необразованные, не понимают специфику законодательства.
— Адочка, ты это… как его… Это не интересно Эдуарду Васильичу.
— Нет, я должна все объяснить. Мы только познакомились и не можем допустить, чтобы составилось о нас ложное впечатление, — возразила соседка. — Петруша в ответ на зарегистрированный по форме запрос выставил точный счет на починку проводки и установку новых розеток. А клиентке на месте понадобилось еще и заменить две лампочки. В смете, конечно, этого не было. И лампочек своих у нее тоже не было. И денег на лампочки не было. Вот она и расплатилась яйцами. Всего два яйца, по одному за лампочку. Ну не выбрасывать же их? А муку эту мы покупали еще до указа. Можете проверить, указ за номером 2113. Там нет ничего, чтобы задним числом запрещало приобретенное.
— Адочка… — вставил было снова Петр Иваныч.
— И вы понимаете, мука, яйца. Молоко есть сухое, стандартное, из пайка. И я думаю, ну и сделаю блины. Просто чтобы не выкидывать эти яйца. Ведь неоправданные траты, разбазаривание, это же тоже не одобряется… А сахара у нас нет, я без сахара испекла. Это на запах никак не влияет. Они что с сахаром, что без, пахнут одинаково.
— Аделаида… — запнулся Карасевич, не зная отчества.
— Для вас просто Ада, — помогла она ему.
— Ничего страшного, дорогая Ада, — успокоил ее Карасевич. — Мы же все люди, мы можем иногда и какие-то маленькие слабости допустить. Вы же не на государственной службе.
— Я домохозяйка, — подтвердила Аделаида.
— Значит, на вас лежит ответственность только за семью и дом, ваши ошибки не могут нанести заметный вред Республике…
— Я согласна с вами совершенно, и все мы можем ошибаться, как, например, и с оранжевым у вас получилось…
— Адочка, ты того… как его… мой личный ад, — Петр Иваныч улыбнулся виновато и чмокнул супругу в висок. — Принеси уже тот, такой… серый он. Шарф, любовь моя. Не задерживай Эдуарда Васильича. Ему же как бы это, на службу, наверное.
— Не беспокойтесь, — промурлыкал Карасевич, — у меня недельный отпуск. Специально запросил на переезд, чтобы устроиться. А сейчас я всего лишь отправился получить паек и отдельно раздобыть что-нибудь к завтраку.
И заговорщически добавил:
— Я слышал, как раз на этой улице есть одна славная булочная.
Супруги переглянулись.
— Весь город, хоть и шепотом, — Карасевич подбадривающе улыбнулся, — но говорит о ней с аппетитом, так сказать. Так что не беспокойтесь, вы мне никакую тайну не выдадите.
— Ну… эм. Да, неплохая булочная, — осторожно согласился Петр Иваныч. — Прямо по улице. Ну там… в квартале после Пункта выдачи еды. У них того, лицензировано. Проверки проходят. Как полагается все.
— Да, но я слышал, что, имея доверие, если позволите так выразиться, там можно приобресть не только хлеб насущный, допустимой калорийности, но и чудесную сдобу. Неофициально, так сказать.
Супруги снова переглянулись.
— Я признаюсь, что у меня есть… есть грешок, — Карасевич застенчиво хихикнул, — проклятая любовь к сладкому. Борюсь и побеждаю, но иногда нужно себе разрешать хоть пустяк. И я, кстати, из бывших. Сейчас, конечно, с этим покончено. Но до провозглашения Республики я держал кондитерскую.
Аделаида посмотрела на него с сочувствием.
— Эдуард, дорогой. Вы так неосторожны. Вы нас совсем не знаете и рассказываете такие вещи…
— Мы, конечно, никому, никому… — заверил Петр Иваныч.
— Конечно, мы никому, — перебила его жена. — Но вы не можете так откровенничать с первыми встречными.
— Вы меня сегодня уже очень выручили, — Карасевич потряс красно-коричневым шарфом. — И мы должны доверять друг другу. Нельзя жить в постоянном напряжении, нельзя всех подозревать, ото всех скрываться. Ведь главное — иметь чистую совесть. Перед собой, перед Республикой. И тогда все будет хорошо.
— Как давно я не слышала таких слов. А ведь вы правы! — Аделаида благодарно сложила руки на груди.
— Милая, принеси Эдуарду Васильичу это… шарф. — Петр Иваныч пригладил усы и кивнул Карасевичу. — Вам до десяти в Пункт выдачи надо. Там очереди. А потом закроют и того.
Аделаида исчезла в глубине квартиры.
Карасевич огляделся. На стене висели фото. Он подошел к одному поближе: с портрета прямым, даже несколько суровым взглядом смотрела юная особа, похожая на Аделаиду.
— Наша дочь, — с гордостью сказал Петр Иваныч.
— Какое пропорциональное и при этом запоминающееся лицо, — проговорил Карасевич, любуясь. — Она могла бы быть идеальной моделью для агитационных плакатов.
Вернулась Аделаида с серым мохеровым шарфом.
— Поговаривают, что скоро вообще ничего цветного нельзя будет, — сказала она. — Мы уже начали потихоньку заменять все на нейтральные цвета.
— Я тоже слышал что-то такое краем уха, но не воспринял достаточно серьезно. — Карасевич с полупоклоном принял подарок. — И вот уже оранжевый отменен, так сказать… Надо тоже озаботиться остальными цветами, спасибо за совет. И кстати, могу я в булочной сослаться на знакомство с вами?
* * *
Выйдя из дома, Карасевич заметил, что за ним из окна первого этажа, брезгливо сморщившись, наблюдает Паулина Марковна. Он с самой дружеской улыбкой приподнял шляпу и многозначительно поправил выданный соседями бесцветный шарф.
Улица Десятой годовщины, еще недавно Воскресенская, отличалась извилистостью, повторяя повороты пересохшего лет сто назад ручья. На вкус Карасевича, ширина мостовой идеально подходила для жизни — соль из окна в окно на другой стороне передать никак не получилось бы, а вот поприветствовать соседа, поливающего цветы на балконе напротив, или рассмотреть, не подвезли ли товар в ближайшую лавочку — чрезвычайно удобно и приятно.
Только вот и цветы на балконах исчезли как класс, и частные торговые точки почти все повывелись.
Карасевич как раз проходил мимо пыльной витрины с треснувшим стеклом. Прилавки вынесли, вывеску содрали. Но и без нее Карасевич легко определил, что тут было раньше. Он остановился, и ноздри его аккуратного округлого носа по-кошачьи задвигались, а глаза прищурились от удовольствия. Сквозь трещины в стекле доносилось призрачное дыхание когда-то многоголосого хора ароматов. Парфюмы, благовонные масла, душистое мыльце! Такая сладость таилась в воздухе, словно прямиком из Эдемского сада. Ах!
Что ж, Республика на пути к Идеальному Будущему должна отсекать все, в чем нет нужды. А какая нужда мыльцу быть душистым? Оно и без того моет. Целесообразность — вот ответ юного революционного общества дряхлому миру излишеств.
Из-за крыш показался аэроплан Республиканского Бюро Агитации. Неужели второй указ за утро? Карасевич раскрыл зонтик. С неба посыпались бумажки величиной с ладонь. Одну из них Карасевич поймал. Жирным шрифтом было написано: «МЕЩАНСТВУ — БОЙ!»
Карасевич согласно кивнул. Этот призыв использовался уже года три. И совершенно оправданно — если людям не повторять необходимые истины, они очень быстро придумают что-нибудь свое. Карасевич хотел было выбросить листовку, но из-за угла показались прохожие, и он положил ее в карман.
У Пункта выдачи еды выстроился приличный хвост из ожидающих свой паек. Карасевич пристроился последним.
На фасаде висел плакат с еще одной максимой: «Очисти жизнь от всего лишнего». Призыв иллюстрировался изображениями двух мужчин — высокого мускулистого красавца с черно-белым пакетом, в каких выдавали пайки, и толстого коротышки, держащего одной рукой тарелку с целой поджаристой курицей. Пухляш фигурой обидно напоминал Карасевича.
Карасевич отвернулся от плаката и безуспешно попытался втянуть свой круглый животик. М-да, когда вот так увидишь свое несоответствие, становится немного неуютно. Однако ведь и поспорить нельзя — все же полнота свидетельствует о потакании своим слабостям. Поэтому надо быть благодарным, когда Республика напоминает, что необходимо встать на путь дисциплины и исправления.
Получив паек, Карасевич направился к булочной. Скоро его тонкий нюх уловил запах свежего хлеба и не обманул: за поворотом у большой витрины стояли гуськом несколько человек. К стеклу приклеена была писанная от руки маленькая афишка с ассортиментным перечнем стандартной мучной продукции.
