Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2025
Об авторе | Олег Витальевич Дозморов (6 июля 1974 года, Свердловск) — русский поэт, прозаик, критик. Повесть-воспоминание «Премия „Мрамор“» — «Знамя», № 2, 2006. Лауреат «Русской премии» (2012). Предыдущие публикации в «Знамени»: «Дура-надежда», (№ 1, 2024); «Дополнительный секретный клапан» (№ 11, 2024). Живет в Лондоне.
* * *
Это кажется только, что ночью темно.
Вот смотри: загорелось напротив окно.
Вот доставщик проехал, мигнув фонарём.
Вот звезда засветилась на небе ночном.
Это кажется только, что ночью лишь тишь.
Вот в тиши заскреблась одинокая мышь.
Заворочалась птица в дремучих кустах,
а у спящего звук прозвучал на устах.
Это кажется только: мы в мире одни.
Кто тогда зажигает все эти огни?
Кто тогда производит движение губ?
Кто собрал эти звёзды в блистательный клуб?
Это кажется только: нет больше надежд.
Кто тогда бережёт наше племя невежд,
не даёт оборваться над нами звезде,
свет свой распределяя неяркий везде?
* * *
Маханул стакан, поперхнулся,
вышел с красными глазами,
прямо в небо усмехнулся
нехорошими, эх, словами.
Выходя, споткнулся,
штеко будланулся,
тихо потом засмеялся,
как, мол, задолбался.
Завернул в кафетерий,
где не наливали,
а она ждёт в портфеле,
а он бутерброд взял и
сока томатного, посолив,
сел не у окна, налил
под столом в другой стакан, тут взрыв,
замычал, лицо уронил.
И Юра Казарин мне так сказал:
гляди, горе у мужика,
и мы тоже выпили, и я взалкал,
как отец Фёдор, трепетно, на века.
* * *
Ангел тонкими перстами
указал на пустоту,
трое плакать перестали,
ангел вечно на посту.
А четвёртая, Мария,
заглянула в глубину,
не произносила Имя,
взглядом ползая по дну.
И у каменного гроба,
что с утра стоял пустой,
вдруг вполне исчезла злоба
и сошёл такой покой,
что я вышел, шаромыга,
как воскресший от врача,
«Фра Беато Анджелико»
в опьянении шепча.
Ударение сместилось,
и синдром потом прошёл,
но обретший эту милость
по Флоренции я шёл.
Пил до дна седьмой эспрессо
и совсем не догонял,
что искусство бесполезно,
если веру потерял.
* * *
Вставай давай, ты где ваще?
У нас три трупа на раёне.
И опер в кожаном плаще,
как Богарт, курит на балконе.
Неуловим маньяк, бандит,
а тут ещё следак московский
нарисовался и глядит,
как пашет райотдел ментовский.
Дай мне тревожно созерцать
очами жадными моими,
что удосужились отснять
баблишка для, Люмьер во имя.
Дождь рубит в мокрое окно,
и от мигалок зло и ало,
но нам потом смотреть кино
похуже этих сериалов.
Поэтому по счёту три
я досмотрю на минималках:
гебня, сиделые хмыри
и генералы в белых майках.
* * *
Тут сор, поломаны кусты,
а тут вот кто-то помочился,
но гений чистой пустоты
в том переулке мне явился.
Его небесные черты
я б позабыть не согласился,
он сделан был из годноты
и с нежностью соотносился.
Сжигай мосты, кидай понты —
за результат он поручился,
с тех пор я с пустотой на ты,
а он на смех переключился.
* * *
Поэт не врач, а медсестра,
что делает укол,
и мазь Вишневского с утра,
и парацетамол.
Давайте градусник, больной.
Как будто ничего —
и хочешь, так ещё поной,
а хочешь — ну его.
* * *
Все стихи начинались с погоды,
дождик там или снег,
кое-что из природы,
поэтический снэк.
А в конце, несомненно, —
дескать, все мы умрём, —
вдохновения пена
с философским гнильём.
Но сквозь слёз обобщений,
как писали до нас,
пробивался осенний
леса иконостас.
Пробивался вчерашний
и держал на плаву
этот вязки домашней
дождь — худую строфу.
Ну, помрём, что тут странно? —
но останется там
этот облака плавного,
как в строке безударного,
невесомый металл.
* * *
Сердце кольнуло сосновой иголкой,
памяти непроизвольной прополкой,
бабочки жёлтой мгновенной улыбкой,
первой, ещё ювенальной ошибкой.
Первой исписанной ночью тетрадкой,
первой любовью, тревожной, несладкой,
горем и счастьем, грибами и мёдом,
в зеркале будущим взрослым уродом.
