Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2024
Об авторах | Александр Марков — филолог, литературовед, искусствовед, культуролог, переводчик, арт-куратор, преподаватель философских, гуманитарных и социальных дисциплин, доктор филологических наук, профессор. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в журнале (совместно с Оксаной Штайн) — «С расстояния предельной разлуки» (2024, № 6).
Оксана Штайн (Братина) — кандидат философских наук, доцент УрФУ (Екатеринбург). Философ, теоретик культуры, преподаватель, писатель, автор книг «Маска как форма идентичности: Введение в философию образа». (СПб.: Издательство РХГА, 2012) и «1991» (СПб.: Алетейя, 2022). Предыдущая публикация в «Знамени» (совместно с Александром Марковым) — «С расстояния предельной разлуки» (2024, № 6).
Заметка Вальтера Беньямина «Детское восприятие цвета» (1915) занимает две страницы и делит его жизнь на две неравные части. До этого труда — дурной филологизм, стремление представить даже самую точную стенограмму своих чувств как что-то готовое к употреблению, литературное, на поверку не совсем подлинное. Юный Беньямин цепляется за стихи и за свой домашний опыт как студент-отличник, вдруг что-то забывший и пытающийся достать или добыть шпаргалку, хотя в отличие от троечника со шпаргалкой он выглядит нелепо.
После этой заметки и начинается тот Беньямин, которого мы знаем, — в чем-то провокатор, в чем-то неуклюжий трубадур; но всегда мыслитель, покончивший с филологизмом. Он смело выстраивает слова и понятия, опережающие жанровые ожидания. Он преодолевает меланхолию и ностальгию, потому что прекратил подглядывать в книги, но стал глядеть глазами книг на происходящее, — чтобы его щедро наполненные цитатами и выписками речи в духовных странствиях встретили авторов этих книг, готовых принять такие расписки в верности.
В своей заметке Беньямин говорит, что дети только хранят правильное понимание цвета как нюанса, возникающего на границе. Для взрослого цвет закрывает предмет: забор можно покрасить белым, а можно — черным. Можно купить ткань для платья одного цвета, а можно и другого, но всегда каталог уже известен и закрыл предметы от нас.
Дети, говорит Беньямин, любят мыльные пузыри, где цвета переливаются, обозначая и границу воздуха, и границу нашего опыта. Мы притронулись к пузырю и увидели, ощутили, что пузыря уже нет, а пространство осталось. Граница вскрыта и утверждена как главное переживание вообще пространства, звездного неба над головой и нравственного закона во мне. Детское восприятие — это восприятие переливающегося, переливчатого цвета, его трели.
Здесь в строках Беньямина уже начинается роман, уходящий от наблюдений за детьми к судьбам европейской биографии. У Плутарха как образцового биографа цвет раскраски очень важен. Существенно, какие полоски на тоге или в каких цветах совершается торжественный выход эллинистического царя.
Цвет вырывает жизнеописание, βίος, из биологического существования, ζωή, довольно бесцветного, где все мимикрирует, все растворяется в окружении. Отметить себя цветом — это и значит достойно прожить жизнь. Недостойные люди смешивают грех и добродетель, а достойные люди выставляют цветные флажки, где именно они прожили жизнь для других, а не для себя. Прочесть Плутарха — то же самое, что присоединиться к сонму этих других.
Современный роман начинается там, где, по слову шекспировской Клеопатры:
Nature wants stuff
To vie strange forms with fancy, yet t’imagine
An Antony were nature’s piece ’gainst fancy,
Condemning shadows quite.
(Природе требуется материал, чтобы с фантазией изобретать странные формы, но вообразить Антония — это было произведение природы паче всякой фантазии, выносящее приговор всяким теням-подобиям.)
Антоний у Шекспира и создает раскраску своей биографии, он действительно принадлежит «воображению» природы, тем образам, которые запоминаются ярким историческим цветом. Он обесцвечивает жизнь Клеопатры, когда расстается с ней. Любой ее жест, любое движение собственных губ для нее не насыщение, а отрава, еще прежде, чем она отравляет себя.
Она остается в мире фантазий, то есть того детского перелива цветов, когда от любой вещи как от мыльного пузыря может остаться только тень. Это и есть романное напряжение: сталкиваются биографический герой и герой внутреннего опыта. Биографического героя раскраска исторической судьбы ведет все дальше в большую историю. Героя внутреннего опыта настигает тень, след лопнувшего пузыря, границы пережитого. Этот герой, точнее, героиня нюансирует произошедшее, вынося приговор историческому герою тем, что рано или поздно ему придется остаться в тени собственного отчаяния.
