Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2024
Об авторе | Данил Швед (р. 2003) — вырос в городе Великие Луки (Псковская область), живет в Санкт-Петербурге, обучается на филологическом факультете НИУ ВШЭ. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Феномен Олега Григорьева: фольклор в ленинградском андеграунде» (№ 11, 2023).
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
Виктор Ширали родился в Ленинграде («и выходил на площадь Декабристов чаще, чем все декабристы вместе взятые»1) в 1945 году в семье иранского азербайджанца и псковской крестьянки. Работал сторожем, радиомонтажником, агентом по снабжению, заведующим заповедником Римского-Корсакова, библиотекарем. Учился в московском ВГИКе на сценарном факультете. Стихи начал писать в 1962 году в возрасте семнадцати лет. Первые публикации появлялись в газете «Светлый путь» и в альманахе «День поэзии» в 1968 году. В 1979 году вышла дебютная поэтическая книга «Сад». Был близок с главной поэтической фигурой Ленинграда 1960-х Леонидом Аронзоном и в какой-то степени являлся его учеником. В мемуарных записках из книги «Женщины и другие путешествия»2 Ширали вспоминает совместные квартирные чтения 1966 года в компании Аронзона и Бродского. Последний, кстати, похвалил молодого поэта. В этом же собрании Ширали описывает внезапную занимательную поездку вместе с Аронзоном в Москву: «И однажды у нас случилась общая поездка в Москву жесткой зимой того же 67 года. У него была такая идея: подойти к двери Вознесенского и пописать. Я этого, право, не хотел. Андрея я любил уже тогда. И вот пошли мы к дому Вознесенского, к высотному дому на Котельнической набережной, где жили тогда многие московские знаменитости». Далее в воспоминании раскрываются некоторые подробности этого московского визита, но полагаю, что стоит опустить их и оставить все нюансы вам на домашнее чтение.
Современному любителю поэзии Ширали, вероятнее всего, известен как поэт андеграунда, последний романтик, продолжавший линию Аронзона (а может, все-таки начал свою?) и уникально сохранивший пушкинскую традицию в ленинградской поэзии.
Ширали был частым гостем «Сайгона», точки кипения неподцензурной среды второй столицы. Входил в круг поэтов, собиравшихся вокруг Татьяны Гнедич, которая, по-видимому, высоко оценивала его поэтические труды и осознавала потенциал еще юного автора. Так или иначе, имя Ширали было громким в неофициальной литературе 1960–1970-х годов, но было ли оно услышанным коллегами по подпольному цеху?
Ширали неоднократно пытался попасть в Союз писателей с рекомендательными письмами таких маститых фигур официоза, как Андрей Вознесенский или Роберт Рождественский, однако попытки были тщетны. Но даже когда первые «легальные» книги стихов все же были изданы, весьма популярным было общее мнение, что на бумаге стихи Ширали утратили свою уникальность. О запутанных отношениях Ширали с главными лицами неофициального Ленинграда подробно пишет Григорий Беневич в статье под названием «Виктор Ширали в контексте петербургской поэзии 1960–1970-х годов»3.
На мой взгляд, Ширали — самородок как второй культуры, так и русскоязычной поэзии в целом, и его слово заслуживает обособленного наблюдения и без пушкинского контекста, и без связи с Аронзоном, и без всего, что может отвлечь от стремительного движения по строкам Ширали.
Для лирического субъекта Ширали особо важна среда, в которой он обитает. Среда не ландшафтная, не физическая, а спиритуальная или энергетическая. Такая среда, в которой с легкостью ощущаешь не только самого себя, но и свой контекст, свое место в окружающем мире, который постоянно пульсирует, то сжимаясь, то разжимаясь от нескончаемого потока времени, потока жизни. Кажется, что приведенный мной тезис запутан-спутан и не претендует на то, чтобы быть понятым, но давайте обратимся к одному из, вероятно, самых известных текстов Ширали — «Стихи о времени».
В этом стихотворении поэт проводит достаточно заурядную аналогию «вода — время», однако именно она является векторной для трактовки схожих сюжетов в других произведениях. Время течет сквозь человека (весьма логично и прямо), задавая одностороннюю траекторию движения: только вперед, назад никак; но в следующий же строке Ширали вносит смуту в это каноническое мышление:
Стареем не со временем, а от.
Оно сквозь нас пронзительно течет.
Мы ж движемся ему наперерез.
Пока нас не проточит,
Не разъест.
Именно «движение наперерез» времени и рождает то самое продолжительное (а иногда, к сожалению, нет) действие, которое известно всем как «жизнь». «Стареть» означает не только обтекать временем, но и двигаться в своем неповторимом направлении («течь») подобно времени:
Не истекать,
а неизбывно течь.
Копить в себе и души, и века.
Как времени,
Как имени река.
