Стихотворение Анны Ахматовой из цикла «Ташкентские страницы» с комментарием
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2024
Об авторе | Людмила Георгиевна Сергеева — филолог, редактор, постоянный автор «Знамени». В журнале печатались воспоминания Людмилы Сергеевой о Н.Я. Мандельштам, Анне Ахматовой, Иосифе Бродском, Андрее Синявском и Марии Розановой, Борисе Слуцком, Константине Левине, Константине Богатыреве. Предыдущая публикация — «Неизвестная ода Иосифа Бродского с комментарием»(№ 7 за 2022 год).
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма.
Своё бормотали арыки
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуденный зной, —
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава и не Ленинград, —
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной тьме,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой…
И если вернётся та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
То знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.
1959
Памяти Анджея и Веры Дравич
Это реальное событие, случившееся в 1942 году в Ташкенте, под пером Анны Ахматовой превратилось в прекрасное лирическое стихотворное воспоминание о встрече-разлуке. На вечере в доме Алексея Толстого (и он, и Ахматова были эвакуированы в Ташкент) Анне Андреевне представили поляка — художника и литератора Юзефа Чапского. Он хорошо говорил по-русски, знал стихи Ахматовой и был преисполнен к ней величайшего уважения. Они проговорили весь вечер. Юзеф Чапский, по-европейски образованный и по-польски воспитанный, любил литературу, музыку, разбирался в живописи. Как и Анна Андреевна, бывал не раз в Париже, учился там и тоже хорошо говорил по-французски. Анна Ахматова не только была уже тогда большим русским поэтом, но и «европеенкой нежной», как о ней думал и писал Мандельштам, с лицом необыкновенной красоты и выразительности, омраченным глубоким страданием. Встретились два европейца.
Его родная Варшава и вся Польша находились под игом фашизма, а ее «один на свете город», раньше Санкт-Петербург, а теперь Ленинград, умирал от голода и холода в блокадном кольце тех же немецких фашистов. Этим двоим было о чем поговорить и о чем помолчать — «в ту ночь мы сошли друг от друга с ума». Было от чего! Юзеф Чапский пошел провожать Анну Андреевну домой через темный длинный Ташкент, где «Азией пахли гвоздики». На следующее утро Чапский отправлялся через Туркмению в Красноводск, чтобы на старом английском пароходе добраться до Ирана, а далее присоединиться к Армии Крайовой генерала Андерса и бороться с фашистами в Европе за свою поруганную родину.
Юзеф Чапский из графского рода Гуттен-Чапских был польским офицером, когда Германия объявила войну Польше 1 сентября 1939 года. Так началась Вторая мировая война. 27 сентября 1939 года Чапский попал в советский плен. Его отправили в лагерь в Старобельске, там он тяжело заболел, и его перевели в Павлищев Бор, а оттуда — в Грязовец. Юзеф Чапский стал одним из 450 уцелевших польских офицеров, кого не расстреляли в Катыни и в других лагерях СССР, где находились пленные поляки. Впоследствии, в 1949 году Юзеф Чапский о времени своего пребывания и своих соотечественников в советском плену написал и издал книгу «На бесчеловечной земле».
В 1942 году польское правительство в изгнании подписало соглашение со Сталиным: оставшихся в живых польских офицеров и солдат выпустили из советских концлагерей, чтобы они влились в ряды Армии Крайовой, которая сражалась с фашистами в Европе. Для СССР этот период Великой Отечественной войны был очень трудным, любая подмога из Европы тогда была полезна нашей стране. Юзефа Чапского тоже выпустили по амнистии, и генерал Владислав Андерс поставил перед ним задачу — отыскать своих товарищей по всем лагерям военнопленных, а также их семьи, и отправить всех в Иран. Похожей работой Чапский занимался успешно и во время Первой мировой войны. Справился он и теперь. О том, как исхудалые польские солдаты и офицеры в лохмотьях вместе с женами и детьми гордо покидают через Красноводск Советский Союз, написано в прекрасном стихотворении Бориса Слуцкого «Тридцатки».
Вся армия Андерса —
с семьями,
с жёнами и детьми,
сомненьями и опасеньями,
гонимая, как плетьми,
грузилась в Красноводске
на старенькие суда,
и шла эта перевозка
печальная, как беда.
<…>
Мне видится и сегодня
то, что я видел вчера:
вот восходят на сходни
худые офицера,
выхватывают из карманов
тридцатки и тут же рвут,
и розовые
за кормами
тридцатки
плывут, плывут.
О, мне не сказали больше,
сказать бы могли едва
все три раздела Польши,
восстания польских два,
чем в радужных волнах мазута
тридцаток рваных клочки,
покуда, раздета, разута
и поправляя очки,
и кутаясь во рванину,
и женщин пуская вперёд,
шла польская лавина
на английский пароход.
