Борис Кутенков. 25 писем о русской поэзии. — М.: Синяя гора, 2024. — (Спасибо).
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2025
Между иерархическим и эмоциональным
Борис Кутенков. 25 писем о русской поэзии. — М.: Синяя гора, 2024. — (Спасибо).
Идея серии, в которой вышла новая книга Бориса Кутенкова, якобы позаимствованная у книги Петра Вайля «Стихи про меня», на первый взгляд как будто лишена подлинной оригинальности. На самом деле это смелый эксперимент, «нахальная прививка дилетантизма к классическому дичку». И то, что так необходимо культуре именно сейчас.
Соучредители издательства, поэты Андрей Фамицкий и Клементина Ширшова, решились на литературную дерзость, не побоявшись разрушить границы общепринятого канона в пользу неограниченной свободы высказывания. Дав поэтам возможность выразить в свободной форме благодарность любимому автору, сохранив при этом особую оптику зрения и должный уровень аналитизма, они вдохнули новую жизнь в жанр критического разбора, совместив его с эссеистикой и даже нон-фикшн.
Кутенков, будучи не первым автором проекта (до этого в серии уже вышло несколько книг), в наибольшей степени приблизился к основной цели издателей. Еще в предисловии он обращает внимание читателя на «перевес иерархического в сторону личного», но при этом не перестает задаваться вопросом, насколько этот перевес оправдан.
В любом случае судить написанное привычными литературоведческими мерками не получится. Следует уже «на входе» выкинуть из головы то, чем обычно руководствуется рецензент, устанавливая степень профессиональной состоятельности критика. Этот принцип здесь не работает, поскольку важен не столько сам анализ художественного текста как эстетического феномена, сколько ключевые механизмы «встраивания личностного компонента в формат серии».
Аналитизм так или иначе присутствует в каждом эссе, но при этом обоснование автором своего персонального выбора предельно субъективно. Кутенков признается, что выбирал для книги любимые произведения, а любимое не всегда тождественно лучшему. Предпочтя первое второму, можно пренебречь такими критериями, как техничность, масштабность художественного замысла и место в литературной иерархии. Во всяком случае, обоснование выбора нужно искать не здесь, а далеко за пределами самого текста — в сфере ситуативной, нередко биографической. Есть почти абсолютная уверенность в том, что состав стихотворений в книге мог бы быть принципиально иным, если бы не повлиявшие на выбор конкретные обстоятельства: текущая жизненная ситуация автора, непростая и даже драматичная, и характер ее проживания. Многие недавние события еще не окончательно отошли в прошлое и не до конца отпустили их участника. Пульсация времени, исторического и личного, здесь очень ощутима.
Получается, что каждое стихотворение, воспринимаемое как часть личного опыта поэта, экстраполируется Кутенковым на его собственную частную жизнь и оценивается на уровне поиска ситуативных сближений, аналогичных жизненных проблем и сходных эмоциональных переживаний. В связи с этим книга приобретает очень камерное, даже интимное звучание. В структурно-композиционном плане эссе однородны и воспроизводят относительно устойчивую модель авторской аргументации. Сначала дается вполне профессиональный, литературоведческий и языковой анализ текста, а ближе к концу размышлений появляется та самая субъективная составляющая, которая «высвечивает» потаенную, но глубоко волнующую эссеиста сторону его собственной жизни.
Так, анализируя стихотворение Федора Терентьева «Вол и волк не рифмуются до конца», критик дает подробный комментарий к каждой строфе, пытается с помощью семантики слов и звуковой игры выстроить сюжет стихотворения. Но вся эта красивая литературоведческая надстройка подводит нас, в конечном итоге, не к художественно-эстетическому обоснованию выбора текста, а к возникшему по ассоциации с ним личному воспоминанию. Кутенков вспоминает один забавный случай, когда он, «будучи в гостях у друга Патрика в Польше», объяснял ему современные русские стихи: «Но речь не об этом забавном казусе, а о том, что тогда я впервые осознал, сколько же не понимаю в любимых стихах на уровне элементарных словарных значений…».
Любимое стихотворение с легкостью отодвинуто на задний план, чтобы на его месте зазвучал голос автора книги. Просто автору не менее важно поделиться с читателем своей личной историей и личным опытом. Иногда и вовсе начинает казаться, что любимые поэты — всего лишь ширма, за которой Кутенков со свойственной ему стеснительностью скрывает что-то свое, глубоко наболевшее. Таким предельным откровением заканчивается анализ стихотворения Антона Морозова «левкои, ласточки и маки». Глубокие размышления о тексте, в котором «возвращение к утраченному допостмодернистскому раю» не исключает «переклички с постсимволистской поэтикой Ольги Седаковой», в конце эссе снова резко переходят в плоскость субъективного, интимного авторского опыта: «Мне дорого стихотворение Антона Морозова этой фиксацией утраченного рая. Когда-то такая фиксация произошла и у меня. 30 июня 2006 года; возраст, совпавший с поступлением в институт. Это был один эпизод, увиденный по телевизору и связанный с любимой женщиной…».
Кажется, именно этот подростково-юношеский рай по-настоящему дорог критику, а рай поэтический — не более чем иллюстрация к личной истории.
Все эти наблюдения не говорят о профессиональных недостатках книги. Скорее, о прямо противоположном. Автор не следовал устоявшемуся канону, а в абсолютно свободной форме, иногда приближаясь к восприятию рядового читателя, изложил свои впечатления о любимых произведениях. Вопросы вызывает лишь момент, связанный с характером механизма встраивания личного в общечеловеческое, эмоционального в рациональное. Смена интонации иногда кажется довольно резкой — авторский голос как будто ломается, переключаясь с одного регистра на другой. Так в советском радио дикторский размеренный голос может внезапно переключиться на оперную диву или милый лепет детской передачи.
В пределах одного эссе мы отчетливо слышим, как уверенная, лишенная эмоциональных подъемов речь профессионального критика сменяется сбивчивым, срывающимся от волнения рассказом мальчика-подростка. Но если все действительно так задумано, то автор хорошо справился со своей задачей. Более того, он сделал невозможное: рассказав о стихах других поэтов, представил на читательский суд самого себя: «Это принципиально внеиерархичная книга — не столько о лучших, сколько о любимых стихах; написанная с желанием определить, чем же дорог конкретный поэтический текст — и как его проживание соотносится с моими внутренними истоками».
Читать «25 писем о русской поэзии» стоит хотя бы потому, что книга учит умению оставаться свободным и независимым от общепринятых канонов, не причиняя при этом ущерба своим профессиональным качествам.