Карасевич заглянул внутрь: товар отпускали двое в длинных льняных фартуках, судя по всему, семейная пара владельцев-пекарей. За ними на деревянных стеллажах лежали бруски хлеба, рассортированные по калорийным нормам соответственно категориям населения. Несмотря на тоскливую форму, буханки вызывали нестерпимое желание впиться зубами им прямо в хрустящую корочку. Эх, такой бы ломоть, дышащий всеми дырочками своей теплой плоти, да еще бы толсто намазать желтым маслом, податливым, как влюбленная девушка! Да, на голодный желудок Карасевича всегда одолевали разнообразные фантазии. Хотя он и был пока человеком холостым, однако же в самой цветущей своей поре, и вовсе не аскет по своей природе.
Отстояв очередь и оказавшись у входа, Карасевич уловил давно предвкушаемое благоухание сдобы. Невидимая, запретная, она посылала ему свой изысканный и почти развратный сигнал.
Но тут из-за поворота донеслась омерзительная вонь бензина и выхлопных газов. Послышался треск мотора, к булочной подкатил крытый грузовик. Из кузова высыпали крепкие парни в черных кожаных куртках. Этих парней называли чэбэрами, от аббревиатуры ЖЧБР — Жандармерия Черно-белой республики. После того как террористы выследили одного и застрелили, к их экипировке добавились шлемы, закрывающие лицо и шею, с прямоугольными прорезями для глаз и рта — как отверстия в почтовых ящиках. Благодаря такому их облику создавалось впечатление, будто чэбэры — вообще не люди. И впечатление это, как ни крути, было полезным. Ведь человек — явление весьма хаотическое. А для поддержания законности и порядка необходимы предсказуемость и, если угодно, бесчувственность, свойственные механизмам.
Карасевич также заметил у них повязки с надписью ОКУ — «Отдел контроля удовольствий» — департамент жандармерии, ответственный за то, чтобы граждане не позволяли себе излишеств и не тормозили Республику на ее пути к Идеальному будущему.
Чэбэры разогнали очередь и оцепили пекарню. В своих черных глянцевых куртках они походили на гигантских жуков. Из кабины спустились два офицера — этим полагались длинные плащи, в которых тоже угадывалось что-то хитиновое.
Карасевич смешался с толпой набежавших зевак. Офицеры хозяйской походкой проследовали в булочную. Сквозь витрину было видно, как один из них небрежно пролистывает пачку документов, предъявленных пекарями, а его напарник прохаживается вдоль полок с хлебами. Пошевелив несколько буханок, он прошел во внутреннее помещение. Почти сразу же оттуда раздался свисток. Ух! Отличные, надо сказать, чэбэрам положены свистки — даже ушам стало больно.
Тут же двое рядовых жандармов вбежали в магазин, схватили пекарей и аккуратными толчками проводили их на улицу. Тогда в булочную прошли остальные чэбэры.
Они хватали лотки с буханками и сваливали их на мостовую. Запах поджаристых корочек стал почти нестерпимым. За лотками последовали накрытые полотенцами корзины. Из-под полотенец вырывались на волю уже совершенно неприличные ароматы ванили, корицы, марципана… Безобразие. У Карасевича закружилась голова.
Наступая на хлеб сапогами, парни в куртках вытряхивали под ноги булочки, круассаны и плюшки. За ними посыпались кедровые орешки и миндальные лепестки, панировочные сухари и тмин, мак и кунжут. Разбивались, истекая желтой кровью, яйца, лилось целомудренное, как девичья кожа, молоко. Следом выволокли короб с сахаром и развеяли его над получившейся кашей — липкой, но все еще ароматной.
Последними на казнь, совершенно законную, необходимо подчеркнуть, явились мешки муки. Белая взвесь поднялась на несколько этажей. Зеваки закашляли и отошли подальше, отряхиваясь. Но Карасевич раскрыл зонтик и, напротив, шагнул прямо в облако. Пока никто ничего не мог разглядеть, он забросил в портфель несколько бриошей, которые давно заприметил на краю кучи. Они удачно упали поверх буханок хлеба и не испачкались. Бриоши были кругленькие, размером с большую женскую грудь, с загорелыми помпончиками из теста, торчащими, как соски. Карасевич облизнулся.
Облако начало оседать. Он отошел подальше от места своего преступления и смешался со зрителями. Подъехал мусоровоз. Чэбэры наклеивали на витрину плакат: «Кому ты служишь? Своим слабостям или Республике?»
Карасевич потоптался немного в толпе и быстрым шагом направился к дому, на ходу отряхиваясь от муки.
Позади него вооруженные лопатами уборщики забрасывали неопрятное месиво под панцирь контейнера для отходов. Крытый грузовик увозил двух напуганных людей в льняных фартуках от их прежней жизни куда-то в подвалы ОКУ или еще дальше. Никто не знал, куда увозят таких людей. И не надо этого никому знать.
* * *
Ближе к вечеру Карасевич пригласил новых знакомых в гости на ужин в честь новоселья. Надо сказать, такое предложение было несколько необычным.
Буквально на днях, например, в «Вестнике идеального будущего» вышла даже статья на эту тему. В ней говорилось о совместном поедании пищи как о чем-то старомодном и ушедшем в прошлое. Разумеется, в столовых при госучреждениях это по-прежнему практиковалось в силу необходимости. Но как форма проведения досуга практически исчезло по объективным причинам — пайки для лиц каждой категории были одинаковыми и рассчитанными ровно на одного человека. А если какие-то продукты помимо этого и появлялись у кого-то, то исключительно нелегально, а значит, поедались в тайне от посторонних. «Вестник» призывал докладывать о таких случаях. И находились бдительные граждане, которые докладывали.
Неудивительно, что Шестаковские приняли приглашение настороженно. Но Карасевич обещал небольшой сюрприз, не выпирающий за рамки уголовного кодекса. Аделаиде, погребенной под рутиной домашних забот, тайно хотелось хоть какого-то разнообразия. Поэтому, а еще более потому, что неудобно было отказать, посовещавшись, супруги ровно в семь ноль-ноль вечера постучались к Карасевичу, правда, без дочери.
— Маруся у нас принципиальная, предлагать ей что-то кроме положенного — только спровоцировать очередную ссору. Она из-за блинов со мной с самого утра не разговаривает, — пожаловалась Аделаида и протянула Карасевичу два бокса с пайками. — Вот наш скромный вклад.
— И я впал в немилость, потому что поел того… блинов этих, — грустно улыбнулся в усы Петр Иваныч.
Стол, как и полагается, был сервирован стандартной посудой. И сам он, и скатерть, и стулья, и вся обстановка тоже соответствовали Указу № 2678. Ближайший угол огораживала простая без прикрас ширма.
Гости расселись. Карасевич поставил судки со вторыми блюдами разогреваться и разложил по тарелкам закуску — брикеты морской капусты. Выглядели они весьма интригующе: как спрессованные шнурки от ботинок.
— Маруся мне сказала буквально: «Ты вынуждаешь меня идти на обман, потому что я должна доложить о нарушении», — делилась наболевшим Аделаида. — Вы понимаете, Эдуард, всю остроту ситуации? Чтобы не подводить дочь, мы и сами вынуждены быть безупречными.
— Ваша дочь — будущее нашей Республики. Идеальное будущее, которого мы все ждем! — Карасевич торжественно приподнял вилку. — Жаль, что таких людей мало. Сказать по правде, таких, как она, единицы, да и те только среди молодежи, еще не столкнувшейся с жизненными вызовами.
— Я с вами того… не могу согласиться, — возразил Петр Иваныч, жуя зеленый шнурок. — Мои коллеги тоже, к примеру, честно блюдут. Все указы, да.
— Люди многого не рассказывают, Петр Иваныч. Никто не безгрешен. Но никто не хочет подвергнуться какого-либо рода взысканию, если я могу так выразиться.
Гости ничего не ответили на это, только переглянулись и печально уставились в свои тарелки.
— Но это вовсе не повод огорчаться! — улыбнулся Карасевич и указал на себя вилкой. — Посмотрите на меня: с моим прошлым и с моими лишними килограммами, какое место мог бы я сыскать для себя в нашем черно-белом обществе? Однако я уже два раза получал повышение — и прошу заметить, на государственной службе!
— А в какой сфере вы это, трудитесь? Если не секрет, — поинтересовался Петр Иванович. — В налоговой, социальной?
— Да, именно, вы верно угадали! Ничего особенного, перекладывание бумажек, — Карасевич снова использовал вилку, на этот раз, помахав ею туда-сюда, словно перелистывая невидимые документы, — сдувание пыли, как говорят о подобных занятиях. Но все же это стабильность. Своевременные выплаты, поощрения за прилежную работу. Более того, сейчас, как видите, мне предложили место в столице, чему я и обязан знакомству с вами. Вера в себя и оптимизм — вот залог успеха.
— Но как же трудно этот оптимизм сохранять! — воскликнула Аделаида и отодвинула тарелку с почти нетронутыми водорослями.