В Армии Крайовой генерал Андерс назначил Юзефа Чапского шефом отдела пропаганды и информации. Здесь Чапский впервые встретился с журналистом Ежи Гедройцем, работавшим в его отделе. С этой поры они стали самыми близкими друзьями и соратниками. Поляки Армии Крайовой, которых генерал Андерс собрал со всех концов рассеяния Полонии, героически воевали в Италии. Их много полегло там, особенно при взятии непреступной фашистской крепости — горы Монте Кассино. Гора теперь утопает в красных маках, обильно обагренных польской кровью. Там много одинаковых крестов в честь павших. Именно здесь, в мае 1944 года, родилась песня, ставшая гимном Армии Крайовой, «Червоны маки на Монте Кассино» (текст Феликса Конарского, музыка Альфреда Шютца). Песня «Czerwone Maki na Monte Cassino» сразу сделалась знаменитой, но после войны она была запрещена в социалистической Польше, хотя все поляки ее знали и тайно пели, собравшись на кухнях. И Армия Крайова со всеми ее подвигами в Европе оказалась запретной в Польской народной республике. Армию Крайову заменила Армия Людова, которую тоже по приказу Сталина на переломе войны собирали в Советском Союзе из поляков-коммунистов и им сочувствующих. Армия Людова влилась в ряды Красной армии. Эта армия общими усилиями и освобождала Польшу от фашистов.
Юзеф Чапский дошел в конце войны с Армией Крайовой до Парижа. Чапский не вернулся в родную Польшу, потому что она уже была сталинской и советской, а что это такое, он хорошо узнал, находясь в плену в Советском Союзе. Юзеф Чапский, как и его близкий друг Ежи Гедройц, остались в Париже на всю жизнь. Именно это имела в виду Ахматова, когда написала в конце стихотворения: «В твоей для меня непонятной судьбе». Ахматова для себя лично после октябрьского переворота большевиков все решила бесповоротно и давно, в 1917 году, написав:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
Скорее всего, Анна Андреевна Ахматова не знала, какой пост занимал Юзеф Чапский в армии генерала Андерса. На родине Чапского ждали только тюрьма или даже расстрел. Полагаю, что Анна Андреевна не знала и ради чего два друга — Ежи Гедройц и Юзеф Чапский — остались в Париже. Журналист Ежи Гедройц сразу после окончания войны задумал издавать в Париже польский эмигрантский журнал для соотечественников на родине и оставшихся после войны в других странах. Юзеф Чапский горячо поддержал эту идею — он всегда был правой рукой Ежи Гедройца в журнале. Нужны были деньги и помещение. Этим и занимались друзья целых два года после окончания войны с помощью других польских интеллектуалов, давно осевших за границей.
Они нашли пустующий сарай в ближнем пригороде Парижа Мезон-Лаффит (Maisons-Laffitte), отремонтировали его и превратили в удобное помещение для редакции, где можно было не только издавать журнал, но и жить сотрудникам и гостям. Ежи Гедройц и Юзеф Чапский сами жили в небольших комнатах тут же, при редакции. Много спорили о названии будущего журнала. Но, наконец, нашли, по-моему, самое емкое и точное название журналу, который сыграл огромную роль в общественной и культурной жизни Польши и в среде польской эмиграции. Журнал назвали «Культура» («Kultura»). Первый номер «Культуры» вышел в 1947 году в Риме, а не в Париже, как все следующие номера в течение нескольких десятилетий. В создании первого номера «Культуры» главным человеком стал Густав Херлинг-Грудзинский. Начиная со второго номера, главным редактором «Культуры» и ее мотором был неизменно Ежи Гедройц. Журнал прекратил свое существование вместе со смертью Ежи Гедройца в 2000 году. «Культура» выходила с 1947 по 2000 год. Ни один эмигрантский журнал не прожил такой длинной жизни, более полувека!
Об истории журнала «Культура», о главных деятелях и авторах его, о демократическом и культурологическом влиянии журнала на многих поляков на родине и в изгнании мне много рассказывали мои друзья Дравичи — польский славист Анджей Дравич и его русская жена-красавица Вера. Дравичи в конце 60-х, в 70-е годы неоднократно ездили в Париж всегда ради посещения журнала «Культура», где в Мезон-Лаффит они и жили в комнате для гостей. Но для Варшавы это были тайные визиты в те годы. Журнал «Культура» в Польской народной республике считался идеологическим врагом, попадал нелегально в Польшу и тайно передавался из рук в руки только доверенным людям.
Ежи Гедройцу удалось привлечь в журнал самых известных тогда и сегодня польских авторов. Там печатались Густав Харлинг-Грудзинский, Витольд Гомбрович, Марек Хласко, Юлиуш Мирошевский, Юзеф Чапский и многие другие. На страницах «Культуры» полемизировали два польских Нобелевских лауреата — Чеслав Милош и Вислава Шимборска. Писали для журнала и авторы из ПНР, всегда под псевдонимами, иначе было опасно. Историк из Советского Союза М.Я. Геллер благодаря жене перебрался в Польшу в 1956 году, позже он уехал в Париж, где профессорствовал в Сорбонне. Для «Культуры» он составлял обзоры советской прессы под псевдонимом Адам Кручек. В 1983 году М.Я. Геллера лишили советского гражданства. Один номер журнала «Культура» вышел целиком на русском языке, он предназначался для русских читателей в СССР и за его пределами. Именно в этом номере впервые был опубликован Абрам Терц (Андрей Синявский).
