Беседовала Татьяна Веретенова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2024
Саша Николаенко из тех авторов, что живут в особом творческом измерении, в своем уникальном художественном замке с особыми законами, доброй и дружественной атмосферой, оригинальной поэтикой. И отправляют оттуда свои послания миру — в Сашином случае это не только романы, рассказы и живопись, но теперь еще и сказки и самодельные валяльные звери. Предугадать, что появится следующим, — нереально. Диалог с Сашей полон неожиданных поворотов, непредсказуемых реакций, реплик-сюрпризов. Но тем интереснее, полнее общение, когда с первых минут ясно, что следует забыть о любых своих ожиданиях и просто внимательно слушать, наблюдать и задавать не столько заранее заготовленные вопросы, а те, что подсказывает сам спонтанный маршрут беседы. О работе писательницы с нею говорит литературный критик Татьяна Веретенова.
Татьяна Веретенова: Саша, твое творчество отличается жанровым разнообразием: ты автор нескольких крупных успешных романов, многих рассказов, недавно появились сказки… Начнем с рассказов: для каких сюжетов подходит этот жанр?
Саша Николаенко: А для каких сюжетов подходит жизнь? — абсолютно для всех. Она то фантастика, то фантасмагория, то абсурд, то предсказуема, то нет; она предсказуемо непредсказуема. Человек, проходящий мимо, — рассказ, коробок спичек на столе — рассказ, память наша — тысячи рассказов, сегодня наше — рассказ, а может, страшная сказка? А может, страшная реальность? Жанр рассказа, повести, романа… я бы назвала этот жанр «жизнь».
Т.В.: Недавно у тебя вышла новая книга «Зежик и Медвед. Сказки о нас». Как получилось, что ты обратилась к жанру сказки? И есть ли у твоей новой книги какая-то связь с предыдущими?
С.Н: Когда я начинала писать сказки про Зежика и Медведа, посылала их Петру Марковичу Алешковскому, и он спросил: «А зачем ты это пишешь? Это тот же самый “Федя Булкин”». Это реально очень близкие книги. «Федя Булкин» — поиск спасения от боли неизбежных потерь, такие же и «Сказки о нас». В Феде два человека — большой и маленький (бабушка и внук) — спасаются любовью друг к другу. В «Сказках о нас» — два существа, Медвед и Зежик (те же большой и маленький), держатся друг за друга посреди большого темного леса. Это та же история двух людей (или зверей — неважно), которые вцепились друг в друга посреди беды, посреди страшного леса, темной ночи, черной бездны, грозы…
Т.В.: Можно ли сказать, что связь здесь идейная? Как бы ты эту идею сформулировала?
С.Н: Идейная связь… Да. Алеша Слаповский говорил об этом так: «Мои книги написаны в порядке их написания. Это лестница, восхождение, непрерывная связь».
Т.В.: Как случился переход от «Небесного почтальона Феди Булкина», от «Муравьиного Бога: реквиема» к сказкам?
С.Н.: Это, скорее, не переход, это противопоставление. Бог отделил свет от тьмы, сказано в Библии. Вот и я отделила: противопоставила «Муравьиного Бога» «Феде Булкину»; светлую книгу о любви — темной трагедии человеческого абсурда, где Бог не любовь и не Творец прекрасного мира, но истребитель, каратель его. Все это разговор о Боге. Вопрос Зежика Медведу: «Кто поливает сад?» — вопрос всем людям. Мы поливаем садик лейкой. Небо поливает сады дождем. Дождь, или Бог, или природа, нас окружающая, жертвенна и милосердна, и не «всех прокормил друг другом», как в «Муравьином Боге», но Собой всех нас. Он не истребитель. Знаешь… вот Миша Стрельцов, мой первый редактор, к которому сразу после «Убить Бобрыкина» попал «Федя Булкин», сказал: «“Федя Булкин” лучше, он несет свет». Просто есть литература крутецкая, высший пилотаж, искусство слова, радость критиков, произведение искусства, а есть то, что очень просто написано, но оно выводит на свет. «Небесный почтальон Федя Булкин» и «Сказки о нас» — это фонарики в темноте. Как сказано в «Муравьином Боге», «одна звезда светлей всей темноты».
Т.В.: И то и другое важно.
С.Н.: Да, потому что, если кого-то оттолкнет, ужаснет мой роман-реквием «Муравьиный Бог», ужаснет, несмотря на его язык, если кто-то скажет мне: «Зачем ты написала это? Бог не такой!» — это уже спасение.