— Любовь моя, ты это… надо доесть, — и супруг вернул тарелку обратно.
— Я не могу, Петруша. Ну не лезет в меня эта трава!
— Все время оставляет! — пожаловался Петр Иваныч. — И потом удивляется, откуда у нее слабость.
— Ада, дорогая, в пайках точное количество необходимых калорий и микроэлементов. Вы рискуете заболеть, если все время провоцируете дефицит полезных веществ в организме! — укорил ее Карасевич. — Республика заботится о вашем здоровье, это нужно ценить.
— Ах, Эдуард, никогда мне не приходилось жаловаться на здоровье до введения этих проклятых пайков! Организму необходимы не микроэлементы, а вкусы, ароматы и красота!
— Милая Ада, — промурлыкал Карасевич, — вы говорите что-то совершенно антинаучное. Доказано…
— Республику интересует не здоровье, — перебила его Аделаида, — а как бы сэкономить на рядовых гражданах. Но так, чтобы мы при этом не умерли.
Петр Иваныч перестал жевать и замер, словно его накрыли сачком.
— Адочка… — прошептал он.
— Лучше бы Республика не высчитывала, сколько и что я имею право съесть, а подняла Петруше жалованье и вернула фермерские лавочки, — совершенно осмелела Аделаида.
— Аделаида, ты это… подумай, что ты такое говоришь! — Петр Иванович произнес это с шипением, напоминающим шкворчание яичницы, поджариваемой скрытно за запертой дверью.
— Ада, дорогая, — на физиономии Карасевича нарисовалось искреннее сопереживание, — эти критические настроения у вас как раз от недоедания и дефицита витаминов, поверьте мне. Вам, как и всем нам, необходимо направить свои силы на становление молодой Республики.
— Послушай умного человека, — напряженным шепотом вставил Петр Иваныч.
— Подумайте, Аделаида, ведь государство нуждается в нашей поддержке. — Карасевич не говорил, а будто пел по нотам. — В период становления экономики правительство ограничено в средствах, поэтому мы обязаны использовать то немногое, что есть, максимально эффективно. А вы выбрасываете еду, да еще и себя не бережете! Мы должны жертвовать своими эгоистическими инстинктами, милая Аделаида.
— Ах Эдуард, я тоже получаю «Вестник Идеального будущего». Все эти доводы мне, поверьте, известны.
— Адочка, так ведь «Вестник» он для этого и это… объясняет! — Петр Иваныч разволновался, усы его колыхались. — У нас все есть, все даром. Республика того… дает, и не надо даже покупать. А ты.. жалованье, говоришь. Излишества, они же отдаляют. Отдаляют будущее! Усложняют становление. А как ты без жертв достигнешь? Мы должны быть благодарны. Сложная задача. Мы же хотим достичь? Для Марусеньки, Адочка.
— Петруша, это все понятно. Но разве ты не видишь противоречия: «Республика заботится о нас» и тут же, что мы должны ради нее жертвовать собой.
— Ах, Аделаида. Ну уж прямо жертвовать! — Карасевич покачал головой, сочувственно глядя на соседку. — Всем необходимым мы обеспечены, как только что верно отметил ваш дражайший супруг.
— Эдуард, простите, но вы меня запутываете. Вы только что говорили, что необходимо поступаться своими желаниями ради государства.
Аделаида выглядела несчастной.
— Дорогая, я на вашей стороне, — Карасевич понизил голос. — Я самый преданный любитель хорошей кухни. Только вот реальность необходимо принимать и также учиться находить в ней для себя пользу.
— Послушай эээ… Эдуарда Васильича, любовь моя. Республика обещает. — Петр Иванович положил свою ладонь на холодные пальцы супруги. — И закуска сегодня вполне. Съедобная она. А сколько в ней этих… нужных веществ! Поешь. Ради будущего, любовь моя.
— Не веществ мне не хватает, а радости! — Аделаида высвободила руку и снова отодвинула едва тронутую капусту, на этот раз еще дальше и с грохотом.
Карасевич неодобрительно покачал головой и разложил по тарелкам горячее — белковые кубики и пюре из овощных волокон.
За окном послышались звуки духового оркестра. Трубы перекрикивались с неповоротливым тромбоном, радостно повизгивали горны, барабаны тяжелой поступью удерживали разнородные звуки в строю простенького ритма. Это был какой-то новый популярный марш, который звучал последние дни по всем радиостанциям. Аделаида прикрыла глаза и сжала длинными пальцами виски. В конце очередного такта прямо под окном с дребезжащим грохотом ударились медными лбами тарелки. Аделаида вздрогнула, по ее бледной щеке покатилась слеза.
Карасевич решительно направился к окну и запер его. Оркестр понизил голос. Карасевич задвинул плотные шторы, и марш затих, словно муха, уставшая ползать по стеклу.
Но в комнате стало совсем темно. По дороге к столу Карасевич достал из стандартного шифоньера два бронзовых, отнюдь не стандартных, подсвечника с высокими свечами, чиркнул спичкой — и грустный ужин озарился теплым сказочным светом. Аделаида не сдержала восхищенного возгласа.
— Вы меня извините, ээээ… Эдуард Васильич, но ведь это того, мещанство это. — нахмурился Петр Иваныч. — Ведь это запрещено.
— Спасибо за ваше замечание, дорогой! Но я все объясню. — И Карасевич вилкой поставил в воздухе двоеточие. — Мещанство, как записано в Уставе, — это излишества, внедренные в быт для удовольствия и не несущие практической пользы. Я же вынужден использовать свечи единственно потому, что пока еще не обустроился полностью. Только перед вашим приходом обнаружил, что в светильниках нет лампочек.
— Так я сейчас принесу! — привстал было Петр Иваныч.
— Ни в коем случае! — остановил его Карасевич. — Ешьте, пока горячее. Ведь у меня нет яиц, чтобы с вами рассчитаться! — подмигнул он. — Я завтра оформлю заказ, и мы все официально проведем. Чтобы ничего не нарушать! Так что дело вовсе не в удовольствии, дорогой мой.
— Я, наверное, ужасный человек. Безнадежный. — Аделаида положила приборы и опустила руки. — Но мне постоянно хочется хоть какого-то удовольствия, и да, без практической необходимости. Или умереть, — она обвела сотрапезников взглядом отчаянья. — Я больше не могу.
— Сейчас вы все сможете! — воскликнул Карасевич и снова отправился к шифоньеру. На этот раз он извлек из него три хрустальных бокальчика.
— Глазам своим не верю! — оживилась Аделаида.
— Помилуйте, Ээээ… дуард Васильич! Ведь и это, того самого, мещанство, — с неудовольствием заметил Петр Иваныч. — Вы это должны сдать на переработку.
— Ах, Петр Иваныч, дорогой. Знали бы вы, что собой представляет эта переработка. А я именно там начинал свою карьеру.
Гости уже приготовились узнать что-то конфиденциальное, но Карасевич вынул из шифоньера темную бутылку с длинной слегка припухшей у основания шеей.
Петр Иваныч вытаращил глаза. Аделаида расправила плечи и вся вытянулась, глядя не отрываясь, как загадочная емкость плывет к столу в пухлых руках Карасевича.
— Это давний, винтажный, можно сказать, ликерчик, дорогие друзья. — представил он бутылку. — Нежнейший дореволюционный шедевр.
— Эдуард Васильич, вы же того… обещали вы. Чтобы ничего криминального! — пробормотал Петр Иваныч.
— Мы употребим ровно аптечную дозу и только для поднятия аппетита вашей уважаемой супруги, — заверил Карасевич.
— Это ваш сюрприз? — спросила Аделаида, пожирая глазами щекотно булькающую червонную струю.
— Что вы, сюрприз будет позднее и только для тех, кто доест горячее, — ответил Карасевич.
На лице Петра Иваныча нарисовалась внутренняя борьба. Он даже что-то промычал и вытянул было руку, чтобы не дать правонарушению совершиться, но Аделаида, воспользовавшись нерешительностью своего Петруши, уже впилась в ажурное горло бокальчика и со стоном блаженства высосала всю его порочную кровь.
— Ах, какой сладкий и какой горький! — прошептала Аделаида, закрыв глаза. — Этот ваш ликерчик — как боль несбывшейся мечты.
Карасевич в это время делал знаки Петру Иванычу, и тот, кое-как сообразив, зачерпнул ложкой несколько кубиков белка с овощной кашицей и отправил это к губам любимой супруги.
И так, употребив ликера в несколько приемов, ощутимо превышающих дозировкой медицинские, Аделаида все же съела больше половины пайковой нормы.
— Вот видите, все вы можете, — констатировал Карасевич.
— Я жажду скорее узнать, что же такое тогда ваш сюрприз! — объявила порозовевшая Аделаида.