В мире, где нет ни вины, ни разлуки,
ты мне протянешь знакомые руки,
в небе мелькнёт ошалевшая птица,
строчка чужая мне тоже простится.
Снова нальются тяжёлой сиренью
заросли и станут стихотворенью
честной подмогой, склонясь у подъезда,
словно обратная страшная бездна.
Нет, хорошо, что всё не получилось,
что всё тогда отошло, открутилось
и сорвалось, понеслось по орбите —
только на вдохе: простите, простите!
Полтос
Что толку от стихов? Что толку от дождя?
Что толку от меня, когда я умираю,
и вечно в гроб схожу, всё о себе звездя,
и сладко жалуюсь, но тона не меняю?
А то и не схожу, а просто так иду
или, наоборот, с прицелом, за картошкой,
велосипедную ногой кручу звезду
и, глупо рот раскрыв, любуюсь чёрной крошкой.
Она и впрямь того, чертовски хороша.
А я и впрямь того, оскуфился премерзко,
в иной хреновый день сойду за алкаша,
и в честное стекло не влезет хлеборезка.
Но вот горит закат, пропущенный сквозь сон.
Он кровоостана… вливающий донельзя.
Вот розовый купон на «Евромиллион».
Вот я шепчу себе: плевать на всё, доверься.
* * *
В домашнем трико на коленке дыра
и хвойного запах шампуня.
Семейные фото на фоне ковра
и музыка Тото Кутуньо.
И отроку точно пока не понять,
я, в сущности, не понимаю,
как страшно потом вспоминать, забывать,
опять вспоминать, забывая.
* * *
Полпорции тоски с овсянкой — ам!
за маму и за папу, беспечален.
Гляди, малыш: вот пятистопный ямб,
для этих, жалостливых, идеален.
Предвестники: бессонница, кураж,
стремительно потом на ноль сходящий,
и эти жалобы, и ни с чего мандраж,
и стих, всё в сотый раз проговорящий.
У фабрики Гознак бывает брак:
тут цвет не в цвет, тут сдвиг, тут — водянистость,
но если водянистость есть признак
характерный, то я за водянистость.
Я за бескровный, никакой лесок,
за птичек хор, практически бездарный,
с утра налитый оловом висок
и взгляд вокруг — премного благодарный.
* * *
Мы в аллеях тёмных проходили,
поднимались с каменной скамьи,
обходили по траве и пыли
влажные участки в забытьи.
И она неслышно говорила,
как в хороших, дорогих стихах,
не о том, что между нами было,
а о том, что будет. В небесах
пролетели две смешные утки,
мальчик в пруд забрасывал сачок.
Кто шутил недорогие шутки —
ничего не слушал, дурачок.
Поглощённый гневом и неверьем,
всё, что можно было, пропустил.
Уговоры, на дорожке перья,
деревянный над водой настил.
Мальчик что-то нёс в стеклянной банке,
веточки сплелись в полукольцо,
и неопытный смешливый ангел,
к нам приставлен, закрывал лицо.
* * *
Подходил сзади, приобнимал,
где-то вот тут сладко пахли духи.
Тихо ответь мне, чтобы я точно знал:
ты меня любила или мои стихи?
Как же они звались? «Рив Гош»? Данных нет,
в памяти кто-то с Аляску дыру прогрыз,
но на Главном сервере, гарантии дал поэт,
сохраняется всё — информации завались.
Вот наверх и направим смешной запрос,
может, что и найдётся среди трухи,
приобниманий, признаний, прощаний, слёз:
как назывались ванильные те духи?
* * *
Там в комнате стоял сервант,
висела на стене чеканка,
и запрещённый эмигрант
недосягаемого ранга
с пластинки вёл речитатив,
и ничего не предвещало,
но ознаменовал мотив
чего-то странного начало.
Вольно тащить и воровать,
присваивать и тырить лихо,
мне суждено варьировать
всю эту тему, только тихо.
Её придумал Пастернак,
а дальше через третьи руки
всё завертелось только так,
и мы немели от разлуки.
А что в остатке? Ничего.
Но в отражении серванта
прокрастинирующего
мы видим горе-аспиранта.
Решись уже на что-нибудь:
умри, женись, закончи диссер,
найди работу и забудь
поэзии инфарктный мизер.
Её холодные глаза
не вспоминай, запомни лучше
момент, когда текла слеза
и, всхлипнув, улыбалась тут же.
Какой же это был мотив?
Какая разница, чеканка
висела, окна растворив,
шёл дождь, и пахла запеканка.
