Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2024
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938) воспитывался в Суворовском военном училище, учился в Литинституте, окончил 1-й Московский пединститут иностранных языков. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке, в Москве в Комитете за европейскую безопасность, в МИДе СССР, Секретариате ООН в Женеве. Автор десяти книг стихов. Премии: Аполлона Григорьева, «Венец», «Поэт» (2014), «Русская премия» (2016). Предыдущая публикация в «Знамени» — «Был то толмач, то пишущий поэт…» № 7, 2023. Живет в Нью-Йорке.
1. Мы начинаем войны с отступлений —
и завершаем на чужой земле.
(Нетороплив бывает русский гений.)
И, как всегда, в единственном числе.
Мучительна история России.
(А у неё других историй нет.)
Она сама себя боится в силе
и отдыхает после сотню лет.
Страна как мир: сама собой богата,
сама в себе берущая исток:
то вытянулась с гибкостью шпагата,
то, сидя, повернулась на восток.
Мне с ней уже не свидеться, а жалко:
и стар, и хвор, и больно далеко.
…Был Мелекесс и детство у горпарка.
И мама напевала Сулико.
- Сын своего погибшего отца
и матери, загубленной плевритом,
я прожил жизнь с начала до конца —
спешил, грешил, был ненавидим бытом,
ни с кем по жизни счётов не сводил
и не начну на финишном отрезке…
Скорей всего, Творцу не угодил:
мои слова порой бывали резки.
(Теперь уж ничего не воротить:
я многое произносил в обиде.
ОН не умеет недоумкам мстить.)
Ну, остальное… Да: работал в МИДе.
…Порою время попросту знобит,
оно не слышит доводов рассудка.
Столетье незаслуженных обид,
в котором жить и радостно, и жутко.
- На ломтики разламывая дни,
на фантики разглаживая время,
я думал, что мы тут совсем одни,
но оказалось: мы живём со всеми.
Здесь тут всего и всякого — обвал!
Листва лопочет, дерева летают.
Вон клён меня к сосне приревновал,
а воробьи о Принстоне мечтают…
И всё звучит, всё движется, живёт!
Трава взрослеет, птицы табунятся.
Гроза, грозясь, на части небо рвёт,
потом с дождём приходит извиняться.
Мы не одни. Мы учимся дружить.
Выходит плохо — из-за нашей злости.
…Здесь уваженье надо заслужить:
ведь мы тут не хозяева… Мы гости.
- Когда Бетховен беззащитной нотой
кричит от боли, зажимая рот,
а день склонился над полёгшей ротой,
то надо срочно жить наоборот…
Любовь моя, ушедшая до срока!
Отцы мои, зовущие меня!
И голошенье мелекесских окон,
и без меня прожившая родня!
Вас нет, вы тут, вы помните и ждёте,
я различаю ваши голоса…
…Но снова бьют по выжившей пехоте,
которой остаётся полчаса…
Я Божий стон, я музыка немая,
я догоняю свой сипатый крик —
уже словами слов не понимая,
собою захлебнувшийся старик!
- Примирение с жизнью? Простите:
я с ней вроде и не враждовал.
Так, по мелочи: тронешь за тити,
иногда по филе поддавал…
Просто знаки вниманья и пыла —
чтоб ей было кого пошерстить.
Да и время тогда торопило…
…Я могу обойтись и без тить:
вот сегодня, и завтра, во вторник.
(Пошутил и, возможно, грубя.
Я старик, замухрышка, позорник.
Но ещё не хожу под себя.)
Это, граждане, старость-поганка…
Это немощь, убогость, собес.
Это Божья никчёмная манка
запоздало порхает с небес.
- …А жить для биографии полезно…
Она у всех — набор стандартных дат:
родился — умер… Первое — железно.
А со вторым возможен самиздат.
Вот я живу, но лишь по недогляду:
там, наверху, ушли на перекур.
Хожу, гляжу… Надоедает — сяду.
И бормочу чего-то… Вроде кур.
Ну, надо жить и с тем, что нам досталось,
раз не из чего больше выбирать.
А то — ковид и старости усталость…
И хочется на небо заорать.
Вот этого не надо — не услышат:
там партучёба или чёрт-те что!..
Но по ночам там кто-то тихо дышит:
там кто-то есть.
Я даже знаю кто.
