Игал Халфин. Автобиография большевизма: между спасением и падением
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2024
Игал Халфин. Автобиография большевизма: между спасением и падением. — М.: Новое литературное обозрение, 2023.
В статье «Конец романа» (1922) Осип Мандельштам писал о том, что современные люди «выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз». Его слова могли бы стать эпиграфом к рецензируемой книге.
Поэт не мог предвидеть, что конец биографии даст толчок к развитию автобиографического жанра. Оно совпало с фактографическим направлением в советском революционном искусстве и «литературой факта», с идеями большевистской социальной педагогики, основанной на идее перековки, интернализации коммунистической морали и критическом анализе своего «Я». Эти процедуры в революционных условиях приобретали формы эго-документального письма, автобиографии, отчета, а самопознание — формы превращенных архетипических религиозных практик покаяния, прозрения (откровения), обращения, защиты веры и т.п.
Книга — о революционных, досталинских 1920-х, но в ней описано становление большевистского этоса, делавшего неизбежным будущий Большой террор.
Предмет исследования,становление советского «Я», сложен, многослоен и требует разностороннего анализа. Тема советского «Я» в последние десятилетия стала предметом интереса представителей разных дисциплин —от историков (Шейлы Фицпатрик, Йохена Хеллбека…) до филологов (Эрика Наймана, Ирины Паперно…)1. Но до недавнего времени этот интерес не достигал уровня настоящей интердисциплинарности, часто понимаемой как гетерогенность материала (литература, кино, документы, живопись), а не методологии.
Книга Игала Халфина поднимает до интердисциплинарности методологию, позволяющую подсвечивать однообразный материал с разных точек. Перед нами — история социальная, обращенная к темам взаимосвязи политической идентичности с практиками повседневности; политическая — речь о формировании и цементировании большевистского режима; социальная психология, раскрывающая сложный процесс интернализации большевистской доктрины, ее социальной адаптации и эволюции массовой психологии в условиях глубочайшего стресса; историческая социология, представляющая динамичную социальную структуру раннего советского общества, его классовую типологию и практики социализации; социально-культурная антропология раннесоветского общества, акцентирующая типичные для этой дисциплины аспекты: лингвистический, когнитивный (ментальный), политический, исторический, правовой; герменевтика —тонкие, нередко исчерпывающие чтение и интерпретация эго-текстов (их символизма, психологической мотивировки, подтекстов); филология и, в частности, история литературы: автор обращается к истории жанра автобиографии в мировой и русской литературе, посвящает целую главу анализу повести Сергея Малашкина «Луна с правой стороны» (это самый подробный и содержательный анализ повести Малашкина, который мне случилось читать), а другую главу — «Собачьему переулку» Льва Гумилевского.
Эти методологические обручи нужны не в последнюю очередь потому, что объем текстов, с которыми работает Халфин, огромен и разнороден. Поражает и разнообразие судеб и социальных групп: тут и правоверные большевики, и «бывшие», и оппозиционеры, и рядовые члены партии…, и многообразие эго-документальных жанров, сформированных практиками раннего большевизма: чистками, контрольными комиссиями, бюрократическими процедурами и т.д. Автор чувствителен к психологии и логике своих героев, их мотивам и рационализации, к изменениям в языке и картине мира, сопровождавшим политические и идеологические трансформации революционной эпохи.
Большевистская идеология сворачивается в классовую типологию — инструментальную; функция ее репрессивно-воспитательная. Халфин обращается к вузам, но, по сути, большевики превратили всю страну в большое учебное (точнее, учебно-воспитательное учреждение) заведение —от исправительно-трудового лагеря до академии. Типология всегда редукционистская процедура. Истории вписывания себя в классовые — зыбкие и подвижные — идентичности создают пеструю картину. Особенно если учесть различия в отношении к выходцам из других партий: эсерам, меньшевикам, анархистам, бундовцам… Здесь все было пронизано актуальными политическими соображениями, доктринальными расхождениями, историей сложных отношений партий друг с другом в дореволюционный период и т.д.
Проблема идентичности связана с психологией: описываемые в книге практики признания, покаяния, публичного рассмотрения личной жизни (вплоть до интимных и гигиенических ее аспектов) могли вызвать серьезные психологические травмы. Сужение вплоть до исчезновенияличного пространства разные люди воспринимают по-разному. Всегда связанное с репрессией, оно шло в пакете с политическими обвинениями, чреватыми серьезными последствиями (обвинения в оппозиционности в уклонах и прочих политических девиациях). В этом горниле формировалась советская идентичность.
Но неверно думать, что вопрос идентичности не столько политический, сколько психологический. «Вопрос о советской идентичности неотделим от вопроса о власти, — утверждает Халфин, — формовка человека была тесно связана с насилием над собой. Граждане молодой советской республики настраивали свои “я” на частоту победившего дискурса — политической игры, вызывающей к жизни набор возможных идентичностей. Этот набор лежал в основе типологии, классифицировавшей людей на наших, не наших и тех, кому есть место в обществе избранных». А поскольку «большевики стали посредниками между “я” рабочего, похороненным под ложными идентичностями (“подданный”, “гражданин” и т. д.), и его классовым самосознанием», они занялись его формированием.
Cейчас ясно: это оказалось наиболее успешным. Рухнули советская империя, экономика, идеология, а сформированная в условиях террора советская идентичность осталась почти нетронутой и легко воспроизводимой — поскольку в условиях невиданного социального давления советское население усвоило данные режимом ответы на ключевые вопросы о смысле жизни и о способах социализации.
Книга — попытка заглянуть во внутренний мир такого субъекта. Автор прибегает к понятию «герменевтика души» (напоминающему термин «диалектика души», введенный Чернышевским). Рассуждения о «душе большевика», «партийном духе», «большевистском нутре» и т.п. встречаются в книге часто и неслучайно. В этом видна не только зависимость большевиков от религиозного дискурса, пропитывавшего идеологию марксистского провиденциализма. Требовалась репрессивная герменевтика, подразумевавшая, «что есть что-то скрытое в нас самих и что мы всегда пребываем в заблуждении относительно себя <…> Большевики предполагали, что “нутро”, “внутренность” или “сущность” определяют коммуниста. Они призывали к дешифровке самого себя».
Но проблема в том, что такая дешифровка невозможна изнутри самого этого дискурса. Для ее осуществления и нужна была работа, проделанная Халфиным. В обширной литературе о раннесоветской истории его книга займет особое место —исчерпывающей архивной базой, методологической проработанностью и всесторонностью, глубиной интерпретации материала. Думаю даже, что мы, наконец, получили в советской историографии версию книги Клауса Тевеляйта, лучшей книги о социальной базе нацизма, так и не переведенной в России2. Халфин выполнил ту же задачу, подробно, глубоко, психологически убедительно и исторически точно описав практики самоконструирования социальной базы сталинизма, прочности которой хватило на всю последующую советскую и постсоветскую историю.
1 Sheila Fitzpatrick. Tear Off the Masks!: Identity and Imposture in Twentieth-Century Russia (Princeton: Princeton UP, 2005); Jochen Hellbeck. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin (Cambridge: Harvard UP, 2009); Eric Naiman. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology (Princeton: Princeton UP, 1997); Irina Paperno. Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams (Ithaca: Cornell UP, 2009).
2 Klaus Theweleit. Male Fantasies. In 2 vols. (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987, 1989).