Пел разрешённый эмигрант,
свет, отражён, разъят на части,
и полированный сервант
переворачивал на счастье
картинку: распахнув балкон,
дождь мучил липы спозаранку —
проснулся от дождя, но сон
ушёл в глухую несознанку.
* * *
Она хотела подойти,
заговорить,
и подошла уже почти,
но, так и быть,
не подошла, тут подошёл
восьмой трамвай,
и я, как в ад, в него зашёл.
Не предавай
моей тоски — врата узки —
своё лицо,
вот тут на шее завитки,
вот это всё.
Нет, отвернулась — что ж теперь,
там муж, семья.
Трамвай звенел, закрылась дверь.
Погугли мя.
* * *
Я вышел на Дандоналд Роуд,
и понял, что уже немолод,
ну как немолод? Не старик,
а так, из транспорта мужик.
Чтоб не попасться контролёрам,
готов кабанчиком метнуться,
не то чтоб магазинным вором,
а так, по мелочи споткнуться.
Я вышел остановкой раньше,
трусливо поворчал, порыскал
очами и почапал дальше,
боясь, чтоб дождик не побрызгал.
Вокруг тюльпанчики цвели,
сидели голуби в пыли,
и солнце подымало молот,
почувствуй, зайчик, жизни холод.
Был в горле ком,
я был распорот.
Поправил ворот,
пошёл пешком.
* * *
На бумажке, почерком плохим,
почерком плохим таким, корявым,
на бумажке, почерком кудрявым,
неразборчивым, чтобы сухим
выйти из воды, подробный вот
список напишу себе покупок:
молоко, сыр, хлеб плюс этих губок
для мытья посуды, вытру пот,
вспоминаю, небольшой вишлист
составляю долго, на бумагу
чтоб перенести, ни-ни, ни шагу,
прежде чем они туда вошли:
яйца, молоко, кефир, сыр, хлеб,
яблоки, лингвини, фунт сосисок,
стоп, гляди, не раздувайся, список,
только нужное, смотри, Олег,
не переборщи, ну боже мой,
документ ведь, да, и пачку соли,
счастье вычеркнем, покоя, воли?
Ладно, пофиг воля и покой.
* * *
Где не пройти электрокару,
среди надгробий и осин
непритязательную тару
оставил грустный славянин.
И я тут день-деньской слоняюсь,
иду за хлебом иль бреду
в аптеку, всё равно склоняюсь,
рассматриваю тут одну.
Она мне не напоминает
другую, полустёртых букв
за этими не прочитает
удравший Екатеринбург.
А тоже, как тогда писали,
не объясняя ничего,
стояли, кудри наклоняли,
рыдали, только и всего.
* * *
С утра ещё держусь,
Беляшика включаю,
а к вечеру ложусь,
души не ощущаю.
А то наоборот:
с утра души не чаю,
а к ночи сумасброд,
Беляшика включаю.
Такой вот дуализм,
пойду сподоблю чаю,
какое счастье жизнь,
включаю, выключаю.
Стихи со снятым посвящением
Какой бы ты ни был богач,
какой бы ты ни был спортсмен,
закончится время удач,
начнётся квартирный размен.
Уйдёт молодая жена,
а если ты младше — уйдёшь
ты сам, доберёшься до дна,
уж если в петле не дойдёшь.
Любовница кинет тебя,
ровесница выпьет твой мозг,
и энту покажет судьба,
уволят — вахтёр иль киоск.
Тогда-то поймёшь, что к чему,
тогда пораскинешь умом,
что лучше — всегда одному,
чтоб не на кровати ничком.
Ты преданный царь, ты админ.
Ты сух, твёрд и прям, как пророк.
Не гнись и не тай, будь один,
надежды выдавливай сок.
* * *
Съел бутерброд, согрешил.
Пуговку кто-то пришил
из перламутра в окне
сентиментальному мне.
Тоже задача уму:
вот и пойми, почему
круглая эта дыра
нынче круглей, чем вчера.
И почему человек
с именем грубым Олег,
воя, глядит на луну.
Рифма такая: прильну.
* * *
ко мне пришёл мой друг иван
сказал пойдём со мной
я видел много разных стран
внутри одной шестой.
но я ответил нет иван
внутри одной шестой
лишь многогранник и стакан
и он всегда со мной
вот это нафиг нарратив
сказал мой друг иван
и стал высок нетрезв красив
не ангажирован
* * *
Реплики трамвайной не хватает.
Не хватает реплики трамвайной.
Русской хамоватой нежной речи.
Оборачиваюсь тут на наших,
громко говорящих, прилипаю,
слушаю, ступаю им на пятки.
Глупости про Англию, про цены,
что купили и куда ходили.
Слушать вас физически приятно.
О, как мат прекрасен на свободе!