рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2024
Об авторе | Надежда Лидваль родилась в 1990 году в Омске, окончила Омский государственный университет, работает переводчиком. Училась в школе писательского мастерства CWS и на курсе Евгения Бабушкина. Публиковалась в журналах «Новая юность», «Традиции & Авангард», «Пашня», «Прочтение». В 2024 году вошла в длинный список премии «Лицей».
Живет в Санкт-Петербурге.
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
Дóма его забыли. Хотя нет, не забыли. Когда забывают, это еще ничего, это значит, что раньше помнили. А ему сказали, что его никогда не было. Не было тебя, то ли Витя, то ли Вася, то ли Веня. Не было. Не существовало. Никогда. Страшно? Нет. Удивительно? Тоже нет. Нормально? Нормально, да. Он же теперь другой. Точнее, тогда здесь жил другой, а он сегодняшний на того похож только именем, и то необязательно. То ли Вадик, то ли Вова, то ли Влад. Пришлось умереть и заново родиться. Место, где он зрел все эти четырнадцать лет и десять месяцев, выгнало его из своей утробы сквозь железные ворота, вышвырнуло без волос, без зубов, с отчаянным криком, запертым в легких. Хорошо хоть помнил адрес, куда полагалось идти. Оттуда первые лет шесть приходили вскрытые конверты. Письма от мамы и сестры Карины. Потом писем не стало. В смысле, новые перестали поступать. Старые он привез с собой, на дне пакета-майки, где умещались все его вещи. Он прошел по пути этих писем, только в обратном направлении, дотащился прямо до двери, из которой мать выносила свежеподписанный конверт. Кто? Какая Зоя Олеговна? Какая двенадцатая квартира? Нет, квартира-то двенадцатая, но здесь только мы, уже давно, Оля, выпусти собаку, что она там воет, я с человеком разговариваю. Где? Кого? Ничего не знаем, извините. Чужие люди. Кажется, он их напугал.
Оттепель. Начало весны. Днем, можно сказать, припекает. Можно прийти на пятачок, где снега нет даже зимой, потому что из-под земли на него дышат горячие трубы, опуститься на теплый черный асфальт, случайно согнать урчащих голубей — ненадолго, скоро они к нему привыкнут и облепят, как своего, — нахохлиться и подставлять лицо внезапному солнцу. Ночью сложнее, потому что подмораживает. Ночью он пробрался в подъезд и устроился между квартирой номер одиннадцать и квартирой номер двенадцать, прислонился к стене, за которой раньше стояло материно пианино — не там ли оно до сих пор? Не его ли это струны все еще отзываются на ветер в расколотой деке? — и как-то заснул.
Рано утром вышла соседка, споткнулась о его ноги и заорала. Следом вывалился ее муж и матами-пинками выгнал его на улицу, под студеное акварельное небо. Спросонья он не сообразил, но потом выудил из памяти обоих. Одиннадцатая квартира. Тетя Вера и дядя Семен. Сын у них еще был, его ровесник. Он хотел представиться, сказать, что это он, то ли Вадим, то ли Валера, то ли Виталик, вы что же, не помните, что ли? Но они были злы, раздражены, суровы и глядели на него, как на мертвую крысу.
Мимо отсыревшей лавки, на край которой он, дрожа коленями, примостился, прошаркал в тапках на босу ногу дед Харитон. Тот самый, который в его детстве вкопал рядом с песочницей турник и сам же на нем навернулся — самое яркое впечатление того лета. Дед Харитон глянул на него мельком и направил тапки ко второму подъезду, но почему-то не дошел, развернулся и протянул ему мятую пачку «Уинстона» со «слепотой» и тремя сигаретами. Потом кивнул и скрылся в доме. И этот не узнал.
