Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2024
Блюз против монтажа
Аэлита Кор. Из сферы в Эон. — М.: Стеклограф, 2023.
Обложка книги напоминает планетарий, а не что-либо иное, при всей условности изображения; псевдоним, точнее, гетероним, только усиливает космическую тему, и такая условность изображения и имени в кубе не разрушает иллюзию межзвездных полетов. Нейроосознанные стихи полны причудливой мифологии, но с непривычной стороны: мы не угадываем персонажей, а оказываемся участниками нового материализма. Для Аэлиты Кор существенно не то, что греки видели в дереве дриаду, а в том, что они сначала увидели дерево и пережили его как неотменимую сущность, способную занять место и отнять время. Для древних греков срубить сосну для корабля было не меньшим практическим материализмом, чем сейчас — рассчитать космическую программу. Как только мы начинаем читать:
Все бы ничего,
Но эти годы
Украли все цвета кроме одного,
Оставили только фиолетовый.
Украли красный и желтый,
Приливает фиолетовая кровь,
Украли синий и розовый,
Не небо, а синяки на сердце,
— мы вспоминаем античный хроматизм, фиолетовый краситель с эпохи неолита. Троянцы украли Елену с ее цветными нарядами, но фиолетовый остался как краситель для эпического рассказа о прожитых годах. Герои эпоса освоили Елену как материал для гордости и влюбленности и оставили стиху фиолетовый как материал для рассказа.
Этот двойной материализм, поддерживаемый нейронавыками, — общий мотив всей книги Аэлиты Кор. Заключающая книгу поэма «Нарцисс и Орфей» как раз представляет два этих полюса: Орфей, как и Елена Троянская, похищен, но не Парисом, а самой природой; он лишился поэтому зрения, слуха, оглушен материальностью природы. А Нарцисс — тот остаток цивилизации, умения слагать стихи, говорить гармонично, благодаря которому мы что-то узнаем об Орфее. Орфей в поэме чувствует обожание Нарцисса, а вовсе не его нарциссизм.
Мы привыкли к плоской мифологической картинке: Орфей — творческий друг всех, а Нарцисс — одинокий и самовлюбленный. Но Аэлита Кор смотрит со стороны не морального лица, но материальной жизни: материя Орфея растворяется и распадается, она как бы украдена, а материя Нарцисса, она же культура, остается с поэзией. Поэтому эти стихи интересны не столько техникой, которая бывает, на мой вкус, нерешительной и ждущей следующих, более смелых книг этого автора, сколько сюжетами материалистической несомненности, в которой надо уверить и сами материальные комбинации.
Близким соответствием двойного материализма можно считать, например, содержание романа Гарри Гаррисона «Плененная Вселенная» (1969), где Мир Долины, мир языческих иллюзий, и Мир Пещеры, мир христианской технократии, оказываются лишь сторонами единого освоения и технизации космоса. Тогда невозможным становится личное гадание, привычная лирическая игра, ведущая через догадки к встрече с лирическим персонажем. Напротив, стихи Аэлиты Кор чаще всего построены как антигадание, когда мы встречаем не персонажа, не его лицо или маску, но саму процедуру материализации персонажа, как в стихотворении «Агнец»:
Созвездие Зайца на небе сияет,
Видя, как Агнец сидит и читает,
Слушая Агнца, как он говорит.
Созвездие Кентавра
свой ход ускоряет,
Зная, что Агнец на крыльях летит.
Созвездие Пегаса мерцает в ночи:
«Агнец, о Агнец, меня найди!
На меня посмотри и меня спаси!».
Почти считалка; но на самом деле это рассказ о том, как сами созвездия и сами реальности оказываются внутри одной системы, как между ними устанавливаются не связи, а «симбиоз», по Грему Харману. Такой же симбиоз прошлого, настоящего и будущего мы встречаем в каждом трехстишии своеобразного блюза «Музыка уходящего дня», например:
Я отдыхала в звездной действительности
слушая музыку проходящего вечера
оставались камнями ваших душ бирюза.
Это блюз на грани предельной слабости, всех слабостей речи, которую спасает интуиция трех грамматических времен. Материализм слов, вопреки временам глаголов, говорит, что отдых обычно в прошлом (как часто на работе мы вздыхаем о том, что отпуск нескоро), музыка — в настоящем, раз она идет и проходит, а камни душ — это какой-то итог жизни в будущем, нечто вроде монумента. Семантика оказывается сильнее грамматики, намекая, как устроен симбиоз (в хармановском смысле) трех времен, благодаря чему можно не гадать о себе, но показать свое присутствие в мире вещей и мыслей.
Нейропоэзия показывает присутствие датчиков, даже когда не может изобразить вещи. Чувства в космосе Аэлиты Кор — это вещи, а вещи — это датчики:
В такую погоду
Накинь небосводы
Шелест — это не сегодня
Через край нагота
Чувство непогоды оборачивается небосводом, самим способом укорениться в жизни, а одежда — простым датчиком готовности или неготовности к любви. Вообще, в этой книге, на мой вкус, многовато бинарности, 0 и 1; но, может быть, мы стоим только при начале большого проекта.
Некоторые строки в книге кажутся неисправимо сентиментальными, с кокетливой артикуляцией:
Испекся яблочный пирог
Пожухли новости
Мир катится к тебе моя любовь
Подальше вот от этой пропасти
Любовь забыла мусор вынести
И навести порядок в бардачке
И дописать отрывок этой повести
Но «мир катится» — это о том, как Елена катится в Трою, как катятся волны и речи Гомера. А встать подальше от пропасти — это значит, что в пропасть все могли уже несколько раз упасть. Говорится о малоприятном: пожухшем, мусорном, беспорядочном, но миновавшем худшее. Кокетливая сентиментальность оправдана в этой поэтике только неожиданной исчерпанностью комбинаций, подтверждающей свободу нашей речи, на которую может работать и искусственный интеллект. Это стихи о комбинаторике после того, как мы предельными усилиями миновали пропасть, о свободе информации, которая только и может оспорить нарциссизм.