— Петр Иваныч, посмотрите, как лекарство пошло на пользу вашей супруге. Если позволите, я могу и еще усилить эффект без всякого ликера.
И не успел сосед ничего ни позволить, ни запретить, как Карасевич метнулся к ширме, приоткрыл ее и обнажил тем самым патефон.
— Марши? — уже предвкушая отрицательный ответ, спросила Аделаида.
Карасевич заговорщицки помотал головой и поставил иглу на край пластинки. Послышалась расслабленная и грациозная, как шаги сытой кошки, поступь фортепьяно. В нее влился густой, как смола, женский голос.
— О нет, — простонала Аделаида, — о нет. Это же она… я забыла имя… Лола?
— Да, да, это она… — покивал головой Карасевич с блаженной улыбкой.
— Поверить не могу, — выдохнул Петр Иваныч. — Джаз?
Тягучий голос негритянки неспешно поднимался вверх и вдруг падал в самый низ, в глубину, где его подхватывал саксофон. Аделаида покачивалась всем телом в такт.
— Если это и есть ваш сюрприз, Эдуард Васильич, то вы нас того, обманули! — прошипел Петр Иваныч, с трудом сдерживая гнев. — Вы вовлекаете нас в это… В преступную деятельность, вот что это.
— Петр Иваныч, дорогой мой, не переживайте, а лучше наслаждайтесь, — уговаривал Карасевич своим мурчащим голосом. — И поверьте мне — а я вхож в кабинеты — все, абсолютно все, включая самых…
— Прошу вас, помолчите. Позвольте Лоле напоить мое сердце, оно изувечено литаврами… — проговорила Аделаида, прикрыв глаза. — Я думаю, и Маруся поняла бы меня, если б услышала этот голос… Она бы тоже возненавидела эту проклятую черно-бе…
— Аделаида, — остановил ее супруг, — возьми себя. В руки возьми.
— Петр Иваныч, здесь все свои. Не переживайте, прошу вас, вы в безопасности. И мы как раз готовы употребить сюрприз со всеми удобствами!
Тут Карасевич достал спасенные булочки. Аделаида захлопала в ладоши. Но вот ее супруг, напротив, позеленел от возмущения.
— Ада, прошу тебя, приди в себя. Этот человек, он же это… толкает тебя. Прямо на уголовщину!
— Петруша, мы всегда брали именно эти бриоши! И ты их вместе со мной уплетал.
— Но тогда пекарня еще того… — возразил Петр Иваныч. — А сейчас запрещено!
— Петр Иваныч, дорогой мой, — урчал Карасевич, — вы взгляните отстраненно: у нас же самый обыкновенный вечер. Мы просто ужинаем, слушаем музыку. Мы никого не убиваем, не передаем секретные данные врагам. Как может навредить Республике поедание выпечки? Если никто не узнает, то и не будет никакого преступления. Садитесь, откусите кусочек, и сразу все будет хорошо.
Аделаида в этот момент схватила булочку и, понюхав ее, выдохнула какой-то сонорный стон.
— Права Маруся, — сказал Петр Иваныч с таким усилием, что его усы приподнялись, как от сквозняка. — Ты не способна понять идеалы.
И тут же добавил сквозь зубы, так что еле можно было разобрать слова:
— Ты нас погубишь.
С этими словами он ушел, хлопнув дверью.
Глаза Аделаиды наполнились слезами. Но она повернула бриошь к себе другим бочком, укусила ее и замычала, будто потеряла дар речи.
Карасевич сообразил прекрасный чай с лимоном.
— И где вы все это достаете? — хлюпнула покрасневшим носиком Аделаида.
Глотнув чая, она прикрыла глаза и потрясла булочкой как доказательством своей правоты.
В корзине оставалось две бриоши. Карасевич подвинул их поближе к гостье.
— Одну отнесите Паулине Марковне. Вторая ваша, — он проследил, как соседка вонзила зубы в золотистый бочок. — Согласны ли вы с тем, что это последняя выпечка в вашей жизни?
Аделаида посмотрела на булочку так, будто заглянула в гроб.
— У вас осталась еще мука, Аделаида?
— Что вы задумали, Эдуард?
Карасевич несколько долгих секунд смотрел соседке в глаза, словно желая дождаться, когда она закипит от любопытства.
— Миссия, если позволите так выразиться, тончайшего свойства и требует определенной смелости, — наконец, сказал он. — Успех будет зависеть от того, удастся ли получить поддержку одной важной особы. Только вы, Аделаида, можете мне помочь…
* * *
На следующий день после полудня Аделаида постучала в дверь Карасевича. Он снова организовал превосходный чай и разлил его в непристойные фарфоровые чашечки на тонких блюдцах с позолотой, бросив в каждую по ломтику свежего лимона. Все это было самым вопиющим, самым бунтовским мещанством.
— Я всю ночь мучилась вашей идеей, — сказала Аделаида, отпив чая и зажмурившись от удовольствия. — Я уснула только под утро с мыслью, что это безумие. Но едва открыла сегодня глаза, сразу поняла, что да. Да!
— Милая Аделаида, вы не представляете, как много это значит для меня.
— И знаете, почему я согласна? Потому что я не готова прожить жизнь, в которой больше не будет никогда ни одной бриоши.
— Я счастлив, Аделаида, что нашел в вас, так сказать, союзника.
— Я все продумала. Яблоки. Их можно достать на продуктовом складе для офицеров. Приятельница моей знакомой по курсам шитья когда-то училась с упаковщицей, которая теперь там работает. Я никогда не считала возможным просить, красть у наших героев… но ради идеи…
Карасевич кивнул.
— Я попрошу, — пообещала Аделаида. — Два кило зеленых крепких. Там же можно взять апельсин для цедры. Я наведу мосты, но получать вы уж пожалуйста сами.
— Разумеется.
— Масло, молоко. Помните клиентку, которая расплатилась яйцами за лампочки? Петруша так и зовет ее — Барыга. По необходимости обращаемся к ней. Скажите мне количество, и я вам все принесу.
— Нет, Аделаида, будет лучше, если вы договоритесь об аудиенции для меня. Мне самому необходимо наладить эту связь.
— Понимаю, Эдуард. Как вам удобнее.
— Замечательно. Мука, сахар, дрожжи?
Аделаида опустила глаза, но потом снова с вызовом посмотрела в лицо Карасевичу.
— У меня есть не только мука, но и сахар, и даже дрожжи. Старые запасы. И да, блины были с сахаром!
— Я бы никогда не осудил никого за такой невинный пустяк.
— Спасибо вам, Эдуард. Это спасение для меня — найти в вас поддержку. Вы знаете, после вчерашнего и Петруша со мной не разговаривает! Я чувствую себя дома, как враг в плену. Только мысль о вашем пироге меня вдохновляет жить… Мечтаю, что у нас получится пирог не хуже запрещенных бриошей, что Республика не сможет отнять у нас все! Но вот насчет пряностей я пока ничего не смогла придумать. В нашей пекарне у меня были знакомства. А теперь и спросить не у кого.
— Нет, мне не подойдут обычные специи. Я сказал вам вчера определенно: необходимо найти ту самую особу.
— Но где же я ее найду? Вы сами говорите, она скрывается уже много лет. Уж если ее не могут разыскать спецслужбы, у нас и подавно нет шансов.
Лицо Карасевича приняло такой вид, будто он сейчас вытащит из рукава туза. Аделаида даже прищурилась от любопытства.
— Спросите у Паулины Марковны, — сказал он, покивав и приподняв брови.
Аделаида посмотрела на него с сомнением.
— Да, да, дорогая Ада, — пожилые люди хранят много дореволюционных секретов, а наша соседка — сама и есть секрет! Признаюсь вам: если б я не увидел ее здесь, в непосредственной, так сказать, близости, мне бы и не пришла в голову идея с пирогом.
— Вот уж никогда бы не подумала. Самая обыкновенная старушка…
— Но согласитесь, дорогая Ада, вы ничего не знаете о ее прошлом.
— Да, она тоже недавно заселилась, незадолго перед вами… Но с чего вы взяли, что она имеет доступ?
— Родинка. — Карасевич постучал пальцем по своей щеке. — Такая же, как у той, кого мы ищем.
Аделаида ахнула.
— Не может быть! Так это она? Та самая знаменитая рестораторша? Но ту же зовут Фелиция?
— Да, Фелиция Марковна. А наша дорогая Паулина — ее сестра. И она может достать для нас то, что нужно.
— Ах, Эдуард, как же все это сложно, и как гибельно. Ведь не зря же они скрываются? Пусть я решилась на все, но не хотела бы подвергать кого-нибудь другого риску. Почему бы нам просто не наладить тайное производство самых обыкновенных пирогов?
— Аделаида, с обыкновенными пирогами мы форсированным шагом отправимся в обыкновенную тюрьму. Моя же цель — изменить жизнь к лучшему безопасным способом.
