Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2024
Об авторе | Александр Демченкородился в 1989 году в Курской области. Драматург, сценарист, прозаик. Участник Форумов молодых писателей России «Липки», Мастерских и резиденции АСПИР. Лауреат Международного конкурса драматургов «Евразия» (2015, 2020 и 2024). Пьесы публиковались в журнале «Современная драматургия» и сборнике «Новые имена в драматургии» (Фонд СЭИП), а также поставлены в Курском драмтеатре.
Живет в Курске.
Сержант срочной службы Головников с бранью выплюнул окурок: рассматривая в интернете вебкам-девиц, увидел Наташу — девушку своего грубоватого сослуживца-одногодки, рядового Жетова.
Поглядывая то на дверь каптерки, то в экран телефона, с которого полуголая Наташа улыбалась черной ламой, длинноносый Головников искреннее нашептывал: «Какая мерзость. Мерзость…».
Солдат видел, как на двуспальной кровати, заправленной синим одеялом, сидела она, ну точно она, как с фотографий, показываемых Жетовым, — костляво-плоско-брюнетистая, с зелеными инопланетными глазами-банками, стриженная по старой-новой моде перистыми клоками.
Белый комнатный свет падал на нижнее белье, оно отдавало крем-брюле, а кожа девичья в том свете набиралась срезом миндаля.
Сейчас Наташа растягивала худобу в продольном шпагате, а в центре того шпагата, скрытого под ниткой трусов, розовел тонкий конец неизвестной Головникову иной нитки.
Головников через кашель выплюнул кофейную струйку: к Наташе подошел голый, раздутый мышцами пацан. Его зеленоватую прическу будто подняли дрожжи.
Головников стыдливо выключил трансляцию. Закурил. Минуту, может, две, рассматривал стол: на посеревшей от сигаретного пепла белой клеенке — островок крошек и два блестящих, оставленных чашкой, развода-кольца.
Затушил окурок, собрал в ладонь крохи и вышел в белый сумрак января. Смотрел под сигарету, как на плацу несколько бойцов, закрыв лица воротниками и шарфами, стачивали пластик лопат под набирающую ветер метель. Они пингвинчиками подгребали горки снега к краю плаца, сгущали снежно-земельные краски: масса, смешиваясь с грязью, теряла белое, напоминала холм свежевырытой, немного припорошенной снегом, кладбищенской земли.
«Что я тут делаю? Бессмыслица вокруг», — думал Головников.
Смысл-то может появиться-ослепить, а нужен ли он?
Рассказать о Наташе — значит заставить Жетова опуститься в тюремные нары или в гроб: сделать из сослуживца тревожного беглеца с украденным автоматом.
А промолчать — и то нечестно, не по-товарищески.
«Моя Наташка — всем бабам баба. Мы с нею со школы тусим. Вот вернусь — распишемся».
Головников не стал рассказывать то страшное. Лишь намекнул. «Вот там сайт. А там раздел. И что?! А ты все равно посмотри. Плохого не желаю, бро. Просто глянь. Прости, бро, если чё не то…».
Ему казалось, что из Жетова если и брызнут искры безрассудства — Головников по-своему, добрым крепким словом, а может, и кулачком в «фанеру», потушит пламя обманутого Наташей гопника.
Может, в этот раз Головников будет сильнее…
* * *
С той беседы прошла неделя, а Жетов оставался всем тем же резким пацаном. Своими грубоватыми поступками и подначиваниями он как минимум вымаливал кулак в свое пожелтевшее капустное лицо, а то и заслуживал справедливого ножа. В общем, он не поменялся, будто бы и не смотрел тот сайт, на который указал Головников.
Головников же засомневался: Наташа ли сахарно демонстрирует те непотребства или же он обознался? Вновь включил трансляцию, написал пользователю «colddish_2004» в комментарии: «Наташа из Ростова?»
Увидел безразличное Наташино лицо. Девичий пальчик коснулся «мышки», и трансляция для Головникова прекратилась: его заблокировали.
Конечно, она.
В пятницу это же подтвердил и Жетов. Все эти дни он носил гопническую маску мнимых благополучия и твердости. За ней же, накинув на дрожащие плечи синее одеяло, рыдал в караоке круговское «Приходите в мой дом» Франц Кафка.
