Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2024
Об авторе | Леонид Юзефович (1947, Москва) детство и юность провел на Урале — в Перми и Забайкалье. Автор многих романов и документально-исторических книг, лауреат ряда литературных премий; журнала «Знамя» (1994) за рассказы «Бабочка», «Колокольчик».
Анна Неркаги
Духовная мать ненецкого народа,
она пишет для него Книгу Завета
водостойкими красками
на вросших в землю
чёрных ледниковых валунах.
Она живёт в ямальской тундре,
изредка появляясь в Салехарде,
чтобы потребовать что-то у окружного начальства
для своих простодушных чад —
властная старуха
с членским билетом Союза писателей.
Помню её тридцатилетней,
написавшей первую повесть.
Там был такой эпизод —
мальчик разговаривает с собакой
и обращается к ней с каким-то вопросом,
а мать, рассердившись, ему говорит:
«Никогда ни о чём не спрашивай у собаки!»
Мы обсуждали эту повесть
на семинаре молодых писателей,
и я спросил у Ани,
почему собаку нельзя ни о чём спрашивать.
«А вдруг она ответит?» — объяснила Аня.
Все засмеялись, я тоже.
Она посмотрела на нас как на неразумных детей
и сказала: «Вы не представляете,
как это будет страшно».
Не спрашивай, не спрашивай, не спрашивай.
Выбрось этот ключ. Не открывай эту дверь.
Не входи.
Сперанский
Времена изменились внезапно.
Действительный тайный советник,
царский любимец, конституционалист,
либерал, реформатор, в 1812 году
он был сослан в Пермь.
Полтора века спустя и вечность тому назад
я знал одну девушку, писавшую по нему диплом.
Она рассказала мне о его пермской жизни,
когда мы с ней на речном трамвайчике
ездили купаться за Каму. Пляж находился
на противоположном от города берегу.
…Объявленный государственным преступником,
ссыльный считался чуть ли не агентом Наполеона,
(который восхищался его умом и говорил царю,
что хотел бы иметь у себя такого министра);
но в тюрьме его не держали. Жил на квартире.
Никто к нему не ходил, и он не бывал
ни у кого из губернских и горных чиновников.
Губернатор Гермес, осторожный немец,
не получая инструкций, как с ним обходиться,
делал вид, что нет в Перми такого человека,
но его супруга, губернаторша Анна Ивановна,
по-женски жила сердцем. Сердце подсказало ей,
в чём состоит её гражданский долг.
Чтобы во мраке ночи злодей не сбежал к Бонапарту
и своим умом не приумножил его силу,
с вечера до утра в сенях у него она сажала
двух будочников с алебардами.
А чтобы явить ему народное мнение о нём,
подкупала уличных мальчишек леденцами и орехами,
и те, когда он выходил на прогулку, бежали за ним,
свистели, корчили рожи, обзывали «изменником»
и «Польёновым охвостьем».
Длинными осенними вечерами он переводил
«О подражании Христу» Фомы Кемпийского» —
этот гимн уединению, молчанию, скромности,
необходимым, чтобы возвратить Творцу душу
в том виде, в каком Он её в нас вложил.
«Чем дольше я нахожусь среди людей,
тем менее чувствую себя человеком», —
писал он, применяя это к своей жизни.
Как-то раз нищий на паперти, зная, кто перед ним,
дерзко кинул ему под ноги копейку и ждал,
смотрел испытующе гноящимся глазом.
Фаворит антихриста нагнулся, поднял копеечку,
поклонился милостивцу.
Когда-то он говорил государю, что в России
есть лишь два разряда свободных людей —
философы и нищие. Теперь он мог числиться
свободным и по второму разряду.
…К тому времени мы уже переплыли Каму,
сошли с трамвайчика и добрались до пляжа.
«Свободен, свободен, свободен!» —
пропела моя спутница, сбрасывая платье
и босоножки, чтобы идти купаться.
Она называла себя «капитанской дочкой»,
потому что её не плативший алиментов отец
был капитаном внутренних войск. В бараке,
где она жила с мамой и бабушкой, из удобств
имелись только электричество и холодная вода.
Мама была учительницей начальных классов,
подрабатывала вязанием. Дочь переняла у неё
это ремесло вдов и матерей-одиночек.