- Пора повтора вечных тем
и написанья тёплых строчек,
так нужных этим или тем
среди сирот и одиночек…
Мир сотворён для птиц и нас.
Он так широк, что больно глазу.
Проснёшься вдруг в пробудный час —
и весь его увидишь сразу:
вот он качает дерева,
где птицы спят в ребячьих зыбках.
Приходят добрые слова
(чуть спотыкаясь на ошибках).
Слова растут из пустяков
и, вырастая, время слышат.
…А ненаписанных стихов
поэты всё-таки напишут.
- Прошли дожди, наладилась погода.
Подсохший мир просторен и высок.
И наконец-то радует природа
смиреньем и качанием осок.
Но что-то плохо верится покою.
Да, передышка, отряханье рощ…
Но по ночам всё чаще за рекою
гудит другая, крепнущая мощь.
Нет, помолчу, как будто я не знаю:
не жил, не помню — мы же старики!..
Там ходят ветры, землю проминая
и пробуя на крепость большаки.
…Творец опять готовит превращенья:
открылась даль в соседний непокой.
И снова жалость (маленькая, щенья)
цепляет сердце ласковой рукой.
- Со мной деревья стали говорить.
Меня трава узнала в эту среду.
Я смог окошко в небо отворить
и улыбнуться верхнему соседу.
Чего-то совершается во мне…
Гляжу не так и вижу что не надо.
Тоскую по покинутой стране
(но только без Димитровграда).
Похоже, я немного «не того» —
сам на себя под старость не похожий.
(Так это с детства — только и всего!
И даже, в целом, не пугаю рожей.)
…На этом я, пожалуй, замолчу:
чего-нибудь, глядишь, и намолчится…
А я во вторник с птицами лечу…
Нет, всё же надо прежде подлечиться.
- Вон пьяный муравей прошёл куда-то мимо —
шатался на ходу и неприлично пел.
(В такую рань едва ли встретишь серафима…)
Но где же муравей наклюкаться успел?
Нет, всё же хорошо порою встать до света
и видеть мир таким, каким он скрыт от нас:
в покое, в тишине, совсем без марафета,
сопящим втихаря и не продравшим глаз.
Поспи, мой добрый мир. А я прилягу рядом.
Так кошка спит со мной: во сне мы все равны,
поскольку все и вся у Бога под приглядом
на попечении большой моей страны.
…Нельзя утешить мир, но можно гладить кошку.
И засыпать под звук негромкого дождя…
С годами привыкать к разлуке понемножку,
из Божьего присмотра уходя.
- То солнце носим на ладошке,
то запускаем облака…
Всё это как-то понарошке
и не надолго, на пока.
Мы до конца не наигрались —
любили, пели и дрались.
И уходить не собирались:
на полминуты отвлеклись.
И глядь: тебе уже за сорок.
За пятьдесят. А дальше — страх.
Одни проблемы, хворей ворох…
Вот-вот раздастся: «Тарарах!»
И всё погаснет, в прорву канет,
уйдёт, провалится в дыру…
И больше солнышка не станет.
Ладошки стынут на ветру.
12.
Кому кричит отчаянье моё?
Из старых стихов
Кому кричит отчаянье моё?
Кто слышит сны в безумном пересказе
и доживает время-дожитьё,
как будто видит всё в последнем разе?
Как страшно жить, а после помереть,
утратив слух взамен болтливой речи,
и с хамской быстротечностью стареть,
взвалив себе столетие на плечи…
Дай передышку хворому, Отец!
Верни хрусталик видящему мимо…
Я был всю жизнь даритель, не истец,
и всё, что нажил, у Тебя хранимо.
Зачем я тем, кто жили до меня?
Живые занимаются собою.
Дай досмотреть в лицо сырого дня,
уже с утра от дождика рябое.
- Просрочены срочные сроки
и время с собой не в ладах.
Но некогда быть одиноким
в таких населённых годах.
Что век не творилось — творится
без кипежа и втихаря.
Но всё ещё будет вариться,
хоть это, по моему, зря:
все догмы — учёные дуры
с набором учёной балды.
Исполнены все партитуры,
готовится время беды.
…А мне бы чечётку с прихлопом,
шутейный колпак с бубенцом…
Как дышится перед потопом!
Как любится перед концом!
- …Осенний мир недружелюбен.