— Как же вы надеетесь избежать опасности? Ведь запах выпечки, да еще с приправами, непременно почувствуют все соседи. Ведь кто-нибудь донесет!
— Вот именно, нас выдаст запах любой сдобы. Но специи, которые я ищу, обладают исключительными свойствами! Вдохнув их аромат, никто не может причинять какое-либо зло не только пирогу, но и его изготовителю. Эти специи меняют сознание. Они внушают любовь! — он понизил голос. — Это магия, дорогая Ада.
Аделаида несколько мгновений не могла ничего ответить, будто пыталась представить, как меняется сознание.
— Я бы ни за что не поверила вам, Эдуард, — сказала она, наконец. — Но до меня доходили слухи о неких кулинарных эффектах, которые раньше… Да, истории передаются шепотом, но я думала, что это так, мечты, фантазии.
— Мы находимся у самого порога мечты, дорогая Аделаида. Пряности, которые хранит Фелиция, способны создать такую импрессию, что и ваш муж, и даже ваша дочь не смогут противиться и признают власть радости! Потихоньку мы угостим всех соседей, всю улицу… понимаете?
— Да, теперь я понимаю. Это масштаб, Эдуард, — взгляд Аделаиды устремился вдаль сквозь стену, окрашенную стандартным светло-серым цветом. Будто вместо стены она видела не то что улицу, накормленную пирогом, но всю Республику, присыпанную сахарной пудрой.
— Но если… — ее взгляд вернулся в гостиную Карасевича, — Паулина Марковна не согласится? Она никому не доверяет. Как только она поселилась здесь, я вызвалась приносить ее паек из Пункта выдачи — ей тяжело, а мне нетрудно взять на нее, все равно стоять очередь. Так она неделю проверяла каждый раз, не украла ли я чего-нибудь! Только недавно стала ко мне благожелательна. Боюсь, что с вашим поручением я только оттолкну ее.
— Не бойтесь, Аделаида. Нужны единственно ваши терпение и доброта. Для начала передайте ей бриошь и скажите, что я ищу кое-какие кулинарные добавки.
— Что ж, попробую, — со вздохом согласилась Аделаида. — Корица, мускатный орех?
— И мед.
— Хорошо. Мне пора. — Аделаида встала. — С минуты на минуту вернется с учебы дочь.
— Да, кстати, у меня есть для нее небольшой презент.
Карасевич вышел из кухни и тут же вернулся, демонстрируя черно-белую косынку.
— Их будут выдавать юным активистам за личные достижения в чем-нибудь общественно нужном. Но пока ни у кого таких нет — в производство еще не поступили. Думаю, Марусе может понравиться… передаю с извинениями за вчерашний вечер и накладку с шарфом.
Аделаида взяла косынку и пожала плечами.
— Чудесная вещь, но вы не знаете мою дочь. Не ребенок, а ходячая клятва молодого бойца.
Когда дверь за соседкой закрылась, Карасевич подошел к окну. Действительно, вдалеке показалась Маруся. Карасевич залюбовался ею. Да, это вам не сладкий ликерчик в вульгарной рюмочке, это, если можно так выразиться, бокал ледяного шампанского. Недоступного, необходимо заметить, заурядным, так сказать, гражданам, не имеющим положения и амбиций.
От такой картины дыхание Карасевича участилось. Его щеки, и так весьма румяные, зарозовели еще ярче. Он вышел на балкон, окликнул Марусю и помахал ей, подчеркнув свою приязнь полупоклоном. Маруся едва кивнула в ответ.
«Нет, какая же все-таки аппетитная бабенка!» — Карасевич улыбнулся своим мыслям и непроизвольно облизнулся.
* * *
Пару дней спустя Карасевич спешил к дому, обнимая черно-белую коробку с надписью «Электрические лампочки». Если бы кто-нибудь задался такой целью, то легко определил бы, что ноша была слишком тяжела для заявленного содержимого.
Из окна первого этажа за Карасевичем наблюдала Паулина Марковна. Он с самой душевной улыбкой приподнял шляпу. Паулина Марковна поморщилась по обыкновению и удалилась в недра квартиры.
Поднявшись на свой этаж, Карасевич обернулся по сторонам и постучал к Шестаковским. Аделаида пригласила его в прихожую и плотно закрыла дверь.
— Яблоки подходящие? — спросила она шепотом, кивнув на коробку.
— То, что надо, — так же тихо ответил Карасевич и прошипел: — Но вы представляете, у них теперь нет апельсинов. Эти идиоты боятся всего оранжевого!
— Это безумие… — Аделаида вздохнула. — Но их легко понять. Используйте цедру лимона.
— Нет, нужен апельсин! — Карасевич даже топнул ножкой. — Паулина Марковна взяла бриошь?
— Взяла, но, как я и опасалась, она вам не доверяет. Когда я спросила о пряностях, она испугалась и вытолкала меня.
— Что я вам говорил! — просиял Карасевич.
— Чему же вы радуетесь? — удивилась Аделаида.
— Она испугалась, потому что знает ответ на наш вопрос! Паулина Марковна может привести нас к цели. Вот увидите, она сама предложит помощь! А… Маруся? Как ей косынка?
— Ах, простите, Эдуард. Я вынуждена вернуть ваш подарок. Несносная девица сказала, что не желает носить награды, которых не заслужила.
— Вы воспитали идеальную дочь, вы должны гордиться! Пусть косынка останется у вас. Я ни за что не возьму обратно.
Еще через пару дней Карасевич нес портфель. И нес его со всей осторожностью: тот плыл в его руках, как перышко по безветренной глади озера. В его кожаных недрах рядом с мягким кирпичиком масла нетвердо стояла обмотанная тряпкой бутылка жирного молока. Карасевичу ни в коем случае не хотелось его расплескать. Из осторожности свою сосредоточенную походку он как мог дополнял непринужденным выражением лица.
Когда он в таком виде вошел в парадную, дверь Паулины Марковны приоткрылась на длину цепочки. Старушка держала в руках свернутый «Вестник Идеального будущего». Карасевич осторожно, словно стоя на канате, потянулся к шляпе и приподнял ее, улыбнувшись самым благожелательным образом.
Паулина Марковна печально посмотрела на него и потрясла газетой.
— Я ожидала этого с тех пор, как… — заговорила она, словно дверь скрипнула на высокой ноте.
Карасевич, забыв о молоке, резко подошел вплотную к двери и начал вполголоса:
— Паулина Мар…
Но она опустила взгляд и закрыла дверь.
Карасевич постучал, помедлил немного, покачал головой и направился к своей квартире. На этот раз соседская дверь сама открылась, и из нее выглянула испуганная Аделаида, тоже с «Вестником». Карасевич вошел к Шестаковским в прихожую.
— Эдуард, — соседка развернула широкие листы и ткнула пальцем в одну из колонок. — Вы видели?
Карасевич помотал головой.
— «Раскрыта сеть спекулянтов, промышляющих на складе для ветеранов военных действий…». Их арестовали!
— О нет! — Карасевич зажмурился, будто проглотил большую горькую таблетку, и покачал головой. — Еще одна потеря…
— Сначала булочная, теперь фруктовый склад. — Аделаида опустила руки. — У меня такое чувство, будто одно за другим заколачивают окна.
Карасевич открыл глаза и, хотя лицо его по-прежнему морщилось от горечи, одной рукой обнял свой портфель с молоком внутри, и другую положил Аделаиде на плечо.
— Вы не должны отчаиваться, дорогая. Мы справимся. Выпечка победит!
— Поскорее бы, Эдуард.
Карасевич отнес очередной ценный ингредиент домой. Когда начало темнеть, он опять увидел в окне Марусю, уходящую куда-то в сторону Пункта выдачи еды. Он послал ей вслед воздушный поцелуй и вздохнул полной грудью с улыбкой на лице.
Когда Маруся скрылась из виду, в дверь постучали. Это снова была Аделаида.
— Я на минутку буквально. Дочь ушла на вечерние курсы, но вот-вот вернется Петруша. И все же не могу ждать лучшего момента, чтобы рассказать вам о моем успехе! — и она сжала у груди ладони, словно собираясь захлопать.
— Не томите, дорогая. Неужели?.. — Карасевич выразительно указал пальцем и глазами вниз, туда, где жила старушка с родинкой, как кофейное зернышко.
— Да, да! Паулина Марковна согласилась на встречу с вами и велела спуститься к ней часов после девяти.
Карасевич просиял.
— Браво, Аделаида! Наш замысел вот-вот осуществится.
— Ах, Эдуард, я только и жива мечтами о вашем волшебном пироге, — она грустно улыбнулась. — Петруша и Маруся так и не разговаривают со мной. Только по необходимости что-нибудь такое сквозь зубы.
Карасевич посмотрел на соседку с сочувствием.
— Ваша дочь совсем юна, ее можно понять. Но Петр Иваныч… уж очень он… благонамеренный гражданин.