Среди детских забав Беньямин называет чайные коробки, волшебные фонари, переводные картинки. Везде там есть свет и тень, угроза обесцвечивания и возобновляющаяся яркость суждения. Кант в своем кабинете смотрел на свечу, обдумывая долгие беседы с просвещенными собеседниками, но для них он и был переводной картинкой истины, так что черно-белая изнанка категорий вдруг загорается ярким фонарем морального суждения. Это уже суждение романное, тень от фонаря — тень мрачных судеб, тогда как в окошках фонаря продолжается романная жизнь, наша жизнь, сама наша реальность.
Беньямин в своей заметке противопоставляет фантазию и воображение. Фантазия — само детское восприятие цветов. Ребенок не изолирует цвета друг от друга. Ребенок может увидеть солнце зеленым, просто потому что ощущает зеленый цвет в глазу, зеленую тень. Для ребенка не будет ложным утверждение «солнце зеленое», а если ребенок называет солнце желтым, то только потому, что для него есть желтые знакомые вещи и зеленые знакомые вещи, он с ними так познакомился.
В отличие от взрослого, который по цвету опознает вещи, ребенок знакомится с вещью и ее цветом. Для него это не опознание, а именно действие фантазии. Вещь решила именно так с ним познакомиться, цвет вспыхнул именно так, и об этой вспышке нельзя не сказать. Детская фантазия, а не взрослое воображение — начало настоящего, вдохновенного романа, в отличие от скучного и вторичного романа.
Тогда как воображение — это попытка взрослых представить природу как мастерскую, свою переработку окружающего мира приписать природе. Взрослые любят красные яркие или белые элегантные рубашки, любят золотые запонки и серебристые автомобили. Почему в таком случае не считать, что северный полюс элегантен во всех смыслах (хотя латинское elegans значило «отборный», а не «изящный», отборными могут быть и тыквы), а солнце заставляет улыбнуться? Практичный историчный человек живет в мире воображения, сам не замечая, как оказался в конце какого-то романного тома, чаще всего не очень интересного.
Дети, говорит Беньямин, цветами рисуют, а не раскрашивают, чтобы сделать мир прозрачным, чтобы фантазия не иссякала в самом мире. И в конце заметки он бросает загадочную фразу: «Цветность не аффицирует животное начало, потому что постоянная деятельность фантазии плещет из самой души ребенка». Животное начало — это явно животный мир, увиденный взрослым, которому нравится сравнивать себя со слоном или жирафом. Аффект — механизм такого сравнения, движущего историческую жизнь.
Ребенок же просто мыслит цветами, и мыслит того же слона как серое и большое, уже знакомое и названное, а вслед за слоном сразу вспоминает и жирафа. Это мир не аффектов, а удивлений. Именно так мыслил Беньямин и дальше, только работая не со слонами и жирафами, а с документами, с библиотечными карточками, с подмигиваниями картин и живых людей. Слоны и жирафы в нем общались друг с другом, становясь и диалогом Беньямина с собой, его автокоммуникацией.
Для многих мыслителей учение о цвете и стало романом, если не первым, то необычным. Для Гете это был опыт записи постоянно развивающегося и совершенствующегося аргумента, work in progress, предвосхитивший «Мерц» Курта Швиттерса, с его цветными руинами и черно-белой документацией — переводная картинка наоборот, которая должна вернуть мир в начало романа, чтобы весь мир прожил роман честнее, чем раньше. Для Людвига Витгенштейна его труды о цвете — романное осмысление отношений между самим собой прежним, ранним и самим собой будущим, поздним.
Средний Витгенштейн трудов о цвете говорит, как ранний Витгенштейн, о невозможности сказать «красно-зеленое», но, как у позднего Витгенштейна, это оказывается языковой игрой: мы либо различаем цвета как узнаваемые, и это одна игра, либо считаем цвета только условными обозначениями групп предметов, и тогда это другая игра. Витгенштейн здесь заставляет нас читать многотомный роман философии ХХ века, узнавая сразу, чем кончился предыдущий том и как открыть следующий — в котором будет новый сюжет и новое глубочайшее переживание того, что произошло со всеми нами.
Беньямин пережил не один том в жизни и готов был переживать сюжеты не только за себя, но и за всех соседей и любимых людей. Благодарность Беньямину — это благодарность и его первому роману, краткому, изящному и роковому. Волшебному фонарю слов без аффектов. Переводной картинке автокоммуникации. Чайной коробке бессмертия.