Александр Иличевский. Тела Платона
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2024
Александр Иличевский. Тела Платона. — Сан-Франциско, Иерусалим: Freedom Letters, 2023.
Мы видим вещи, как они суть.
На самом же деле они таковы, какими их понимает Бог.
Блаженный Августин
Иличевский не был бы Иличевским, если бы и в этом романе не говорил на свои излюбленные темы, ставшие уже частью его авторского стиля: темы времени, детства, одиночества, эмиграции и бездомности, литературы, искусства в целом — и памяти. В ней и много жизней спустя четки очертания домов на Пресне, слышен гул аэропорта Домодедово, так же ощущается запах креозота на шпалах, хека на прилавке, бережно хранится образ одноклассницы Лиды, пишущей диктант, а за окнами темно — зима, вторая смена. «Иногда кажется, что у тебя слишком много прошлых жизней. Ну, хорошо — одна, две, три — это для любого нормально. Но когда в реальности Апшерон, Воскресенск, Москва, Долгопрудный, Сан-Франциско, Пресня, Таруса, Рамат-Ган, — это довольно много расставаний. И все эти жизни — словно иные миры, которые не вернуть, — и это настолько же ясно, насколько и вещественна память о них».
Часто Иличевский, как и положено ученому (по образованию он физик), исследуя законы Вселенной, идет вслепую, на ощупь, и герои его произведений часто как будто сидят в пещере, спиной к выходу, и по теням на стене пытаются вообразить себе реальный мир.
«Тела Платона» построены по принципу человеческой памяти — как воспоминания возникают непредсказуемо, так и в романе кусочки-эссе порою размещены, казалось бы, хаотично. Но если присмотреться, они всегда связаны какой-либо общей нитью, общим образом, цепляясь за который, писатель выуживает из подсознания все новые эпизоды жизни и составляет пазл: «Все-таки какая-то неуничтожимая нить связывает меня — когда-то двадцатилетнего — и нынешнего. Вероятно, сделана она, эта нить, из особенно прочных волокон, наверное, их происхождение гравитационное».
Как и раньше (например, в романе «Исландия»), Иличевского интересует сознание человека: «Если отмотать назад четверть века — станет очевидно, что я теряю себя: настолько я тогдашний не я нынешний, что не верится даже в то, что я когда-то тогда имел место. Но при этом память хранит некоторые моменты настолько точно, что они продолжают длиться».
Мифы и жизни в романе существуют одновременно. Миф о Минотавре гармонично переплетается с линией жизни на ладони Леонида Королева (знакомая фамилия? Мы уже встречали ее в романе «Матисс»), нить Ариадны ведет в итальянский город, на улицу, где живет Микеле.
В одном из героев внимательный читатель угадает гениального художника, в другом — самого автора. Так, погружаясь то в современность, то в прошлое, можно рассматривать, словно в камеру-обскуру, разные эпохи, лица давно ушедших людей. Бурная река романа несет читателя по созданной писателем реальности. Но уж не Стикс ли эта река?
С первых страниц каждого интересует: что же такое тела Платона? Иличевский, помариновав читателя до середины романа, наконец дает ответ на этот вопрос.
«Глухов говорил: “Я хочу написать золотую книгу. Представляешь страницу с буквами, сделанными из солнца? Ты открываешь книгу, а там нестерпимый свет. Не в том смысле, что ничего прочитать нельзя, а в том, что там каждое слово — вещь. Рыба, человек, зверь, камень. Каждое слово — имя собственное. Такая райская книга, от которой душа поет и приумножается. Стоики не принимали учение Платона об идеях, отвергали его доводы относительно бессмертия. Зато они разделяли точку зрения Гераклита, что душа состоит из материального огня”».
«Среди нескольких книг, с которыми Никита Глухов никогда не расставался, была переплетенная ксерокопия Андреа Кальцолари “Футуризм и барокко”, где говорилось о параллелях между поэтическими системами барокко и постсимволистского авангарда. Это исследование читалось им как поддержка собственной практики. Он был убежден, что поэтическая работа футуристов и акмеистов указывала на материальность языка, выраженную фонетической, грамматической и образной сложностью, замедляющей чтение. В результате попадания в эту вязкость слово тяжелело и превращалось в предмет. Глухову это сопоставление нравилось».
Язык — живое существо. Эту гипотезу выдвинул еще лингвист Вильгельм фон Гумбольдт. А для героев Иличевского, страдающих от бездомности, язык — замена дома, то, что объединяет всех: и Королева, и Глухова, и Вайса.
Стоит взглянуть на письмена Витгенштейна, говорит Иличевский, и станет очевидно: «…в сердцевине самого живого и теплого, что только у нас есть, — языка — хранится союз сознания и вещества. В этом союзе содержится исток того, что мир-вообще был создан с помощью слов». Значит, Вселенная — текст.
К тому же выводу приходит один из героев: «Я перевернул последнюю страницу “Процесса” и понял, что только что закончил читать некий библейский текст. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что литература — нечто, что не меньше участвует в создании мира, чем некогда случившийся Большой взрыв».
Искусство пронизано возможностью бегства, восхождения, вознесения. Что такое рама картины, если не выход? Или зеркало? Или чужая жизнь, которая может стать твоей? Герой романа, гениальный художник, дарит надежду на спасительную силу искусства: «Призмы, зеркала и линзы моей камеры-обскуры образуют ломаную линию, я выставляю маяки по кромкам. Сноп света бьет в раненого и отправляет его тоннелем во тьме на холст. Я переворачиваю часы и жду… И только теперь берусь за прорисовку. Пока летаю кистью над холстом, поглядываю на то, как сначала слабеют руки бедолаги и затягивается рана. Моя задача сейчас — прорисовать жилы реальности, жизни, потом не столь важно быть точным».
В самые темные времена, когда кажется, что зло побеждает и шансов на спасение нет, читаешь «Тела Платона» и чувствуешь: выход все же есть — сила искусства. Недаром Иличевский обращается к словам из Писания о том, что однажды все умершие будут воскрешены. Не так ли Циолковский упорно мечтал воскресить всех умерших и расселить их по планетам Солнечной системы?
Герой романа, писатель, говорит: «Ясно, что пока еще вопрос — время ли браться за слова, ибо скорбь всесильна и затыкает рот комом немоты. Но придет пора, когда сознание потребует от действительности прав на выживание — и тексты станут той движущей силой, благодаря которой начнет работать процесс воссоздания по крупицам того, что было поругано, растоптано, размолото, сожжено».
«Я успокаиваюсь, лишь когда кладу перед собой чистый лист и пишу свое заклинание», — признается он.
И становится спокойно.