Трансформация традиционно имплицитной поэтической доминанты «душа», переходящей в множественное число в этих же строках, на мой взгляд, совсем не случайна. Ширали намеренно уходит от единственного числа в этом случае, чтобы расширить семантический диапазон «души» в ее классическом понимании. В смысловом пространстве ленинградской поэзии «душа» не только явно сакрально окрашена, но и наделена конкретными прагматическими функциями: например, невербально проецировать состояние лирического субъекта, что традиционно и привычно для поэтического языка в целом. У Ширали «душа» — не проекция, даже не отдельный мотивообразующий образ, а итог движения жизни; наиболее отчетливо это прослеживается в стихотворении «Но как же я могу писать о смерти». Подробно об этом стихотворении рассуждает Беневич в заметке «Гнозис смерти Виктора Ширали», но я использовал несколько другую форму прочтения, которая, на мой взгляд, также имеет свои основания4:
И мертвые —
они не смогут умереть
Так и живем
Смерть назревает не спеша
И вырывается —
с названием «Душа».
Синтез жизни и времени рождает «душу». Употреблять словосочетание «человеческая душа» или «душа человека» здесь было бы совершенно неуместным: речь идет о чем-то абстрагированном, внечеловеческом, о таком, чего невозможно удержать в границах тела.
В предыдущих примерах нельзя было не заметить значимости движения, вырастающего в слияние доминант («время», «смерть», «душа»), для полного представления поэтического мира Ширали и законов его функционирования. Но что делать с более простыми и ясными (на первый взгляд) произведениями? Работают ли подобные формулы в наивных текстах?
Стихотворение «Грибной снежок» — емкая и запоминающаяся по первым двум строкам зимняя зарисовка. Но даже здесь ведущим является не образное наполнение, а движение и процесс разрушения объекта поэзии:
Грибной снежок,
Слоеный пирожок
Погоды
Наверху.
Сморозит —
И валится,
И тает на лету,
А долетит —
На лицах.
Важно не само падение снега, а поэтапный процесс его распада. Снежинки начинают таять уже «на лету», однако окончательно пропадут, когда долетят до точки соприкосновения с живым — до лица. То есть в последних строках акцент смещается на факт остановки процесса, которая и приведет к условной гибели — к таянию.
Жизнь идет тогда, когда она поглощена движением, хаотичным, упорядоченным, — неважно. Где отыскать такое оживленное место, в котором обтекаешь временем и движешься вместе с ним? В большом городе это сделать легко. Лирический герой Ширали нашел излюбленное пристанище в системе ленинградского метрополитена:
Все мы напоминаем там одну
Стремительно гудящую струну.
Отчаянно она напряжена.
И с низких «у-уу…» взвивается до «а-аа!»
И гасится шипящими дверей.
И все.
Для субъекта Ширали метро — место, наполненное жизнью. Кругом шум, звуки, складывающиеся в симфонию, которая имеет одну и ту же точку входа и выхода всего живого, — эскалатор, он и приносит, и уносит голоса, связывая их движения между собой. Голоса звучат, вибрируют, отражаются, они — предвестники движения, а значит, и всего живого:
Всплываем на поверхность. Тонем в ней,
Разъединяя наши голоса.
В стихотворении «Я перейду на солнечную сторону…» лирический герой Ширали продолжает искать «места жизни» и на поверхности Ленинграда. На этот раз его манит Невский проспект, но не весь, а именно та сторона, которая, на его взгляд, более заполненная и шумная. Он переходит на эту сторону — и снова оказывается в эпицентре жизни, где все беспорядочно и хаотично, где каждый движется сам по себе. Только в таких местах он по-настоящему жив, потому что не может не поддаться потоку и не может не начать движение наперекор времени:
Я перейду на солнечную сторону,
Где Невский многолюдней,
суетней и словно
День добрый, говорю, я рад вас видеть,
А вам я кланяюсь, не захотев обидеть
Тем, как живу.
Жизнь — не промежуточный этап между появлением человека и рождением души, жизнь — всеохватывающий процесс, который неумолимо движется вперед не только для человека. Жизнь есть везде. В поездах метро. В проспектах и улицах. В падении снега. Жизнь движется повсюду, нужно только обрести собственное движение, чтобы погрузиться в нее и прикоснуться к ней по-новому. В этом поможет Виктор Ширали, чья поэзия бесконечно подвижна, а значит, жива. Движение — жизнь.
1 Ширали. АУТОБИОГРАФИЯ (записана под диктовку Ширали зимой 1974–1975 года) // Антология новейшей русской поэзии «У голубой лагуны». Том 4Б. [Электронный ресурс] https://kkk-bluelagoon.ru/tom4b/shirali1.htm
2 Виктор Ширали. Женщины и другие путешествия. СПб.: Издательство журнала «Нева», 2006.
3 Григорий Беневич. Виктор Ширали в контексте петербургской поэзии 1960–1970-х годов // Новое литературное обозрение. — № 2. — 2016. С 273–293.
4 Григорий Беневич. Гнозис смерти Виктора Ширали [Электронный ресурс] //https://prosodia.ru/catalog/shtudii/gnozis-smerti-viktora-shirali/