Т.В.: А «Федя Булкин» и «Зежик и Медвед» — это рецепты спасения? Одна из сказок в новой книге ведь называется «Инструкция по уменьшению зла».
С.Н.: Да.
Т.В.: Такое впечатление, что некоторые сказки написаны именно как рецепты: как прощать других, как любить…
С.Н.: Даю рецепты себе самой. Себе злой, обиженной, напуганной, уставшей, забывшей сказать «спасибо», забывшей сказать «люблю». Мои сказки — не сказки, они о нас, Зежик и Медвед — это двое на одной кухне. Тесно? — Да! Будет лучше, если я уйду? — Нет! Но герои меняются. Вот Сергей Беляков спрашивает: «Почему Медвед стал таким противным?» Ответ простой: мы разные. Вчера я была такой противной, что тошно вспоминать… А вот новый день — можно попробовать побыть хорошей.
Т.В.: Скажи, пожалуйста, а есть какая-то разница между работой над романом (все-таки это большая форма) и работой над сказками?
С.Н.: Трудный вопрос. Могу сказать только одно: мои герои неуправляемы. Вернее, они управляют мной, захватывают меня, оживают во мне, творят что хотят… Живут. Мой рецепт написания: если они живут, ходят, говорят во мне, бормочут, скандалят, значит, следует их записывать.
Т.В.: Выходит, ты, когда пишешь, не знаешь, к чему придешь?
С.Н.: Так и есть. В «Убить Бобрыкина» я до самого конца не знала, кого убьет Саша. До самого конца «Муравьиного Бога» не знала, что случится с Петей. Но в тот момент, когда Петя говорит: «Бог, помоги!», — он обращается ко мне, ведь это я сижу за пультом компьютера. Я действительно могу его спасти. И не могу. Знаешь, но… эту смерть я пережила с ним вместе. И он теперь навсегда, а я — нет.
Т.В.: Что для тебя первостепенно в книге: герой, сюжет, идея или что-то еще? С чего начинается история, которую ты рассказываешь?
С.Н.: С человека. Появляется человек.
Т.В.: Вот как он появляется?
С.Н.: От разного. От мысли, из памяти, от ужаса вчерашнего дня, от чьей-то улыбки, от какого-то события, от опыта — я не знаю, как.
Т.В.: «Человек появляется» — это появляется герой? Или сюжет?
С.Н.: Начинается с имени. Например, одна писательница мне говорила: «Зачем вы, как Чехов, берете какие-то говорящие фамилии в ваши рассказы?» Ну, это вроде как моветон и так далее. «Уберите вот эти ваши говорящие фамилии, и будут очень хорошие рассказы». У меня же от фамилии рождается рассказ. Например, «Николай Петрович Ясиков…», а дальше начинается человек. Я читатель того, что пишу, то есть одновременно пишу и читаю.
Т.В.: Саша, ты ведь не только писатель, но и художник, и часто сама рисуешь героев своих книг. А в «Зежике и Медведе» есть фотографии валянных тобой зверят. Как устроена творческая мастерская, где всему есть место? Какие в ней законы, правила?
С.Н.: Закон — встать утром где-то в 6–7, когда кошки побежали к еде, раскидали все, взять веник, взять швабру и до того, как проснется сын, который идет на работу, быстро все убрать, потом сходить в ванную, самой прийти в себя, потом приготовить завтрак, сын ушел, это примерно девять часов. Я должна сесть, кабинет мой (прости, пожалуйста) в уборной, — я курю, а там можно курить. Мой «кабинет» — квадратная тесная коробка. Фломастером я записываю здесь на стене по ночам какие-то мысли, и если утром эта ночная мысль цепляет — все, мы поехали думать ее письменно. Все, что написала, написала здесь: «Муравьиного Бога», «Убить Бобрыкина», «Жили люди как всегда», «Федю», «Сказки о нас», «Светофор, шушера и другие граждане»… (чихает — значит, правда. — Т.В.). Когда я попадаю куда-нибудь на отдых, в какой-нибудь турецкий или египетский рай, или даже на дачу, где у меня есть свой балкон и за спиной у меня нет стены, то ничего не могу написать. Видимо, за столько лет привыкла к своей коробке…
Т.В.: Те части твоих книг, которые не диалоги, обычно представляют собой ритмически организованную прозу, например, описание сада в «Муравьином Боге», описание леса, времен года, звездопада, снегопада в сказках. Как рождаются эти ритмы?