Следующей ночью он прокрался в подъезд деда Харитона и устроился на лестничной площадке между первым и вторым. Но ему не дали даже головой прислониться к стене: наверху открылась дверь, и на него обрушился крупный зубастый пес, а следом полетели женские вопли и обидные слова. Еле удрал. В третьем подъезде на него вылили грязную воду, куртка потом два дня сохла. Из четвертого его торжественно вывел участковый, но за домом, где никто уже не видел, они расстались полюбовно и без слов сошлись на том, что этой встречи не было и обиды они друг на друга не держат. Под утро он уносил ноги от метлы бабы Нины с пятого этажа. За то время, что он не видел соседку, она раздулась еще больше, но глаза ее сверкали тем же волшебным осатанелым блеском, каким сверкали прежде, и ни одна искра в нем не угасла за годы. Да и метла была, похоже, та же самая. Бесполезно было напоминать бабе Нине, что это же он, сын Зои Олеговны, то ли Валя, то ли Витя, то ли Влад, они ей еще холодильник помогали в квартиру затаскивать. Баба Нина в пылу битвы за чистоту подъезда готова была избавиться от всего, даже от собственной памяти.
Так его и гоняли с этажа на этаж, из подъезда в подъезд, и никто не признавал. Мать и сестру еще помнили, но смутно, очень смутно, то ли переехали они, то ли еще что. «Еще что». Он надеялся, что все-таки переехали. А его вообще как будто никогда здесь не было. Говорили, не жил в двенадцатой никакой мальчик. Вместо воспоминаний ему давали иногда хлеб или воду. Еще он наловчился есть кошачью еду. Незнакомая девушка раз в два дня выносила в пакетиках корм для уличных котов и оставляла во дворе у газгольдера. Он затаится за тополем, подождет, пока она все разложит, подползет, просунет руку меж шерстяных клокастых спин и вытащит себе пару сухариков. Если не покусают и не раздерут когтями кожу в кровь, значит, день сложился удачно.
И вот однажды, пока он прятался в мальвах и грыз свой «Китекэт», из кустов показалась женщина с пакетом и тяпкой. Тетя Вера из одиннадцатой. Заметила его. И не сказать что испугалась — просто застыла и таращится. А он — на нее, прижав кулак с кормом к груди. Она, не сводя с него глаз, поковыряла тяпкой землю, выдернула несколько сорняков, сунула их в пакет и попятилась назад. Когда она исчезла, он разом забросил в рот оставшиеся сухарики, подержал, чтобы размякли, и проглотил. Тетя Вера вернулась уже без тяпки, смело развела руками высокие стебли мальвы и сказала ему: «Пойдем». Велела ему разуться-раздеться еще в коридоре и в квартиру пустила в одних трусах. Дала полотенце и отправила в ванную. Пока он мылся, она положила на стиральную машинку чистую одежду — штаны, футболку, кофту теплую, носки. Пока он ел на кухне котлеты и запивал их молоком, она смотрела на него, подперев голову рукой, а потом сказала: «Это сына одежда. Ему не нужна. Забирай. Пальто еще дам». Он хотел сказать, что помнит их сына, они вместе бросались репейником в девчонок, но толку-то говорить? Все равно не вспомнит.
Он поел. Тетя Вера убрала тарелку и снова села напротив него за стол. Помолчали. Он потрогал пальцем скатерть. Посмотрел в потолок. Тетя Вера опять заговорила про сына. Сказала, что он сейчас далеко. Уехал одним днем и ближайшим рейсом, на который смог достать билет. Мотался по каким-то друзьям, по каким-то приютам. Первое время маялся и тосковал. Он, конечно, говорил матери, что все не так уж плохо, но она-то видела, что обманывает, и ей хотелось сказать ему: «Возвращайся», но она говорила: «Я все понимаю». А потом как-то потихоньку, туда-сюда, и наладилось. Вот у него уже там и работа, и девушка появилась, и документы выправить удалось. Главное — документы. А не виделись они с сыном уже два года. Не виделись, да. Только в окошке телефона, в этой лилипутской коробочке, из которой доносится его прерывающийся голос, да это разве считается?
