Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2024
В попытке стать равным Богу
Геннадий Каневский. Нечетная сторона. — Электронная книга.
Сэмюэл Кольридж определял поэзию исключительно через ее эстетический аспект, как «лучшие слова в лучшем порядке», несправедливо отказывая ей в совершенно оправданных претензиях на нечто большее (то есть не учитывая контекст поэзии и прежде всего ее психическую составляющую — как при создании того или иного текста, так и поглощении его алчущим читателем). Точнее было бы сказать, что поэзия — нужные слова в нужном порядке, способные так воздействовать на условного (как писал Геннадий Каневский, «кто сочинил тебя — уже над тобой не властен») адресата, чтобы вызвать у него определенные переживания, а в ряде случаев — даже как бы образовать зазор в том, что лежит за гранью объективной реальности (сдвинуть точку сборки, по Кастанеде). Что, в свою очередь, связывает поэзию с религиозной (в понимании Уильяма Джеймса) практикой (на это указывает и ее происхождение как сакрального языка для общения с богами).
Исходя из этого, сугубо эстетический аспект (особенно в обывательском и консервативном понимании, когда к прекрасному как к предмету эстетики относят то, что им, по определению, не является — тот же китч) перестает быть определяющим в пользу тех, которые работают на наиболее аутентичную фиксацию внутреннего опыта поэта и, соответственно, его транзакцию, что на письме, в частности, реализуется в отсутствии знаков препинания и заглавных букв, нарушении классической просодии (допустим, сбивке ритма — как дыхания), в появлении семантических лакун, а то и вовсе неувязок и т.п., как, например, в стихах Геннадия Каневского, для которого (и кажется, даже помимо его воли) поэзия существует только в ее архаичном, то есть сакрально-религиозном, смысле — как молитва, медитация, message в запределье. Как попытка, если брать последнюю его книгу «Нечетная сторона», стать равным Богу.
Развивая Александра Исаевича («В круге первом»), Иосиф Александрович писал: «Только размер потери и делает смертного равным Богу». И Каневский движется в этом же направлении (вообще складывается впечатление, что «Нечетная сторона» — это книга потерь):
я по инерции набираю твое имя,
набираю твой адрес,
пишу «построить маршрут».
долго скрипят латунные шестерни,
поворачиваются костяные шпыньки, открываются клапаны,
и на серебряной табличке медными литерами
возникает надпись на древлепольском,
расшифровываемая мною с трудом примерно так:
«утренний дилижанс нерегулярным рейсом,
обязательны два пакетика протоплазмы,
медленные клятвы из лучшего твида,
полное сердце репейника и сорок,
десять крапивных рубах, пять пар башмаков железных,
дырчатые очки от встречного света,
кто говорит? — это новый путеводитель,
сколько платить? — ассигнации за обшлагами,
и не спеши, ведь этот путь навсегда».
Или:
панельный, наспех выстроенный дом
напротив — оседает и клубится,
нутром наружу вывернув объем.
пузырятся и лопаются лица,
взбухает волдырями гастроном
и сквер соседний, улица дымится,
и пленку греет киноаппарат,
и пламя пожирает город-сад
и замирает в незаметном росте.
так, медлен, жесток и необъясним
приходит день войны и плавит кости,
и, наконец, я плавлюсь вместе с ним.
И тут было бы ошибкой полагать, что к сопоставлению с кино поэт прибегнул для того, чтобы показать всю абсурдность и невозможность происходящего, которое в таком его изгибе мыслимо лишь на экране:
пусть эта темнота будет еще не финальной,
но только не потерять зренье, увидеть напоследок
собственные жалкие волоски на синеватых запястьях,
дряблую кожу, подступающие холодные воды
с какими-то крабовидными туманностями пространства,
книги, их буквы, колонны, их капители,
прекрасные приборы из беззаветной латуни,
из благородной бронзы, из зеленеющей меди,
все эти пантографы, циркули, астролябии и секстанты,
все эти кадры, все крупные планы и склейки,
весь этот синематограф.
То есть то, что (вроде бы?) действительно реально, поэтом полагается как вымысел, художественное произведение (и не только кинематограф, но и фото: «ты по частям проявлялась и пыточная удивлялась <…> / всюду натянуты нити на них ты сохнешь <…> / всюду натянута жизнь зафиксируй это»). Искусство же (или шире — картины странствий по Внутренней Монголии) становится настоящей жизнью по другую сторону ненастоящей, но тем не менее существующей. В этой перевернутой дихотомии настоящего/ненастоящего Каневский, надо отдать должное, неоригинален, но в данном случае, учитывая колоссальный опыт предшественников (от Рембо до Поплавского), это сложно поставить ему в минус, скорее, это работает на, как бы странно это ни звучало, придание «объективности», несомненности описываемому им миру (в противном случае не было бы и импульса к написанию текстов: выдуманные миры, как верно подметил Владимир Сорокин, создают те, кто неудовлетворен наличествующим).
Этот дихотомический принцип заложен и в названии книги — «Нечетная сторона», утверждение существования которой отсылает к ее противоположности — четной стороне. И неважно, что то, что на нечетной (по всей видимости, стороне воображения), с точки зрения рассудка — ненастоящее. Поэт не пробует подменить одно другим, в его задачу, «сон и морок превращая в метод», входит лишь заход на территорию Воображаемого: «я хотел бы быть ненастоящим», — признается Каневский (так и называется первый раздел книги — «Ненастоящий»).
И в этом утверждении — не столько отказ от объективной реальности (что было бы просто психическим расстройством, шизофренией), сколько стремление к некоей подлинной реальности, в сравнении с которой наша, по Платону, — не более чем игра теней (на современный лад — кинематограф и фотография).
Нет, Каневский — не визионер (хотя изредка и позволяет себе вольности в этом ключе). Он скорее странник, искатель, «человек ниоткуда дон кихот никуда», по собственному определению. Его маршрут пролегает в зоне пограничья (на что указывает мирное сосуществование в его текстах реальных географических объектов и людей с картинами, не принадлежащими земле, несмотря на все ее многообразие, и мифологическими персонажами) — по направлению к Неведомому (в никуда), что, впрочем, не отрицает наличия цели, которую можно определить как бессмертие: «и вот брожу. ищу могилу смерти». Путем потери: «я на каждом шагу исчезаю / но пока продолжаю идти». В попытке стать равным Богу. И, судя по книге как скрупулезному отчету о пройденном, у поэта (или у его лирического героя, — разницы нет: обитель Бога — тоже не на нашей бренной земле) есть все шансы на успех. Но вот это уже оценить может только сам поэт.