— Голова, спасибо тебе, — Жетов вяло пожал руку Головникову. — Слухай… Мне бы на гражданку пораньше надо б. Сам видел, что Натаха…
— Да тут полгода осталось, — перебил Головников, а сам боялся смотреть в подпудренные злостью глаза-точки Жетова. — Бро, прорвемся. Лучше от друга узнать, чем какие со стороны накинут херни.
— Вот про друга — это хорошо сказал. Ты мне поможешь. Только не думай не так, лады? Смотри, но между нами-то: как заступишь в охранение — подстрели меня…
— Чё?! — Головников даже сделал шаг назад.
— Дослухай. Ну типа нарушитель, не отзывался, не реагировал, и ты по форме, уставу все. В ногу мне, понял? А меня на больничку, комиссуют раньше, а с тебя спроса — с гулькин хер, понимаешь? Все сделал верно. А я же с Наташей по-своему поговорю…
— Это безумие и статья. Ты, Жет, конечно, извини, но не впутывай меня. Дождись дембеля, а там твори что хочешь.
— Слушай, — он сделал паузу. — Ты это замутил — ты и помогай.
— Я помогу, поддержу, но палить в тебя — не, вообще не вариант. Вон, у соседей в части — пацан, такая же тема с бабой. Ну перебесился же. Надо как-то с таким жить, да, тянуть. Мужиком, что ли, быть.
— Голова, я тебя уважаю, но если не поможешь — расскажу о твоих делах. Стукачом обзовешь после — отдельная будет беседа. Думай сутки, дружище.
И он ушел.
Головников же вспомнил о своих «делах». В первые дни боевых действий его, Жетова и еще нескольких пацанов из части по ошибке отправили на фронт. Две недели срочники сидели в тылу, слушали отдаленные взрывы, помогали в перевозке раненых.
Головникова не коснулся тот ад, но сержант, тем не менее, получил ранение.
Позже его «карточка» обросла нулями, которые доводят до приятного трепета: единовременная выплата — три миллиона рублей.
Только Головников и Жетов знали: те пара переломов и посеченная голова — не боевые ранения, а мошенничество: последствия драки.
* * *
Почетный эскорт привез Жетова на Северное кладбище Ростова. Сделанный «под орех» гроб укрыли триколором. Опускаясь в землю, Жетов уже не мог слышать ни оружейных залпов, ни государственного гимна. Не слышал он и сдержанных в причитаниях матери и тетки — единственных из родни, кто пришел сегодня.
— Дюже дорого, — прошептала мать, а сама провела пальчиком под глазом: там было сухо.
— Как свадьба — только наоборот, — шепотом ответила тетка.
Будто они и не сына-племянника хоронили, а наблюдали за погребением чужого человека, а может, даже и злого соседа, который прилюбливал портить им жизнь.
— Может, мне на фронт? — спросил у военного следователя Головников. — Наши наступают же? Искуплю, как говорится…
Как бы ни пытался Головников убедить следователя, а главное — себя, что стрелял он по «форме, уставу», что не хотел убивать Жетова и то все — запорошенная метелью случайность, а все равно внутри кривые вилы обиды поднимали очевидный навоз поверх того холодного, ложного, что он выдавал на допросе.
Конечно, хотел убить. Конечно, убийца. Только не поверит в то, не скажет.
Обида, может, в Головникове за ту драку, за тот лишний «пай», который полагался Головникову, а бросился на него зверенышем Жетов. И закрутилось больно «в одну калитку», и справедливости после не нашел у офицеров, смеялись над ним, а потом и эта авантюра с выплатой, ложь, ложь, ложь.
Вот так мерзость я, а не человек…
А может…
Бедная Наташа. Эта слабость. Выбитая кулаками окраин юность. Тело с маленькими шрамиками, а главный шрамик, с иголку — на смеющейся через силу щеке.
Тело охотно принимает зеленоволосого пацана, но совершенно не любит его глазами. А в глазах ее тех, уже не зеленых, а заплесневелых — сгоревшие в хатах одинокие старики и задушенные такими уродами, как Жетов, уличные щенки, и еще какое-то едва уловимое страшное прошлое…
Холодное блюдо к твоему «2004»? Я понял тебя, Наташ, кому ты и как то блюдо…
Хорошо, что успел написать тебе. Хорошо, что ты пропала с того сайта.
— Что с фронтом? Можно как-то? Я серьезно. Столько косяков за мной… Могу, готов. Ведь можно? — вновь спросил Головников, но следователь не ответил. Он продолжал набивать предложения в вордовский лист.