Тетя Вера посмотрела на него и сказала: «Побудь моим сыном». Он сделал вид, что не расслышал — специально так наклонил голову, мол, ась, чего? Она поманила его к себе. Он, чтобы не показаться неблагодарным, приблизился, и тетя Вера усадила его на колени, и возникло чувство, будто он уже сидел на этих коленях, но места тогда на них было больше, и ноги не доставали до пола. Тетя Вера обхватила его руками, прижалась головой и начала качаться из стороны в сторону вместе с тем, кого баюкала — может, его, то ли Васю, то ли Вадю, то ли Валеру, а может, своего далекого сына.
Котлет, которых тетя Вера ему надавала, хватило на два дня. А на третий к нему в мальвы пришла женщина с борщом. Прямо вот так в тарелке и принесла, со сметаной и торчащей ложкой. Знает он ее или не знает? Из прежних соседей или новая? Какая-нибудь прыткая девочка из их двора, выросшая в тетеньку с бесцветным взглядом? Борщ был вкусный и мешал вспоминать. Он вернул ей пустую тарелку, а она ему: «Побудь моим мужем, а?» Он заозирался, одернул футболку, сделал «кхм» раз шесть. Спросил — что, здесь? Она кивнула и сказала ему надеть пальто. Зачем пальто? Жарко ведь, а во-вторых, как это поспособствует? Хотя черт их разберет. Мало ли как здесь у людей все поменялось за столько-то лет. Пальто он надел. Тогда женщина достала из сумки скалку, взвесила в руке — и давай его лупить со всей дури. Едва голову успел обхватить руками. Она в череп вроде и не метила, все больше охаживала по плечам и по спине, но мало ли. И хорошо, что он был в пальто, потому что удары становились все прицельнее и злее. Он свернулся на краю лавочки, поджал под себя ноги и молча терпел, даже не пикнул — такая выработалась привычка. Женщина остановилась. Он посмотрел на нее из-под руки. Щеки красные, плечи расправились, ходят величаво вверх-вниз, локоны-пружинки воинственно выстроились вокруг лица. Тут-то он ее и узнал. Дашка из сорок третьей. Она-она, точно она. Пружинки и щеки не дадут соврать. Она спросила: «Вам не очень больно? Если что, я еще половник принесла, им полегче будет». Он помотал головой, сказал, что потерпит, пожалуйста, продолжайте. И она снова замахнулась скалкой.
Пару дней спустя к нему пробрался мужик с початой чекушкой. Когда выпили, сказал: «Пойдем за гаражи». За гаражами шуганули местную детвору, уселись на полугнилые ящики. Мужик долго мялся, шмыгал носом, хмуро глядел на «Сашкин незаконный гараж», который то ли сносить пора, то ли красить, и наконец выдавил из себя: «Ты это… ну… говорят… можешь, это… короче… ну… В общем, побудь моей матерью». И опасливо на него так смотрит — даст в морду, не даст? Он, то ли Володя, то ли Виталик, то ли Валера, без улыбки, без страха и безо всякого смущения поднялся, встал от него сбоку и мягко опустил руку на спину мужика, погладил его по костистым лопаткам под дырявой майкой, по неровной веренице позвонков. Мужик сначала напрягся, стал весь как камень, а потом взял его руку и положил к себе на голову, а другую его руку спрятал в своих ладонях. А можешь, ну там, спеть че-нить? Могу, что ж не смочь? Родному-то сыну. И он замурлыкал мелодию, которая тут же рождалась и слетала со связок, и получилось нечто среднее между «Песней мамонтенка» и «Голуби летят над нашей зоной». А мужик сидел и ронял слезы в его ладонь.
