Миниатюры
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2024
Об авторе | Елена Геннадьевна Бердникова — прозаик, поэт. Окончила факультет журналистики МГУ и Лондонский колледж коммуникаций. С 2015 года — корреспондент «Новой газеты» (Москва). Автор книг стихов «Азийский луг» и «Рэп & Шансон». Лауреат премий журналов «Знамя», «Звезда» и «Урал». Живет в Зауралье, в Кургане. Предыдущая публикация прозы в «Знамени» — повесть «Футурошок» (№ 11 за 2019 год).
Первоэлементы
То, что течет
Он говорил: «Моя невеста всегда хотела походить по облакам. Они ее интриговали в церкви, в небе, в детстве, в бизнес-классе, куда иногда попадают даже бедные, но ровные духом. Воспитанные».
Он — тоже ровный духом, воспитанный, даже небедный — ничего не мог придумать.
Пока не осенило.
«Облако — не ряды устойчивых химических соединений, не собрание предсказуемых физических структур, а свойство проваливания. Ненадежность при внешней красоте».
И он взял отпуск от своей надежности. Навсегда.
Пламенеющий
Обломок кирпича попал ему в нос, нос захлебнулся красным — пылью с кровью, кровь упала на алую рубашку, на черные сапоги, ведь мама одевала его, как Леля, сказочного пастуха из вековечных дубрав, — и красное-прекрасное заблестело на алом шелке, засверкало на зеркале носков, и весь он запылал от ярости. Запламенел, как революционер. Постиг, что есть красное. Великое Красное любого протеста.
Кинулся бить — бил, бил, бил обидчика, испепелил его собою, стал золой.
От праха
Этот ее ребенок рождался так тяжело, что она уже была готова к любому исходу, ждала любого конца. У нее уже была «земля во рту», — ощущение собственного языка, его пупырышков, микрогранул, как инородного кома, распадающегося на пыль.
Но мальчик родился благополучно, она назвала его Дмитрием, в честь условно греческой богини плодородия Деметры. Так совпало, смысл открылся потом.
Нет, он не стал пахарем, агрономом, инвентаризатором, составителем кадастра, картографом. Стал врачом, лечит людей земли.
Завещание
Осень. Листья горят в дальнем лесу и летят по ветру. Последний вечер перед отдыхом земли. Все неубранное, все лишнее предается огню, и самое ценное — в огне сгорает, а то, что было еще ценней — возвращается в воздух. Он полон возможностей. Остатки вещей, даже остатки несвершившегося, мысли ушедших, — в нем как шифровки. Длинные трассирующие «морзянки» через весь горизонт.
Все сказанное — здесь. Когда-нибудь мы все разгадаем, все исполним, все довершим, все вернем — как наследство.
У себя
Бесплодие всякого усилия, тщета всякого труда вдруг отступили перед этим: наполнить специальный шприц кремом — белым, ничем не окрашенным — и повести фигурным наконечником шприца по коричневой блестящей коже хлеба. Вот листья.
Отвинтить наконечник, опустошив шприц. Наполнить его красным, амарантовой струей, и снова повести: вот — ягоды брусники, эпизодические, темные.
Еще свинтить наконечник, заложить новый, шоколадный, крем: простой пластмассовой иглой нарисовать ветки. Вот они дрожат, заполняя всё. Всю память.
Вот она, Пасха Господня.
Воспоминание
Пришли арестовывать неподготовленные, будто к щенку, готовому сдаться. Он стоял посреди Испании на третьем этаже, красное вино лилось из мерного стакана в фужер, на улице было жарко, невыносимо, ставни трещали от зноя.
Вино долилось, бармен подал фужер. За спиной уже размахивали «корочками».
Он выплеснул все вино — веером по лицам, выпрыгнул в окно, повис на ставне, спрыгнул, бежал, и то вино — именно то — не стало последней каплей, а просто спасло ему жизнь.
Предметы
Вещь в себе
Миллионы купили этот компакт-диск. На обложке — девочка: то — лицом к ним (на обороте), то (на лицевой части) — спиной. Она всегда так играет. Прощается, но не уходит. Счастлива, но не улыбается. Она — невинность, но ее ангельские крылья и белое платье окрашены то солнечным, то краснофонарным светом. Она — потеря.
Десятки миллионов живут в ее присутствии, она может рассказать все тайны всех, любую на выбор. Но только слушает каждого, пьет его сны.
Открытие
Стулья в московском кафе у консерватории:
— Ольхового вчера сломали…
— Какой-то идиот раскачивался на нем!
— Завтра привезут новую партию.
— Кого?
— Пластиковых. Под дерево.
— Бесстыдство.
— Мы остались одни.
— Будем держаться.
— Дубовый так и не поумнел.
— Он у барной стойки.
— Там не мудреют.
Двое людей сели, слепые от любви.
— Помнишь, в Марокко… В Тунисе…
Стулья думали о мавританском кафе под сенью пальм в морских каплях, где, как они узнали от людей, были только диваны.
Отчизна
Две женщины сидят на улице сибирского города уже пятьдесят лет. Сестры? Да. Они почти одинаково молоды и очевидно похожи. Мать и дочь? Да. Они так искренне прижались друг к другу. Подруги? Да. Они читают одну книгу, оторвались от нее, и на лицах их — одна мысль.
Они смотрят на 45 градусов северо-востока: на Среднесибирское плоскогорье, реку Анабар, море Лаптевых, мимо полюса, вдаль.
Это две родины, большая и малая. Гипс, засыпанный снегом, вечно молодой.
Монологи
Накануне открытия магазина голубые джинсы сказали розовым:
— Вы не можете стоять за кассой.
Белые — черным:
— Вы не для охоты на лис.
Красные — бледно-зеленым:
— Вы — прошлый сезон.
Темно-зеленые — коричневым:
— В нас делают карьеру. В вас — «кофе или чай?».
Лимонные визжали желтым:
— Вы — дурной тон, дурной тон!
Человек вошел, снял сигнализацию, включил радио:
— Разнообразие — это война, в которой побеждает…
И просто переключился на музыку.
Смех последнего
Футбольные мячи ушли за кромку поля. Один — через шесть минут после того, как он попал в ворота. Испытал тот экстаз, ради которого родился. Весь в крови защитника, он испускал дух.
Другой улетел после перерыва и двенадцати бесплодных минут, когда «красная» команда сохраняла результат, а «желтая» — пристреливалась к воротам, все ближе и ближе. Все метче.
— Я знал победу, — сказал первый. — Я знал цель.
Второй смеялся:
— Я просто послужил другим.
Непокоренная
Клоунская шарадная шапка сидит на голове матери русского либерализма, социал-демократии и взвинченных агор — строго вертикально, под прямым углом к земле. Шапка так же остроконечна, мохната, черно-бела, как ели, огромные шишкинские сосны вокруг поляны, где стоит эта женщина.
Она провожает учеников — обнимает почти каждого — на долгий путь: Вологда, Абакан, Якутск. Снег заваливает шапку, последнее, что видят ученики из отъезжающих автобусов — несдающийся колпак среди бесконечных боров. Острый, как отчаяние, как слеза, летящая вверх.