Он нас не помнит и не ждёт.
Лишь дождь опять колотит в бубен
(а называется — «идёт»).
Две галки мечутся над садом.
Их сносит ветром на бугор.
Они садятся где-то рядом
посередине наших Гор.
Хотя — какие они «наши»?
Я не был тут полтыщи лет.
Нет Вовки, Веры, тёти Даши…
Да никого, по сути, нет.
Лишь старый дом с чужой пропиской
и сад, осевший на траву.
…Эй, ветер! Ты хотя б потискай…
Как будто впрямь я тут живу.
- Тарарам
Всё, что было — перестало,
отплясало под дождём,
отлюбило, отшептало,
откричало: «Переждём!»
Или, может, всё же спляшем,
лишний раз мотнёй тряхнём,
подморгнём своим и вашим
и куда-нибудь свернём?
Нет, ушли мои трамваи
(даже рельсы прихватив),
потрезвонить забывая —
их обычный нарратив.
Что стряслось — растыр и пруха,
межсезонье, стыд и срам…
…Ничего. Всё стихло, сухо.
Просто местный тарарам.
- Я слышу сжатье воздуха над садом —
опять к дождю и сырости в селе.
Да он уже и правда где-то рядом
и, судя по всему, навеселе…
Люблю я лето с пьяными дождями,
с громами на пятнадцать этажей,
с коловращением в небесной яме,
где мы живём, но терпим всё хужей!
А всё равно — ей-богу, как приятно:
придёшь домой, а дождь в проулке ждёт.
Лопочет что-то, но совсем невнятно…
А я-то было думал — не придёт…
(Ведь мы и без него чуть не утопли!)
Тут у меня, похоже, перебор…
Но ни к чему панические вопли,
раз личный дождь вошёл к тебе во двор…
- У нас такие вечера,
что даже лучше, чем вчера…
(Притом, особенно, по средам.)
А я посплю и полежу:
я сотворенье не сужу,
мне лучше оставаться дедом —
губить пролётных комаров
(раз я пока полуздоров),
в раю присматривать квартиру
по фотографиям-клише,
(хотя и дёргаться в душе,
привыкнув к нынешнему миру).
Такие, граждане, дела…
Жизнь беспричинно весела.
Сижу, играю на гармошке.
Дожди густеют по ночам.
Хотел пристроиться к грачам,
но не успел… Порхают мошки.
- А будущее рано не приходит…
Но будет своевременно и в срок.
Оно уже в Самаре верховодит
и в Мелекессе запасалось впрок.
(Догнать бы то, что больше не вернётся,
не станет повторяться в этот раз!)
…Сады молчат, лишь ветер ворохнётся:
плеснёт полой, но явно не для нас.
На будущее мало кто в обиде:
оно не обещало никому.
Минувшее — всегда в похабном виде.
Мне нынешнее нужно самому…
Одна беда: оно в сплошном растрёпе,
в своих делах с копеечным умом…
В какой-то, чёрт её дери, Европе!
В моих стихах. Да и во мне самом.
- Бывает: время ломится, губя,
сшибая всё, что встретит по дороге…
А ты ему в ответ: «Не до тебя!»
(Мы тоже с временем бываем строги.)
Мы — о своём: нам не до перспектив,
потерь, побед и всяческих рыданий…
И к чёрту коллективный коллектив
перед конкретикой твоих страданий!
И ты здесь прав — хотя б на полчаса:
отхлюпать в переулке, за домами…
(Мир подождёт — он верит в чудеса.)
А у тебя защита только в маме.
…Но мы сироты, мы без матерей.
Мы без отцов — мы вся своя защита.
…Замёрз? — Собой замёрзшего согрей!
(Чудиловка детдомовского быта.)
- Я всю жизнь занимаюсь словами
и другого себе не хотел:
я хочу разговаривать с вами,
(и чтоб день обо мне колготел),
вишни рвал с пробегавшего дуба,
без трусов на Оке загорал…
Что ему, негодяю, Гекуба,
если он ей и правда наврал?
(Трудно помнить о том, что не помнят,
потому что запомнить нельзя.)
То рязанят, то просто коломнят,
на горбу сотворенье везя…
И, слабея от нежности к миру,
как от запахов близкой грозы,
просто строить слова по ранжиру,
расставляя тихонько в пазы.