Дед Харитон попросил побыть его псом. Он пришаркал к нему с двумя пачками сигарет — новыми, невскрытыми, — говорит: «На». У деда Харитона отродясь никого не было, если брать в расчет только людей. Зато была, оказывается, собака, бородатый дворняжка по имени Стас, умер в том году, шестнадцать лет ему набежало, такой хороший пес. Ну че, согреешь деду душу? И так недолго осталось. Он, то ли Вадим, то ли… да без разницы. Стас он теперь, Стасик. На тебе палку, Стасик. Побежишь за палкой? Дед Харитон, растопырив колени, поднял с земли ветку, ободрал с нее лишнее и давай дразнить пса, махать ему над носом этой палкой, а Стас на четвереньках подпрыгивает, вертится, взгляд приклеился к вожделенной добыче — не уйдешь, не уйдешь. Дед замахнулся и кинул палку. Она упала шагах в десяти, но Стас рванул за ней так, будто у нее вот-вот вырастут ноги, и она от него ускачет. Он мигом вернулся к хозяину с палкой в зубах и полным ртом грязи, и дед Харитон почесал ему за ухом. Стас бегал за палкой, пока у деда не заныло плечо, гонял котов у газгольдера, рявкал на бабу Нину, лежал в ногах у деда Харитона. Потом его повели домой, помыли ему лапы и дали вареной курятины.
Дед Харитон не смог оставить его у себя. Соседи его потеряли и потребовали обратно: кто мужа, кто сына, кто мать, кто сестру, кто брата, кто дядю, кто просто хорошего человека. Пришлось делиться. Так он и менял жизнь на жизнь, личину на личину, свое настоящее имя забыл окончательно, зато ел сытно и спал сладко. Никто его больше не гнал из подъездов, а старался к себе залучить, накормить, обогреть, как родного. Дашка даже сделала ему график на листочке, чтобы ничего не напутать.
Однажды теплой еще осенью — мальвы только-только начали облетать — пришла чужая женщина. Вроде бы ничего ей здесь не надо было, просто решила срезать, пройти сквозь их двор, казалось бы, ну и иди себе дальше, что ты там разглядываешь? Зачем замедляешь шаг? Зачем останавливаешься перед лавкой, перед худым бритым человеком без имени? Кого ты в нем увидела-узнала?
— Егор? Ты, что ли?
Он вынул из уха наушник. Какой еще Егор?
— Вернулся? — чужая подошла ближе. — Слушай, а твои ведь съехали давно. Ты и сам, поди, уже знаешь. Ты где живешь-то сейчас? Квартиру они продали.
На третьем этаже отворилось окно, и высунулась тетя Вера — сегодня как раз была ее очередь.
— Женщина, вам что надо? — спросила она незнакомку.
— А вам какое дело?
— Мне какое дело? Я тут живу.
— Ну поздравляю вас. Живите дальше.
Тетя Вера захлопнула окно и минуту спустя выбежала из подъезда. За ней подтянулись дед Харитон, Дашка, дядя Семен и соседи — те, что были не на работе, то есть почти все. Последней выплыла с метлой баба Нина.
— Да уйду я сейчас, прям распереживались, — успокаивала их чужая и снова обращалась к нему. — Слушай, это… Егор. Куда конкретно твои съехали, я не знаю. Какой-то ЖК, ЖК чего-то там, то ли «Долина», то ли «Равнина», не помню, короче. Но у меня телефон сестры есть. Дать?
Она сняла с плеча одну кожаную ручку и окунула лицо и руку в сумку, а вынырнула уже с телефоном. Поднесла его близко к глазам и начала давить пальцами на экран.
Он медленно поднялся с лавки.
— Щас, погоди. Карина… Где она у меня была? Карина…
Он стоял в футболке сына тети Веры, в ботинках Дашкиного мужа, в штанах выросшего внука, в носках пропавшего отца. Там на лавке пальто еще лежало, свитер, плеер, перчатки хорошие. А сегодня тетя Вера лепит пельмени, а вечером они с дядей Семеном будут смотреть хоккей. Он стоял, растопырив руки, переводя взгляд с чужой женщины, которая его не забыла, на соседей, которые его даже не помнили.
— О, нашла! Ну что, записываешь? Есть у тебя телефон?
Он обхватил руками голову и жалобно заскулил.
— Или ручка?
Он присел на корточки.
— Егор, ты чего? Надо тебе телефон сестры или не надо?
Он опустился на колени — правое, левое, — поставил на землю руки — правую, левую, — поднял голову, вытянул шею и залаял.