Она вязала себе платья сказочной красоты,
но часто у неё не было сорока копеек на обед
и тридцати — на кино. Она не посещала собраний,
не участвовала в выпуске факультетской стенгазеты,
не ходила на демонстрации и на факельные шествия
в Международный день студента,
и за пять лет ухитрилась не вступить
ни в одно из тех добровольных обществ,
в которых все мы обязаны были состоять.
Её ажурное вязаное платье и босоножки
занесло песком из разбившихся песочных часов.
Следы её босых ступней 36-го размера
затерялись на пляже возле реки Леты.
Историк, а не философ, бедная, но не нищая,
она была свободной, свободной,
свободной.
Любовь
Девочка жила с бабушкой в посёлке Добрянка —
полсотни километров от Перми вверх по Каме.
Отца она не знала, а мама умерла от рака,
когда девочка училась в седьмом классе.
После её смерти недавняя отличница
перестала учиться, прогуливала уроки,
подолгу одна сидела на пристани,
глядя на расширенную водохранилищем
серую осеннюю Каму.
Тогда же в школе появилась новая словесница:
двадцать два года, в Добрянку попала
по распределению после МГУ.
В перемену, тоскуя по культурной жизни,
ходила по двору с транзистором,
слушала Вивальди,
и за поленницей набрела на прогульщицу с книжкой.
Девочка читала «Жан-Кристоф» Ромена Роллана,
пятый том из его собрания сочинений
со штампом школьной библиотеки.
Словесницу звали Маргарита Алексеевна.
Для учительниц она была просто Ритой,
а для девочки стала Чаритой,
как называла её еврейская мама.
Теперь вечера они проводили вместе —
топили печь, пили чай, слушали пластинки,
читали книги и напечатанные на машинке
стихи Цветаевой, Ахматовой, Гумилёва.
Чарита привезла их с собой из Москвы.
Девочка любила её и страдала
от неумения выразить свою любовь.
После экзаменов за восьмой класс
всем классом поехали на экскурсию
в Кунгурскую ледяную пещеру.
Под землёй экскурсовод сказал им,
что если погасить факелы, их обступит
настоящая тьма — не такая, как в лесу
в безлунную ночь или в комнате без окон.
Там есть крупицы света, просто наш глаз
их не различает, а здесь их нет, здесь —
полный, беспросветный, абсолютный мрак.
Девочка подумала, что такой была её жизнь
после смерти мамы и до встречи с Чаритой.
Наверху мир сверкал под июньским солнцем.
Нашли хорошее место на берегу речки Ирени,
разложили на траве варёные яйца,
колбасу, хлеб, редиску, зелёный лук,
соль в спичечных коробках.
Над рекой, переброшенный с одного берега
на другой, тянулся железный трос от какого-то
подъёмного механизма или ходившего тут
раньше парома. Девочка смотрела на него
со странным волнением и вдруг поняла:
вот инструмент, на котором
она сыграет мелодию своей любви,
огромной и бездонной, как небо.
Чарита хрустела малосольным огурцом,
когда девочка встала, положила к её ногам
своё сердце, сбежала к речному обрыву и
пошла по этому тросу сначала над берегом,
усеянным битым кирпичом и ржавой арматурой,
затем — над сверкающей далеко внизу водой.
Без сердца ей совсем не было страшно.
Она дошла до другого берега
и тем же путём вернулась назад.
Одноклассники встретили её гробовым
молчанием. С лицом мокрым от слёз
Чарита тихо поцеловала девочку в лоб,
как целуют любимых перед долгой разлукой,
и на ладони протянула ей её сердце.
На нём горели две строчки из Гумилёва:
«я пробрался в глубь неизвестных стран»
и «трусливых душ не было меж нас».
Потом они сели в электричку и поехали домой.
Борис Волков
Поэт и поручик, служивший у Колчака,
в 1919 году он оказался в Монголии.
До войны он учился в Московском университете,
и один здешний русский старожил
рекомендовал его правительству Богдо-гэгена VIII
на должность советника по экономическим
вопросам.
Монголы согласились взять его на службу,
если выдержит испытание,
но в чём оно будет состоять, не сказали.
Его привели к какому-то ламе.
Тот велел ему показать ладони,
долго рассматривал их,
наконец сказал пришедшему с ним чиновнику,
что на руках у этого человека нет крови,
можно принять его на службу.
«Как он это узнал? —
изумлялся впоследствии Волков. —
На мне был военный мундир,
на груди Святой Георгий,
полученный мной за храбрость,
но я ни разу не выстрелил в человека —
был начальником конно-санитарного отряда,
вывозил раненых».