Аделаида замотала головой.
— Эдуард, вы ошибаетесь насчет Петруши. Да, может показаться, что… Но он хороший. Он всего лишь боится за меня. То, что я вынуждена скрываться от него, обижать его, разрывает мне сердце. Но еще больше меня терзает страх, что мы опаздываем. Ведь краски в буквальном смысле сгущаются каждый день. Вы же в курсе, что вводят форму для всех категорий? Нейтральных оттенков.
— Они все-таки пошли на это!
— Скоро все будем ходить в одном и том же. — Аделаида скривилась страдальчески, видимо, представив обещанное Идеальное будущее. — Стандарты, всюду стандарты. Из нас хотят сделать какие-то человеческие заготовки. Но я не верю, чтобы мы могли появиться на свет с одной целью — быть полезными Республике.
— Ада, дорогая, — попытался прервать ее Карасевич.
Но она продолжила:
— Ведь не могут же все наши граждане подходить под один шаблон, скажите мне? Сомневаюсь, что всем, кроме меня, хочется морской капусты. А эта уродская серая форма? Я, к примеру, мечтаю о белом шелковом платье в красных цветах и завить такие… знаете? Локоны, — она сделала ладонью волну вдоль щеки, как бы распустив волосы, которые были у нее убраны, как полагается указом № 1481, в пучок. — А ведь это запрещено! Но если я… если мы не имеем права на наши желания, мы что, Республика несчастных людей?
Внизу хлопнула входная дверь.
— Это Петруша! — воскликнула она испуганно и зашептала: — Идите завтра прямо к открытию в Пункт выдачи еды. Там же получите и форму, в соседней двери. Не затягивайте с этим, если не хотите отметку в личном деле.
И она ускользнула домой.
Едва дождавшись назначенного времени, Карасевич постучался в заветную квартиру на первом этаже. Послышались шаркающие шаги, и дверь как обычно открылась на ширину цепочки. Во взгляде старушки появилась робость.
«То-то же, старая ты калоша», — удовлетворенно подумал Карасевич, впрочем, никак не подав вида.
— Вы все-таки выследили меня.
Карасевич было набрал воздуху в грудь, чтобы возмутиться, но передумал и сказал новым, лишенным всякой сладости голосом:
— Я не выслеживал, я искал.
— Ищут свое, — возразила старуха. — Чужое выслеживают. Я знаю, за кем вы охотитесь.
— Вы поможете мне встретиться с ней?
— Почему вы решили, что я стану вам помогать?
Карасевич помолчал, подбирая слова.
— Потому что у всего есть срок годности. У молока, у ароматов, у жизни…
Старуха посмотрела на него удивленно, будто он вдруг заговорил на другом языке.
— И пока этот срок не вышел, — продолжил он взволнованно, — молоко должно быть выпито, ароматы должны благоухать, жизнь должна быть прожита…
— Да, — глухо сказала старушка. Ее губы дрожали. — Она сказала мне то же самое, почти слово в слово… Значит, время пришло.
И неожиданно спросила:
— Это же ваш балкон выходит на улицу?
Карасевич кивнул, недоумевая.
— Ждите здесь, — старушка закрыла дверь у него перед носом.
Через минуту она вернулась.
— Вот то, что вы ищете, — она вручила Карасевичу металлическую шкатулку. — Не открывайте, пока не соберетесь печь. Иначе ароматы выдадут вас слишком рано. Фелиция придет, только когда вы испечете пирог.
— Тогда воскресенье, полдень, — сказал Карасевич.
Старушка кивнула и протянула что-то круглое, завернутое в тряпицу.
— Возьмите еще это.
Карасевич осторожно отодвинул край полотна и обнажил усыпанную изящными порами оранжевую кожу.
* * *
В воскресенье на улице Десятой годовщины неподалеку от бывшего парфюмерного магазина происходило что-то странное. Прохожие останавливались, задрав головы и принюхиваясь, и так и оставались стоять. Из окон повысовывались, водя носами, удивленные физиономии. На обычно безлюдной бывшей Воскресенской вдруг столпилось народу, как на собрании профсоюза какого-нибудь отдела районной коммунальной службы.
Это пирог уже стоял в духовом шкафу Карасевича и начал выдыхать полифонию ароматов.
— А Петруши с Марусей все еще не видать, — Аделаида в фартуке, перемазанном мукой, то и дело смотрела в окно.
Ее домашние ушли на прогулку, и она страшно переживала, что не успеет скормить им ни кусочка до того, как ее арестуют.
— Не беспокойтесь вы так, мимо не пройдут, — успокаивал ее Карасевич, хотя и сам то и дело выглядывал на улицу и хмурился.
— Накрывать на шестерых? Вы, мои двое, я и сестры Марковны?
— Да, сервиз как раз на шесть персон.
— Вы боитесь? — Аделаида остановилась с чашками в руках.
— Когда совесть чиста, бояться нечего, дорогая Ада.
— А вот у меня не чиста. Но я уже перешла свою линию отреза — я отказываюсь прожить жизнь в черно-белой форме, питаясь кубиками. Я готова сдаться властям, пойти на крест, если угодно. Однако, надеюсь сначала наесться как следует.
— Никто не сможет осудить вас, пока вы в ауре нашего пирога. Доверьтесь магии, дорогая.
— Я доверяюсь своему сердцу! — она расправила плечи и глубоко вдохнула сладкий воздух. — И я впервые за долгие годы счастлива!
Карасевич посмотрел на настенные часы. Длинная черная стрелка прижалась к короткой сестрице под цифрой двенадцать. Тогда он объявил:
— Пирог готов!
Из открывшейся духовки вырвались не просто ароматы, но музыка. Горькие, сладкие, терпкие, кислые партии переплелись и заиграли, как самый буйный Диксиленд. А может, и защебетали по-птичьи, как самое нежное дачное утро с молчаливой рыбалкой.
Словно все, что бывает в жизни такого, чего ни за что теперь не вернуть, смешалось в тесто и начинку: вот тебе лет десять, и ты прибежал со двора попить воды, а бабуля затеяла варить варенье и протягивает тебе ложку розовой пенки, не обожгись только, бесенок; или та девушка, с которой ты год боялся заговорить, на вашем первом свидании в кофейне предлагает кусочек своего пирожного на пробу, и ваши колени, как два уголька, обжигают друг друга случайным касанием под тесным столиком; или, может, ты вышел на перрон по приезде в маленький прибрежный курорт и вдруг сразу глотнул прямо из воздуха еще невидимого моря — а это ветерок зачерпнул брызг и пены, и шуршания гальки, и над прохладной глубиной качание красного буйка.
Для каждого в этом аромате было что-то свое, самое саднящее. И все это прогрелось хорошенько, пропеклось, поднялось и полетело ко всем встречным носам, вытянувшимся навстречу и не способным оказать никакого сопротивления.
На улице послышался рокот автомобиля. Аделаида с Карасевичем бросились к окну. Там уже собралась приличная толпа. У входа в парадную остановилась элегантная, хотя и древняя машина с открытым верхом. Из нее вышла высокая, сухая, как галета, старуха в узком платье цвета красного перца чили. Оно буквально обжигало глаза, отвыкшие от ярких цветов. Хлопнула входная дверь, на лестнице зазвучали твердые шаги.
Карасевич кинулся встречать гостью и выглянул из квартиры. Поток крамольных ароматов поплыл по парадной. Внизу переговаривались два надтреснутых голоса — высокий Паулины и низкий Фелиции.
— Жду вас обеих у себя! — крикнул он. — Чай уже настоялся.
— Будь ты проклят! — проскрипела Паулина Марковна на всю свою слабую мощь так, что стало слышно на всех этажах.
Карасевич отклонился назад, как от пощечины. «Да хоть бы ты сдохла уже наконец», — подумал он с досадой.
На лестнице показалась Фелиция. Она смерила Карасевича таким взглядом, будто ростом он был не выше стоптанного сапога и вызывал симпатии не больше, чем свиная селезенка. Карасевич в ответ улыбнулся со всей любезностью. Не удостоивши его приветствием, Фелиция прошла в квартиру и остановилась посреди гостиной, прикрыв глаза. Ее ноздри раздувались и, кажется, даже родинка, похожая на кофейное зернышко, подрагивала от удовольствия. Ее белые волосы были противозаконно распущены и уложены по дореволюционной моде в локоны. В те самые безупречные локоны, о которых мечтала Аделаида. Перемазанная мукой, она рассматривала Фелицию с завистью и восхищением.
Все уселись за стол. Почетная гостья положила в рот немного дразнящего теста с разваренными в меду яблоками, медленно прожевала и удовлетворенно кивнула.
— Если б не революция, вы были бы славным кондитером и, возможно, даже приличным человеком. — Фелиция свысока посмотрела на Карасевича.
Тот напряженно улыбнулся.
