Бахыт Кенжеев. В дуновении чумы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2025
Бахыт Кенжеев. В дуновении чумы. Новые стихи 2018–2021. — К.: Друкарський двір Олега Фёдорова, 2024.
«В дуновении чумы» — последняя книга умершего в прошлом году Бахыта Кенжеева. Казах по национальности и один из самых значительных русских поэтов последнего примерно полувека, Кенжеев соединял в своем творчестве восточное метафорическое, детальное, вещное изобилие с русским фатализмом. В последней своей книге, полной тревожных предчувствий, автор размышляет о судьбе и предопределенности, о земном и небесном.
«С точки зрения космоса все на земле — безделица…» — так начинается одно из стихотворений книги. Фатальная предопределенность бытия подтверждается в следующих же строчках: «Не мечись: <…> перемелется, / всякий мятежный дух станет хрустальный прах…». Читатель может согласиться с этим настроением поэта, но все-таки заметит, как трепетно на самом деле относится автор к «безделицам» в своем художественном пространстве. Это ли безделица — жизнь человечья?
<…> страх позабудем посмотрим назад
кроткие детки у елки стоят… <…>
каждый сжимает билет лотерейный…
«Лотерейные билеты», которые держат кроткие детки у елки, — метафора доли-участи, которая выпадет героям стихотворения. Кому какая выйдет судьба: повезет или нет — деткам знать не дано. (На елке загадочно трепещут огоньки, стеклянные игрушки мерцают отраженным светом.) Неопределенность, неведомое будущее пугают маленьких людей. Каждый хочет лучшей доли. Кроткие не ропщут: им нужно ждать и надеяться. Может статься, нам/лирическим персонажам не помогут и высшие силы, так как управляет этим действом щедрый дед-лотерейщик:
…всех наградит лотерейщик нелепый
сахарной пудрой пареной репой
к ранке приложит пламенный йод
алого уксуса в чашу нальет…
На метафорическом празднестве у деток вместо гостинцев Деда Мороза в руках оказываются подарки судьбы. В контексте стихотворения это действо — награждение — противоречиво, приближается к оксюморону: «награды» деда нелепы, бесполезны (пареная репа) или приносят людям страдания (пламенный йод — в ранку, алый уксус в чашу). Их можно назвать лишь подарками утешения. И тут у читающего книгу могут возникнуть вопросы: а так ли щедр дед? А кто он? За что «награждает»? А как бы получить лучший «лотерейный билет»? А есть ли вообще смысл в «награде» (смысл жизни)?
Подобные противоречия свойственны поэтике Кенжеева: автор задает в своих текстах извечные вопросы, но тут же в рефлексивном диалоге с самим собой отмечает, что однозначного ответа на них быть не может. Философия поэта диалектична: познавая/отображая мир, Кенжеев исследует и показывает в своем творчестве разные его грани в мнимых и явных нестыковках. Эта своеобразная диалектика помогает сочетать разнородное. Например, разговор о вечности и «высоких материях» заканчивается дружеским советом выпить:
я раньше честно полагал, хоть эти дни прошли
что вечность может заменить все прелести земли
а нынче знай скорблю о том что каждый житель, да,
однажды свой оставит дом и даже навсегда
<…>…небесный свет шум вечных струй не тещин пирожок
налей товарищ не горюй не мучайся дружок
В этом стихотворении несколько антиномий: я раньше — я нынче, вечность — прелести земли, геенна огненная — рай, где не едят свинью, я — ты, небесный свет — тещин пирожок. Использование контекстных антонимов позволяет показать разные полюсы многогранного мира. Доверительная интонация текстов помогает читателю представить добродушного, внимательного, сочувствующего собеседника, юмором «приперчивающего» неприятные моменты в разговоре:
Друзья мои, я в тревоге. Я много любил
и немало, по чести сказать, кирял.
Есть у меня бестолковый сынок Кирилл <…>.
Лирический герой-собеседник читателя книги «В дуновении чумы» интуитивен: он предчувствует недоброе и о многом тревожится. Само название книги говорит об опыте знакомства с коронавирусом, чумой ХХI века. И, конечно, когда, как не в такие — знаковые — времена подбивать жизненные итоги?
…тупо я, как и все, просидел в четырех стенах,
и лезу на них, обезвоженный, до сих пор —
не от старости, не потому, что страх,
или с временем бесполезный спор —
но завывает ночами сигнал тревоги,
не различить в грядущем ни зги,
и пора, пора подбивать итоги,
как стальными подковками — сапоги.
Автор общается с читателем понятным языком, чеканным слогом, складывая тексты в традиционной силлабо-тонической форме. Монологи лирического персонажа содержат также и множество отсылок к творчеству великих и современных собратьев по перу: получаются поэтические ответы. Чаще всего это ироническое обыгрывание (например, каламбур, алогизм, центон):
«Что вы делаете, дети?» «Мы гуляем под дождем,
Тянем тятюшкины сети, терпеливо смерти ждем».
«Тятюшкины наследники» напоминают читателям детей пушкинского стихотворения. Наполненные новым смыслом, тятюшкины же сети у Кенжеева становятся метафорой земных забот.
Явленное показано во всей безысходности обыденщины, экзистенциальное сострадание к доле человеческой приправляется изрядной долей иронии:
Пускай Господь велел: «Терпите!» — мы не жалеем ни о ком,
купив сухарик в общепите с прохладным крафтовым пивком…
Что ж, лирический герой недоволен? Трудно жить лирическому персонажу? Но метафорические слова из другого стихотворения подтверждают желание обретаться в этом мире:
И выдыхаешь: «Не предавай огню моей лягушачьей шкурки, княже».
Герой молится о спасении своей «шкурки», а нам вспоминается утешающее библейское: «Не умрем, но изменимся».
Все неоднозначно: жизнь трудна, непредсказуема, но прекрасна. Так постепенно перед читателем книги раскрывается философия Кенжеева, для которого поэзия — сила, приводящая в гармонию все существующее.
В создающем гармонию художественном мире Кенжеева нет ничего малозначимого: все описываемое им освящено его добродушным вниманием. Стихотворения напоминают стеклянные игрушки с упомянутой метафорической елки. Мероприятие нашего бытия происходит, детки/герои (/читатели — их тоже можно отнести к действующим лицам) замерли в ожидании даров судьбы. А тем временем маленькие яркие игрушки на ветках мерцают, отражая свои миры. И в каждом стихотворении книги отражено свое маленькое пространство. Вот мир заветного:
но ведь был у меня жестяной игрушечный грузовик,
а у матушки — лунный камень…
Лунный камень матушки — не просто украшение и художественная деталь в тексте, это настоящая кенжеевская «звезда полей». Ведь когда лирический герой «свой грузовичок на лохматой бечевке вез по ухабам отечества, <…> таинственный камень тускло сиял над бездной на безымянном <…> пальце матери. Это был свет таинственного камня, который спасал героя во время трудностей земных. Это свет, который дарит счастье и, отраженный, мерцает в стихотворениях сына.
В отраженных мирах Бахыта Кенжеева.