Юзеф Чапский был главным добытчиком денег для «Культуры». Он в 1949 году путешествовал по Штатам, встречался там с соотечественниками и с американскими полонистами, дарил экземпляры журнала и рассказывал, как важна «Культура» для всех поляков, для будущей свободы Польши. Обаяние Чапского, его убежденность и остроумие действовали на всех слушателей безотказно. Позже Юзеф Чапский с целью обретения новых подписчиков ездил и по странам Латинской Америки. Он твердо знал, что журнал «Культура» дает надежду полякам в эмиграции на будущую независимость их родины. После поездок Чапского число подписчиков росло в геометрической прогрессии. Это стимулировало редакцию и авторов журнала работать еще лучше.
Ежи Гедройц и Юзеф Чапский жили весьма скромно и даже аскетично в Мезон-Лаффит. Гастрономический праздник им устраивала Вера, когда Дравичи приезжали к ним. Вера, прекрасная кулинарка, варила настоящий украинский борщ и делала по рецепту ее мамы пирожки с мясом и капустой — они кипели в подсолнечном масле. Такими вкусными пирожками Вера нас потчевала, когда мы с дочкой Аней жили у нее в Варшаве, и таких же пирожков сделала нам в дорогу. Юзеф Чапский в знак благодарности за эти роскошные обеды подарил пани Вере две своих окантованных картины. Я их видела на стенах гостиной в последней, большой квартире Дравичей. Анджея, увы, уже не было, он скоропостижно скончался в 2015 году.
Анджей Дравич стал важным человеком для «Культуры» и для культур двух наших стран, настоящим другом, связывающим Польшу и Россию. Анджей был первым иностранцем, который оценил Иосифа Бродского и перевел на польский отрывок из «Большой элегии Джону Донну» в 1963 году. Анджей Дравич перевел на польский язык «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова и, конечно, издал ее с рисунками необыкновенной Нади Рушевой, так рано ушедшей из жизни. Теперь вышел десяток переизданий этого перевода Дравича. Сегодня нет в живых и Веры, нет их квартиры, и я не знаю судьбы картин Юзефа Чапского.
Я часто с любовью вспоминаю моих друзей Дравичей. Отец Анджея погиб в одном из советских лагерей для польских военнопленных, отец Веры — на фронтах Великой Отечественной войны. Я благодарна Дравичам за многолетнюю дружбу, за доверие, за Польшу, за рассказы Анджея о трагической военной судьбе его родины, о польском эмигрантском журнале «Культура» и его главных людях, Ежи Гедройце и Юзефе Чапском, который случайно встретился и в ту же ночь простился с Анной Ахматовой в Ташкенте 1942 года. Ахматова помнила Чапского, он стал героем ее стихотворения.
…Как всё в моей жизни закольцовано: знакомство с Анной Андреевной Ахматовой в 1961 году, с Анджеем и Верой Дравич — в 1966-м, мои приезды в любимую Польшу по их приглашениям, подробные рассказы о журнале «Культура», картины Юзефа Чапского в доме Дравичей, наконец, стихотворение Ахматовой, которое я знаю наизусть. И теперь, в пору моей библейской старости, в 2024 году я написала реальный комментарий к этому стихотворению Ахматовой.
P.S.
Я не могу согласиться с Аллой Марченко, что это стихотворение Ахматовой обращено к композитору и дирижеру Алексею Федоровичу Козловскому. Он был репрессирован, но с 1936 года жил всю оставшуюся жизнь в Ташкенте с любимой и любящей женой Галиной Лонгвиновной Герус-Козловской. Она писала сценарии для опер мужа, их ставили в Ташкентском театре оперы и балета имени Алишера Навои. Козловский работал в Ташкентской консерватории, был там профессором. Анна Ахматова дружила с этой семьей все годы эвакуации в Ташкенте, нередко бывала гостьей в их доме, наслаждалась там музыкой. И Ташкент стал уже давно не чужим городом Козловскому. Да и судьба Алексея Федоровича Козловского была обыкновенной, даже благополучной судьбой советского интеллигента. Ничего похожего на слова Ахматовой — «В твоей для меня непонятной судьбе».
Я не вступаю в полемику с Аллой Марченко, потому что лично слышала от самой Анны Андреевны ее рассказ о «встрече-разлуке» с Юзефом Чапским в Ташкенте 1942 года, и как он ушел воевать в армию Андерса с фашизмом в Европе. В один из своих приездов в Мезон-Лаффит Анджей Дравич, по моей просьбе, прочел это стихотворение Ахматовой пану Юзефу Чапскому, который очень взволнованно сказал: «Всё так и было. Но какое замечательное стихотворение написала Анна Ахматова!»
Они оба помнили об этой единственной встрече, когда в ту ночь «сошли друг от друга с ума».