С.Н.: Я не знаю. Они просто приходят. Поэтому и говорю, что есть нечто большее, чем просто я, написавшая «вот это вот все», просто есть нечто большее…
Т.В.: Возникает ли иногда у тебя желание что-то переделать, переписать в своих прежних книгах?
С.Н.: Я уничтожила тонны своих книг. Я тебе пришлю фильм, где Евгений Чижов, а он мой любимый писатель, так вот, он там говорит, что он пишет от руки… Я писала двадцать лет от руки в тетрадях, потом начала потихонечку печатать. Я печатаю одним пальцем — не умею, и на пианино так и не научилась, даже «Лунную сонату». Все, что написала в молодости, я сожгла на даче в бочке, те тетради, в которых я писала. Это были очень толстые романы, они были и про любовь подростковую. А остальные тетради погибли у нас в гараже в потоп, когда сходил снег и там прохудилась крыша, и все это погибло…
Т.В.: Жаль, что твой архив погиб.
С.Н.: Мне нет. Архив — жизнь, сейф — память. А насчет переписать… да, тут попробовала перечитать свои прежние рассказы, из первого моего сборника «Светофор, шушера и другие граждане»… захотелось переписать ее всю. Начала читать и ужаснулась: спотыкаюсь через каждое слово. Но переписывать времени нет. Время идет вперед, и жизнь тоже не перепишешь. Что быстрее скорости света?
Т.В.: Что же?
С.Н.: Скорость жизни. Это не я придумала, рассказала подруга, но мне очень понравилось. Вернее, это очень похоже на правду…
Т.В.: «Федю Булкина» менять не захотелось?
С.Н.: «Федю» — нет! «Муравьиного Бога» — нет! «Убить Бобрыкина» — нет! Эти книги не перепишешь.
Т.В.: Скажи, пожалуйста, а ты как автор испытываешь влияние других авторов?
С.Н.: Живу читая, не могу жить без книг, и, вероятно, да, влияние было и есть, но только как диалог с книгой, с ее мыслями, с тем важным, что цепляет в ней. Что-то, чему хочется возразить, что-то, что хочется продолжить…
Т.В.: Как ты считаешь, нужно ли писателю наших дней читать русскую классику: Пушкина, Гоголя, Толстого, Газданова, нужно ли читать писателей-современников или это необязательно? И кто для тебя авторитет в писательской среде?
С.Н.: Без Гайто Газданова, без Толстого, без Гоголя, без Пушкина, без спора с Федором Михайловичем — а я спорю с ним — не могу представить ни себя, ни нас. Книги же — вневременной разговор. А сегодня, сейчас — Евгений Чижов, его «Перевод с подстрочника», «Собиратель рая», рассказ «Боль» и весь его новый сборник рассказов «Самоубийцы и другие шутники» — вот большая русская новая литература. Вот спроси меня, я бы хотела писать, как Чижов?
Т.В.: Хорошо, давай: ты хотела бы писать, как Евгений Чижов?
С.Н.: Да! Еще хотела бы я писать, как Наталья Илишкина в «Улан Далай», но я не могу как они, зато и они не могут как я. А о влиянии… Вот, например, я недавно прочитала книгу Марии Лебедевой «Там темно», и в процессе чтения произошло настоящее подключение: я поняла, что начинаю думать, как эта книга, и нашла в ней очень близкого мне человека. Но опять: читать — одно, а списывать с Толстого или Гоголя, с Чижова или… — совсем другое. У меня свой голос, и вообще литература закончилась бы, если бы не жизнь, а жизнь — многоголосая, бесконечная. «Там темно» — назвала свой роман Маша Лебедева. Но в книге она вывела меня на свет. Я спросила ее недавно: там светло, Маша? И она ответила: «Да».
Т.В.: Саша, а где ты берешь силы, чтобы продолжать писать? Кто и что тебя поддерживает?
С.Н.: Поддержка бывает разной. Вот, например, один человек в тот день, когда мой роман «Муравьиный Бог: реквием» не попал в длинный список «Большой книги», мне написал: «Это дико несправедливо! Чудовищно несправедливо! Я так тебе сопереживаю. Это такая сильная книга!», но когда эта сильная книга победила в «Ясной Поляне», он промолчал. Понимаешь разницу? А мои друзья мне писали и звонили, обступили меня со всех сторон и орали: «Ура! Ура! Ура!»… Вот где и в ком нахожу силы верить в людей. Люди способны радоваться радости других… Это так здорово…
Т.В.: Правильно понимаю, что друзья дают силы, чтобы писать?