— Сочту это за комплимент.
— Вы видели утренние газеты? — спросила Фелиция Аделаиду. — За молочницей, которую вы называете Барыгой, сегодня пришли.
Аделаида ахнула и уронила вилку.
— Не может быть! — воскликнул Карасевич. — Опять чэбэры?
— Опять ваша работа, офицер. Браво, — сухо похвалила Фелиция.
— Опять? — переспросила Аделаида. — Офицер?
— Оперуполномоченный Отдела контроля удовольствий, — представила Фелиция Карасевича своим твердым низким голосом.
Тот неловко пожал плечами. Аделаида вскочила.
— Вы, вы… я доверилась вам!
— Ада, дорогая, вы в полной безопасности, — промурлыкал офицер. — Я могу даже хлопотать о поощрении для вас за успешное сотрудничество.
— Сотрудничество? — Аделаида отшатнулась, и стул позади нее упал. — Аресты на складе фруктов… Вы использовали меня!
— Булочная — тоже его рук дело, — добавила Фелиция.
— Так, значит, вы не случайно поселились в одной парадной с Паулиной Марковной! — Аделаида схватилась за голову испачканными в муке руками, и ее виски побелели.
За окном послышались грохот и дребезжанье, в счастливый запах пирога впрыснулась вонь выхлопных газов.
Аделаида подбежала к окну. На противоположной стороне улицы остановился крытый грузовик ЖЧБР.
— Это за мной, — сказала Фелиция.
— Но зачем? — воскликнула Аделаида. — Зачем вы пришли, если все знали?
— Я устала. Я больше не хочу жить крысиной жизнью, прятаться под чужими именами, менять адреса, ждать… каждый день ждать треск мотора. Время пришло.
— Но это же самоубийство, — недоумевала Аделаида.
— Ада, милая, не сгущайте краски, — улыбнулся Карасевич. — Мы вовсе не злодеи. Фелицию ожидают комфортные условия, любимая работа, которой она не могла заниматься все эти годы. Республика ценит таланты такого уровня.
Фелиция резко встала и направилась к балкону.
— Дорогая, куда вы? — вскочил Карасевич. — Мы нисколько не спешим, доешьте пирог.
Но та уже вышла на балкон и… заперла за собой дверь! Карасевич подергал ручку, постучал по стеклу вспотевшей ладошкой — Фелиция стояла к нему спиной, осматривала улицу и не обращала на него внимания. Карасевич затряс дверь, стекло задребезжало.
В это время Аделаида выглянула в окно на кухне и увидела внизу среди зрителей мужа и дочь. Пока Карасевич пытался отпереть балкон и забыл про нее, она схватила пирог и побежала с ним к выходу из квартиры. Карасевич кинулся было за ней вдогонку, но тут раздался голос Фелиции. Она обращалась к толпе внизу. Ее узнали.
— Они внушают вам, что вы должны отказаться от удовольствий ради Республики. Они лгут вам, что в прекрасном нет необходимости.
В толпе пробежал ропот.
— Будьте благоразумны, откройте мне! — Карасевич с всей силой забарабанил в балконную дверь, но Фелиция словно не слышала его.
— Запомните: если в вашей жизни нет радости, значит, вы служите лжи!
Внизу раздался свист, потом аплодисменты. Карасевич побежал на кухню, схватил сковородку, вернулся к балконной двери и шибанул со всей силы по стеклу. Оно, конечно, разбилось, но неудачно — из рамы торчали длинные осколки. Карасевич потянулся к щеколде, порезал руку и взвизгнул.
— А правда в том, — продолжала Фелиция, — что вы имеете право на счастье. И вы должны служить только ему.
Карасевич обмотал руку полотенцем, оно сразу пропиталось кровью. Он кинулся ко второму окну, распахнул его и заорал:
— Лейтенант! Что вы там мнетесь? Тащите свои задницы сюда!
Двое в черных плащах стояли с краю толпы. Аделаида как раз вынесла пирог, и все лица, включая офицерские маски, повернулись к ней.
— Шевелитесь, или я вас разжалую, дебилы! — срывая голос, прокричал Карасевич.
По лестнице загремели тяжелые шаги.
В это время Аделаида среди толпы под балконом нашла своих домашних. Ее дочь, нахмурившись, слушала Фелицию. Но и одновременно принюхивалась — незнакомый ей аромат тоже рассказывал о чем-то новом и, в отличие от слов, был очевиден. Неоспорим. От него некуда было спрятаться. Кажется, только он и удерживал ее под балконом, заставляя слушать.
— Они похищают лучших музыкантов, художников, модельеров, кондитеров. Они крадут их у вас! — несся над улицей голос Фелиции.
Петр Иванович стоял рядом с дочерью. Он и рад был бы уйти от греха подальше, но этот воздух — еще хотя бы глоточек, еще хотя бы это, как его… еще хоть чуток подышать! Да и раз Маруся не убегает, значит, немножко можно — она лучше знает все эти указы и того… правила.
Аделаида поднесла им пирог. Маруся машинально взяла кусочек, попробовала. И — о чудо! — лицо ее посветлело, будто она искала ответ и вдруг он сам к ней пришел, простой и свежий, как булочка. И больше не нужно хмурить брови, не о чем сжимать губы — все прояснилось, и даже удивительно, почему этого не было ясно всегда.
Петр Иваныч тоже откусил пирога — и горькие складки его рта разгладились. Будто правда, какая она есть, отодвинула всю ерунду и все стандарты. Что же это получается, можно больше не притворяться?
Аделаида стала раздавать пирог соседям, и он не кончался.
— Я не хочу служить, я хочу жить! — выкрикнули из толпы.
— Верните булочную! — пробасил кто-то с набитым ртом.
За поворотом послышались звуки духового оркестра.
— К черту марши! — раздался возмущенный вопль кого-то из зевак.
В это время двое в плащах поднялись в квартиру к Карасевичу и протопали к балкону.
— Они охотились за мной все эти годы. Но я отказываюсь служить тем, кто отнял у жизни вкус, — голос Фелиции плыл над головами, смешиваясь с ароматом пирога.
Толпа одобрительно загудела. Снова раздались аплодисменты. В это время чэбэры высадили балконную дверь.
— Слышите? Я служу только радости! И я останусь верна ей.
В руках Фелиции блеснул короткий черный нос револьвера. Двое в масках возникли на балконе, как два палача. Фелиция выстрелила себе в висок.
* * *
Зеваки под балконом в это время поедали пирог. Когда раздался выстрел, толпа вздрогнула, озираясь. Но чэбэры уже подхватили тело Фелиции и унесли с балкона, так что не все успели понять, что произошло. К тому же в этот момент из-за поворота показался духовой оркестр, и звуки марша ударили по ушам своими литаврами.
— Вальс давай! — потребовала толпа.
Музыканты остановились и опустили инструменты, вдыхая неизвестный сладостный газ.
— Чарльстон! Заряжай чарльстон! — выкрикнул кто-то, околдованный смесью корицы и апельсиновой цедры.
Аделаида понесла пирог оркестру. Музыканты увлеченно задвигали челюстями. Из кузова ОКУ выпрыгнул рядовой чэбэр и в нерешительности застыл на полдороги к эпицентру аромата. Аделаида подошла к жандарму поближе. Он снял страшный шлем и оказался совсем мальчишкой, причем конопатым. Взяв свою долю пирога и откусив первый кусочек, паренек проглотил остальное в два приема, а крошки с ладоней отправлял в рот по одной и медленно, вдумчиво рассасывал их.
Из парадной вынесли тело, завернутое в серую тряпку, но никто не обратил на это внимания. Одна маленькая согнутая фигурка Паулины Марковны, как тень, шла за чэбэрами до самого грузовика.
Пирог кончился только тогда, когда каждый, включая самого последнего ударника с литаврами, получил свой кусочек. Но злоумышленный аромат выпечки все еще оставался в воздухе на улице Десятой годовщины, бывшей Воскресенской.
Откуда ни возьмись возник аккордеон и заиграл вальсок. Пары пустились кружиться. Петр Иваныч обнял Аделаиду за талию, и они понеслись, совершенно забыв об указе за номер 1014, запрещающем танцевальную музыку. Оркестранты, наевшись заколдованного пирога, подхватили начатую аккордеоном партию, и вальс зазвучал многоголосым хором самоуправства, дурости, мятежа, прожорливости и прочего неповиновения законным требованиям.
Карасевич вышел из парадной, высматривая Марусю. Она отряхивала крошки пирога, упавшие на пальто.
— Теперь вы понимаете, Маруся? — спросил ее Карасевич. — Понимаете ценность удовольствий?
Маруся медленно кивнула, приглашая Карасевича закончить свою мысль.
— Вы пленили мое сердце, так сказать, — Карасевич взял ее ладонь в свою здоровую руку и облизнулся, разглядывая мягкие и свежие, как утренняя выпечка, девичьи губы.