Спасаясь от красных, он бежал в Китай,
оттуда перебрался в США,
работал грузчиком в порту,
бухгалтером на шоколадной фабрике,
преподавал русский язык
курсантам военной школы в Монтерее.
Жена с ним развелась, жил один.
В Сан-Франциско переходил улицу
и погиб под автомобилем,
не дописав книгу о своей жизни в Монголии.
Он верил, что эта книга
принесёт ему славу и деньги,
и придумал для неё отличное название —
«В стране золотых будд».
Потом оно ему разонравилось, придумал другое —
«Призванный в рай», тоже хорошее,
но книгу так и не написал.
Остались только заметки, наброски.
А ещё — стихи.
В одном из них колчаковские офицеры,
его спутники по дороге из Иркутска в Монголию,
расстреливают нескольких сибирских крестьян,
стрелявших по ним из засады,
а перед этим заставляют их вырыть себе могилу.
Стихотворение называется «Солнечным днём».
Смерть в нём — хозяйка,
ей тут некого стесняться.
Она приходит не под покровом тьмы,
а при ярком солнце,
пугает лошадей, слепит глаза,
вспыхивает на стволах карабинов,
хорошо различимая на фоне сосен
и лиловых холмов на горизонте,
скрывающих за собой страну золотых будд.
Стендаль и Мериме
Мериме был младше Стендаля на двадцать лет,
но пережил его на тридцать, и под конец жизни
вспоминал о нём с нежной иронией.
Такой тон может позволить себе младший
из двух друзей в том возрасте,
до которого старший не дожил.
«Если он что-то предпринимал, —
пишет Мериме, — то лишь внезапно
и под воздействием сильного чувства,
но хвалился, что всегда действует обдуманно.
У него не было никаких религиозных убеждений,
кроме гнева и злобы на Провидение.
По его словам, оправдать бога может одно то,
что он не существует.
Презрение к французскому легкомыслию
не мешало ему, когда он был консулом в Чивита-Веккье,
отправлять в Париж шифрованные секретные депеши,
вкладывая шифровальный ключ в тот же конверт.
Письма своим литературным друзьям
он часто подписывал вымышленным именем
и начинал их фразами вроде следующей:
«Я получил присланный вами шёлк-сырец
и сложил его на складе в ожидании погрузки».
По его мнению, мужчина до тридцати лет,
оставшись наедине с женщиной, обязан
сделать попытку к сближению.
«Вы на поле боя, — наставлял он меня,
узнав, что я начал изучать греческий язык, —
не время чистить ружьё! Надо стрелять».
На случай, если я буду драться на дуэли,
он дал мне такой совет: «Пока противник
в вас целится, смотрите на какое-нибудь дерево
и считайте на нём листья».
Вот они идут рядом по Люксембургскому саду —
строгий молодой человек с аккуратной причёской,
ценитель архитектуры, любитель древностей,
и коротконогий лысый толстяк в несуразном парике,
отставной интендант, не способный отличить
романскую церковь от готической, певец любви,
незадачливый любовник.
Рекомендуя будущему автору «Кармен»
прекрасный способ сохранять хладнокровие
под дулом пистолета, автор «Красного и чёрного»
машет рукой в сторону ближайшего каштана
или платана и вдруг останавливается.
«Всегда боюсь, — говорит он младшему другу, — что,
желая высказать истину, высказываю только вздох».
Солнце сквозит в листве. Лето в самом разгаре.
Разговаривая, они идут по аллее, уходят,
скрываются за деревьями.
Голос толстяка слышен дольше,
чем ответы его спутника.
Потом и он стихает.
Ушли.
Следы
В молодости я пытался писать верлибры.
Тетрадка потерялась,
наизусть ничего не помню.
Верлибр запоминается плохо.
Не утешит, если окажешься на войне,
в тюрьме,
в больнице,
на необитаемом острове
и не будет ни телефона, ни книг.
Из всего мной написанного помню
содержание нескольких строк —
бреду зимой по пустынному полю,
увязая в глубоком снегу,
и, как только вытягиваю из него ноги,
какие-то сумасшедшие птицы
с веточками в клювах,
слетаются к моим следам в снегу
и начинают вить в них гнёзда.
Чтобы понять чувства,
владевшие нами в юности,
нужно прожить жизнь.
Свою жизнь я почти прожил,
но не понимаю, какое чувство
развернуло передо мной эту картину.
Снежное поле,
птичьи гнёзда в моих следах.
Что это было?