Мариэтта Чудакова. Новые и новейшие работы 2002–2011
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2024
Мариэтта Чудакова. Новые и новейшие работы 2002–2011. — М.: Время, 2023.
Значение Мариэтты Омаровны Чудаковой (1937–2021) для интеллектуальной и общественной жизни России последних пятидесяти лет еще предстоит осмыслить, а пока есть возможность убедиться в большой ценности ее работ для восстановления подлинной истории русской литературы XX века, которая делилась на три потока: официально разрешенную и печатную, неподцензурную непечатную (рукописную) и инопечатную (эмигрантскую). Широко известная как выдающийся исследователь творчества Михаила Булгакова, Чудакова затрагивает в этой книге самый широкий диапазон тем — от различий между поколениями писателей в советской России и попыток обхода ими государственной цензуры до антихристианской мифологии в СССР и сублимации секса в художественной литературе.
Среди героев ее книги такие знаменитые писатели, как И.А. Бунин, М.А. Булгаков, О.Э. Мандельштам, Б.Л. Пастернак, А.А. Ахматова, М.А. Шолохов, А.П. Гайдар, А.Т. Твардовский, К.М. Симонов, И.Э. Бабель, А.Д. Синявский, А.И. Солженицын; менее известные В.Д. Берестов и Г.Г. Демидов; практически неизвестные М. Барканов и А.Г. Митрофанов; и многие другие. Кстати, название сборника обманчиво: в него вошли некоторые работы, впервые опубликованные еще в конце 1990-х.
Красной линией через всю книгу проходит борьба писателей советской России за творческую свободу. В разные периоды существования СССР и разными литераторами она проявлялась по-разному. Например, в 1930-е годы многие авторы стремились уйти от сдавливающих идеологических оков в описания чистой природы («безлюдной флоры и фауны»). Вот как это выразительно зафиксировал Михаил Пришвин в своей речи на пленуме Оргкомитета будущего съезда писателей осенью 1932 года: «Мне вот пишут письмишко из редакции — не напишете ли нам маленький рассказ о собаках или о чем-либо таком. Возвращается что-то немножко, пахнет свободой какой-то. (Смех.)» Как поясняет Чудакова, «последняя фраза показалась слушателям-литераторам смешной, но она не могла показаться им абсурдной. Свобода писать о собаках была в известной степени завоеванием — диктат темы слегка отпустил подпруги».
Спустя два с половиной десятилетия после этой речи Борис Пастернак в письме к Константину Паустовскому от 12 июля 1956 года выразился о задаче современного писателя со всей определенностью: «Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано». Год спустя (23 августа 1957 года) о том же он пишет Симону Чиковани: «Я не понимаю, как можно воображать себя художником и отделываться дозволенным, а не рисковать крупно, радостно и бессмертно».
Относительно более вегетарианского, но все еще тоталитарного времени застоя поэт Виктор Кривулин отмечал: «Полная откровенность высказывания невозможна, значит, нужно создать такой язык, в пределах которого можно было бы говорить все, но в условной форме. А этот язык очень узкий, очень локальный. Фактически — шифр, и после расшифровки вдруг обнаруживаешь, что тут нет никакого серьезного послания, подлинного приращения смысла, а есть желание человека сказать самые простые вещи, сказать красиво, мастерски — не более того».
Разницу в этом отношении между сталинским и брежневским временами Мариэтта Чудакова описывает следующим образом: «В 30-е годы боялись высказаться не только в узком кругу друзей, не решались отдать полный отчет в своих мыслях, чувствах и оценках даже самим себе. Возникала многослойная литература вытесненного, подспудного, бессознательного (или, как мы называем, поэтики подставных проблем), в отличие от литературы 60–70-х — литературы аллюзий, где нецензурное не вытеснялось в подсознание, а очень осознанно — и потому нередко уплощенно — переводилось в некий шифр, который должен был укрыть мысль автора от цензора, но открыть ее читателю».
Одна из наиболее проникновенных статей сборника посвящена советским нобелевским лауреатам. Ставший под конец жизни одиозной фигурой Михаил Шолохов в 1931–1940 годах пишет, по словам Чудаковой, «свой “Архипелаг ГУЛАГ” с яркими образами садистов-следователей, с жуткими судьбами арестованных (и мучимых без всякого ареста во время хлебозаготовок) — на материале одной Ростовской области и адресуя текст одному читателю (Сталину. — Н.П.). До начала 90-х годов никто — ни в отечестве, ни на Западе — не узнал о его содержании. Автор этого «Гулага» касается большого количества судеб пока еще живых (часть уже расстреляна) людей, добиваясь их освобождения, вплоть до ноября 1940 года, и Шкирятов, Берия и Меркулов вынуждены писать длинные и лживые ответы Сталину».
К примеру, 16 февраля 1938 года Шолохов писал советскому диктатору о применяемых чекистами методах: «Плевали в лицо и не велели стирать плевков, били кулаками и ногами, бросали в лицо окурки. <…> Среди ночи в камеру приходил следователь Григорьев, вел такой разговор: “Все равно не отмолчишься! Заставим говорить! Ты в наших руках. ЦК дал санкцию на твой арест? Дал. <…> Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников — перебьем руки. Заживут руки — перебьем ноги. Ноги заживут — перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! <…> В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму». Отправлять такие письма в разгар большого террора его главному инициатору было актом большого гражданского мужества.
Прекрасно понимавший роль репрессий в установлении и укреплении власти большевиков, Шолохов при этом более всего опасался оказаться вне коммунистической системы: «Он стремился стать советским писателем, значительная часть благородных действий которого, в отличие от времени, когда жили и писали Толстой и Чехов, была подспудной — хлопоты за десятки тысяч своих земляков, обращаемых в рабов, за арестованных и подвергаемых пыткам, за сына Андрея Платонова и других не подлежали, в отличие от прежней России, обнародованию и оставались по большей части неизвестными. Тотальная подспудность очень важна — это означало, что не только письма, но все самоотверженные, связанные с риском его действия были адресованы только одному человеку, исключая саму постановку проблемы “писатель и общество”».
Другой писатель-коммунист, Александр Твардовский, столкнулся в 1930-е годы с не менее суровыми испытаниями на прочность. Из его письма к Анатолию Тарасенкову от 31 января 1931 года по поводу своих раскулаченных родителей узнаем одну из характерных примет того времени: «Мне предложили признать это и отказаться от родителей, и тогда мне не будет препон в жизни».
В научной литературе Чудакова особенно ценила два свойства исследователя: толковость и ясность, справедливо считая их «редкими качествами на поле русской отечественной гуманитарности». Сама она всегда писала тексты максимально ясно, не жертвуя при этом глубоким смыслом в угоду упрощению. Просветительская ценность ее трудов будет востребована еще многие десятилетия.