Маруся продолжала выжидательно смотреть на него.
— Руководству, в отличие от рядовых граждан, доступны все радости жизни, дорогая Маруся. Я быстро продвигаюсь в высшие эшелоны, так сказать. А деликатесы и другие излишества мне уже сейчас положены по долгу службы. Будьте мне добрым другом, дорогая Маруся, и я организую любые ваши прихоти, понимаете?
— Да, я очень хорошо вас понимаю. — Маруся забрала свою руку. — Понимаю, что вы подлец.
Физиономия оперуполномоченного дернулась, как от удара током. Он отвел взгляд куда-то в сторону, но потом вернул его к лицу Маруси, правда, уже немного по касательной.
— По-вашему, я подлец, а по-моему, вы глупы. То, что вы считаете подлостью, — единственный способ жить полноценной жизнью. Ваша красота — билет в высшую категорию. Но красивых много, а мест наверху мало. Я предлагаю вам шанс. Не хотите вы, его получит другая. А вы останетесь прозябать.
Он помолчал, давая Марусе возможность одуматься. Вокруг них наворачивали спирали парочки, взбивая, словно венчиками, сладкий воздух. Порхал беспечный дореволюционный вальсок, перемешивая и разнося по воздуху произвол и веселье. Маруся склонила головку и снисходительно смотрела на Карасевича. Было совершенно непонятно, что она при этом думает.
Ничего не дождавшись, Карасевич поправил ворот сорочки, пошевелил плечами, с достоинством поднял свой круглый гладкий подбородок и направился к грузовику, в котором и уехал вместе с вонью выхлопных газов.
Оркестр все играл, и люди танцевали, пока не развеялся аромат пирога. Тогда музыканты, словно очнувшись, затянули марш и отправились греметь им дальше по улице. Соседи разошлись по домам. К утру все всё забыли.
ФРАГМЕНТ МЕМУАРНЫХ ЗАПИСЕЙ КАРАСЕВИЧА ЭДУАРДА ВАСИЛЬЕВИЧА
Фигурирует в качестве материала предварительного следствия в судебном разбирательстве относительно эпизода в его профессиональной деятельности, предположительно имевшего влияние на недавние события
«Еще на стадии планирования операции было решено предпринять все возможное, чтобы произошедшее не оставило следа ни в прессе, ни в умах. Противозаконный дебош прошел ровно в рамках оперативных действий и не имел отложенных эффектов, вследствие чего никого с улицы Десятой годовщины к ответственности не привлекли.
Единственное, личность Аделаиды, конечно, не могла не вызвать интереса у компетентных органов. Очевидно, что она являлась врагом Республики и готова была к активному сопротивлению. Но я похлопотал, как и обещал, позвольте заметить. За Аделаидой всего лишь установили наблюдение.
И это только благодаря мне, хоть Маруся и назвала меня подлецом. Хорошо, пусть так. Но злодеем я не был. Я искал любви и хотел быть достойным ее. А что я мог бы предложить порядочной девушке, не имей я карьеры?
А что до печальных, в известном смысле, последствий для молочницы или пекарей, или той кладовщицы… Поступил ли я подло по отношению к ним? Ну извините, они нарушали закон и знали об этом. Законы, если можно так выразиться, могут вам нравиться или нет, но, преступая их, вы должны осознавать потенциальные последствия.
Допустим, бывают такие распоряжения, которые невозможно не нарушить. Скажем, если запретить дышать, пусть даже только в комендантские часы, то привлечь можно будет всех, кто не усоп скоропостижно в первые минуты. Но ведь никто не собирается привлекать всех! Зачем же доводить до абсурда? Некоторые нововведения дают государству больше возможностей для установления порядка, только и всего. Республика преследует за нарушения исключительно тех, кого необходимо, и не имеет значения, кто там дышал или нет. Не о чем беспокоиться, если у вас нет, так сказать, конфликта с властями. Никто не принуждает умирать или что-то подобное.
Кто-то, возможно, посчитает нужным упрекнуть меня и в том, что Паулина Марковна именно умерла на вторые сутки после сестры. Дескать, если бы не проведенная мной операция и т. д. Да, кончина любого человека — без сомнения, печальное событие. Однако, не стоит придавать смерти Паулины Марковны излишней значимости. Она уже не могла принести пользу Республике как в силу своего возраста, так и по причине своих реакционных убеждений. Зато благодаря проведенной мной работе были выявлены ячейки саботажа. И потушен очаг сопротивления, уже начинавший воспламеняться в семье Шестаковских в лице Аделаиды. При этом, прошу заметить, никаких мер не было принято в ее отношении, несмотря на то что во время похорон на ее щеке наблюдение зафиксировало слезу. Исключительно из соображений гуманности.
Аделаида никогда не была, если можно так выразиться, достаточно благонадежным членом общества. Имеющиеся у Республики технологии контроля граждан, к сожалению, не позволяли выявить все противоправные деяния, которые она совершала. Агенты высказывали предположения, что, в моменты бездействия, например, стоя над гладильной доской в ожидании, пока нагреется утюг, или в очереди за пайком, или даже иногда застыв без всякой причины вместо исполнения своих домашних обязанностей, Аделаида могла пытаться вспомнить незаконный яблочный пирог, в изготовлении которого она принимала деятельное участие. Более того — не сам пирог, а его вкус и запах, запрещенные Указом № 2476, как ей, без сомнения, было известно. В качестве оправдания можно представить эти нарушения как ее фантазии.
Ощущения — вещь, как говорится, эфемерная. Так что фантазии Аделаиды со временем неизбежно должны были лишиться яркости и потерять свою привлекательность.
Это косвенно подтверждается тем, что в семье Шестаковских больше не было зафиксировано конфликтов из-за нарушения запретов. Не было также зафиксировано и самих нарушений. Некоторые сомнения вызывали отдельные, если позволите так это именовать, хм… эпизоды в поведении Маруси, когда она попадала в око слежения. Однако же безупречная характеристика с места учебы, победы в городских и республиканских олимпиадах, отличный аттестат и прочие достижения позволили отмести любые…»
— Да ё мое, что там еще?
Окно кабинета Карасевича было плотно закрыто и завешано тяжелыми бархатными шторами. Тем не менее с улицы донеслись какие-то крики. Карасевич с неудовольствием отложил золотой паркер, которым писал, налил немного виски из стоявшей у правого локтя бутылки, сделал глоток и, покачав головой, продолжил.
«…отмести любые подозрения. Тем более что ничего, кроме домыслов и прочих предчувствий, наблюдение так и не выявило. Возможно, отрицательный результат был получен в отсутствие полномочий вести за Марусей полноценную слежку.
В деле Аделаиды, напротив, наблюдался устойчивый прогресс. Изучив отчеты агентов, осуществлявших контроль, я с удовлетворением установил, что Аделаида все уверенней демонстрировала равнодушие к жизни и даже, так сказать, апатию. Все материалы ее дела я передал в Комиссию контроля удовольствий…»
Теперь с улицы слышались беспорядочные гудки автомобилей, свист и ритмичное выкрикивание многоголосой толпой какой-то короткой фразы. Карасевич привстал было, чтобы открыть окно и посмотреть, но махнул рукой.
«…и по итогам специального заседания наблюдение было снято. Благодаря профессионализму штатных агентов она даже не узнала, что оно вообще велось. Вот таков подлец Карасевич. Имея все возможности запечь кого угодно с любыми специями, так сказать, и до любой готовности, подлец Карасевич творит добро, не рассчитывая не то что на малейшую благодарность, но даже и на то, что его забота будет замечена.
Считаю, что участие в операции в итоге принесло Аделаиде только пользу, показав ей бесплодность сопротивления наступающему Идеальному будущему. С высокой вероятностью можно утверждать также, что Аделаида сумела забыть все запрещенные…»
— Да к хренам собачьим, что опять?
Из гостиной раздался жуткий грохот и звон. Карасевич бросил перо и выбежал из кабинета. На ковре посреди осколков лежал кирпич. В окне зияла гигантская дыра. Из рамы торчали длинные зубья стекла.
Улицу внизу затопила толпа. Обтекаемые ею, медленно, как на карнавале, ехали и гудели несколько автомобилей и крытый грузовик. Толпа махала какими-то цветными флагами и выкрикивала какой-то простой плебейский призыв. Но Карасевич не слушал. В первом автомобиле с открытым верхом он увидел блондинку, с волосами, уложенными локонами. На ней было красное, как перец чили, платье. Машина удалялась, а Карасевич не успел рассмотреть ее лицо.
«…забыть все запрещенные мелодии, ароматы и вкусы. Включая, прежде всего, вкус пирога.
Однако же Служба контроля удовольствий не обладала достаточными ресурсами, чтобы установить и доказать тот возмутительный факт, что, и я практически уверен в этом,
Маруся запомнила этот вкус».