С.Н.: Я как-то раз папе дала почитать благоприятную рецензию на свой сборник рассказов «Светофор, шушера и другие граждане»; папа прочитал рецензию и говорит: «Но это же твои друзья пишут». А я ему: «Ну и что?» И тут папа сказал: «Хорошие у тебя друзья». Это правда, это так, у меня хорошие друзья. И как мне не держаться, если они у меня такие? У Маши Лебедевой в книге написано: «Человек человеку свет».
Т.В.: А путешествия?
С.Н.: Это другое. Это не поддержка, а подпитка.
Т.В.: Ты любишь путешествовать?
С.Н.: Люблю путешествовать от дома до реки, путешествовать по лесу, идти вдоль моря… Может быть, я сама плохой друг, меня часто не хватает на компанию — одиночество и страшно, и одновременно лечит. А потом, когда ты у моря, или в лесу, или у реки, ощущения одиночества нет: все живое, живет, все это рядом и вместе со мной — насекомые, цветы, вода, деревья… Вот ползет муравей, разве это одиночество, когда вокруг так много всего живого?.. Мои друзья лучше меня, я забываюсь одна, а когда нужна помощь, зову их, и они приходят…
Т.В.: Скажи, пожалуйста, а у тебя есть ощущение некой внутренней динамики твоих текстов? Вот как ты писала, допустим, в юности и как сейчас — что осталось неизменным, а что поменялось?
С.Н.: В юности писание было эмоциональным, яркие впечатления, кровь кипит… Душа пела, радовалась и удивлялась всему, она была юной, бесконечно говорливой, но, по сути, многого рассказать не могла, потому что знала совсем мало. Прошли годы, и пришла боль, пришло понимание многой несправедливости, потерь, и с ними желание рассказать об этом — выкричать боль. Так появился мой «реквием детству» — «История одного убийства», роман «Убить Бобрыкина», и он был понят, понят по-разному, но услышан. Я пошла дальше. На этом пепелище больших надежд вдруг появился мальчик, Федя Булкин, который начал задавать очень странные вопросы. Это были вопросы о Боге… Почему он жесток, почему он несправедлив, почему, почему, почему забирает любимых?… В этой странной книге, написанной в самую страшную пору жизни, зиму, когда заболел и ушел папа — лучик света, Федя Булкин говорил мне: Бог — любовь, любовь — это память. Не бойся смерти, папа останется с тобой. И папа остался. Он всегда со мной. А дальше вдруг я написала такие слова: «На странника, в Самсонов день воскресный…» — с этих слов начался мой самый страшный роман о Боге и о нас («Муравьиный Бог: реквием». — Т.В.). Самый честный, самый горький. Роман о том, что мы неверно поняли Бога… Что с Богом — истребителем муравьев, бабочек и жуков, с Богом ветхозаветной старухи, с Богом-карателем невозможно идти дальше. Роман писался пять лет и стал предтечей эпидемии и войны, показав и доказав мне, что так, с таким Богом, действительно невозможно жить дальше. Роман, вызвавший у многих крик протеста: «Бог не такой!», — в том-то все и дело… не такой! Роман закончен словами: «Бог есть любовь. История земель — всего лишь сумма всего содеянного нами без любви». И вот теперь я опять иду дальше — пишу рассказы, повторяя главы из Библии на современный бытийный лад. Некоторые из них будут вскоре опубликованы в любимых журналах — в «Урале», «Знамени», «Дружбе народов», тьфу-тьфу, не сглазить… В этих рассказах человеческое зло, которое в Библии названо «благословенным Богом плодиться и сеяться», становится просто злом — зло за наследство обмануть слепого отца, бесконечное зло ради Бога принести в жертву сына, страшное зло и клевета на Бога, давшего всему жизнь, мысль, что Он ее истребитель. Бог для меня — Дух жизни… Он дал жизнь, и покушаться на нее — значит покушаться на Его дар. Очевидное становится очевидным. Люди, наделенные от Творца даром творить, решили, что они подобны Ему в истреблении друг друга. Это страшная ошибка, но я надеюсь, ее можно исправить. Так вот и иду, от книги к книге, своим путем, и верю, очень верю теперь, что постепенно, словом, а не оружием, слово — великое оружие, можно изменить мир. То есть от простого кайфа потыкать пальцами в кнопки — к радости думать, о чем ты пишешь.