Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2024
Об авторе | Владимир Геннадьевич Богомяков (29.01.1955, Ленинск-Кузнецкий) — российский поэт и политолог, доктор философских наук. В 2000–2008 годах заведовал кафедрой политологии Тюменского университета. С 2008 года — профессор кафедры. Издал множество сборников стихов, среди которых «Книга грусти русско-азиатских песен Владимира Богомякова» (М.: Guzelizdat 1992); «Стихи в дни Спиридонова поворота» (издательство «АРГО-РИСК»); «Извините, пельменей нет» (издательство «Ваш формат», 2019); «Ловля сумеречных тварей» (Новосибирск, 2021); «Грузди с морозными звёздами» (издательство «Красный матрос», 2023). Публиковался в журналах и альманахах «Мулета» (Париж), «Знамя», «Новый мир», «Воздух», «Невидимки», «Новая кожа», американском поэтическом журнале «Drunken Boat», в сетевых журналах «Артикуляция», «Двоеточие», «Формаслов», «Топос», главным редактором которого являлся с декабря 2001 года по июнь 2004 года. Публикации в «Знамени»: «iris sibirica» (№ 3, 2008); «монетка-барнаул» (№ 3, 2012); «Увильдык» (№ 4, 2014); «Помню, в поезде Хабаровск — Москва…» (№ 7, 2016).
* * *
Все реки впадают в мою бедную голову
И уже оттуда несут палки и ветви деревьев в океан вечности.
Я б обратился к Владимиру Павловичу Асмолову,
Чтобы он написал песню в стиле, может быть, гопницкой беспечности.
Я б обратился к Григорию Саввичу Сковороде
За шансоном в стиле казацкого барокко.
Но только я не стал бы обращаться к самому себе,
Чтобы не получить плохую пародию на раннего Блока.
* * *
Сгрызли коты пачку допсоглашений.
Больше денег не будет и не будет свершений.
Улечу в Лабытнанги под фамильей Абрамов.
Там из воздуха вдруг возникает рука
И наливает сто граммов.
Там семь лиственниц светят в низовьях Оби.
Там семь ангелов едут на небесном би-би.
* * *
Пошёл котом на водонапорную башню.
Не работать же весь век дохлым птенцом.
За полночь вывалишься на межзвёздную пашню
И глядишь в никуда со счастливым лицом.
Озаряя своей улыбкой мгновенной
Все пустые участки несуразной Вселенной.
* * *
Я с псом своим сидел в каптёрке.
И ветер ледяной я натирал на тёрке.
Чтоб высыпать его в калину, в мёд.
Проснуться — сделать всё наоборот.
Чтоб новая земля возникла из-под снега
В собачьих глазоньках да в глазках печенега.
* * *
Бросаются дети друг в друга звездами.
Собаки смеются и спят за домами.
Хочу я туда, где большая вода,
Где счастлив бываешь во сне иногда,
Где в небе концерт композитора Глинки
По заявкам зарытых в мёрзлом суглинке.
* * *
Вчера в Мичурино встретил Джо Кокера.
Сегодня проснулся — за ухом след от электрошокера.
Сильно болит живот от палёной кураги.
И проклевали куры мои сапоги.
Был бы карлик, послал бы его за чекушкой.
Но остаюсь один на один со старенькой комнатушкой.
Нужно постараться день прожить, как всегда.
Нужно постараться не пялиться в никуда.
* * *
В час, когда тихий свет наполняет карманы
И по улицам бродит Зорро в плаще,
Появляются у меня картавые древнеегипетские наркоманы,
Чтоб рассказать, как устроено всё вообще.
Говорят, что звуковой и буквенный мистраль —
Это та же самая транссибирская магистраль,
По которой едет маленькая Жанна Французская,
Вспоминая Париж с золотыми его трясогузками.
* * *
Отъезжаешь от остановки Демократической
И приезжаешь к остановке Демократической.
Так с помощью автобуса номер 17
Постигаешь идею Вечного Возвращения.
Наполняясь силой футурофобической,
Понимаешь, что никто не дождётся прощения.
Уйдут под землю дороги и перелески,
Уйдут под землю осенние поля.
Лишь мальчик с девочкой встретятся вновь на Шпалорезке
И найдут на снегу мёртвого журавля.
* * *
«Просочится вода через эти трещины
И поднимет скорлупу над телом яйца» —
Так заканчивался странный рассказ одного деревенщины.
Мы пили водку и вспоминали его отца.
И просочилась вода через небесные впадины
И подняла скорлупу осенней земли.
Да если бы ни водка и тарелка жареной козлятины,
То мы бы уже были невозвратно вдали.
* * *
Со дня Воительницы Феодоры
Кто-то в теплице стал грызть помидоры.
Три дня я ставил капканы на злочинца,
Оставлял для него со стрихнином гостинцы.
И вот утром в половине шестого
Я поймал Льва Николаевича Толстого.
«Зачем ты, деда, крадёшься во тьме
Вдоль этих ветхих унылых заборов?..»
И тут Л.Н. отвечает мне:
«Очень хочется помидоров!»
* * *
Я вошёл в стоящий на холме ресторан «Огонёк».
Заказал крокодилье сердце, печень барса и львиные лапы.
У порога тыквенный карлик в расшитом халате прилёг.
За пресным винцом сидят мужики, востроглазы, одутловаты.
Тут и крестьяне, что везут пушистых котов на вязку.
Молчаливый Полднев, он едет отрубить себе жертвенный палец в дубраву.
Тут и стукачок, надевший на голову атласную повязку
И отправившийся на утреннюю явку в управу.
Меж кувшинов с вином, чашек ароматного чаю, между деревенскими мордами
Подошла, качая бёдрами, официантка Рита.
Я ей сказал, что скоро дорожки станут ледяными и безжалостно твёрдыми.
Небеса станут серебряные и мир будет словно выточен из нефрита.
Снег перестанет лишь к первой страже.
А мы так и не выпустим друг друга из объятий.
Пусть по небу летят, серебристый покой безобража
Враны, жраны, шмулевые шушпаны магических мероприятий.
* * *
К 80-ти годам я стал, что твой Бетховен.
Если пью кофе, то непременно из 64-х зёрен.
Долго сижу, как древний татаро-монгол,
Вытирая руки об штаны и об стол.
Не нужен Солнцу, не нужен Луне.
Не нужен лету, не нужен зиме.
Не нужен лесным зверёчкам
И полевым цветочкам.
* * *
В конце последнего раунда наступило фаталити.
Я вспомнил нашу деревню, что стёрли из памяти.
Зачем я оттуда уплыл по реке
На старом славянском вещевом сундуке.
Краем глаза увидел, испуганный и лопоухий,
Как шли на деревню сквозь лопухи
Страшные зимние духи.
* * *
Все приходят во сне, кроме мамы.
Да я уж привык.
Лежу на соломе, как Белый Клык.
Заканчиваются февральские чернила.
Заканчивается «Абу-Симбел» с берегов Нила.
Заканчивается зареченский шмурдяк.
Лежу на соломе, как неподвижный гордяк.
Бродит по улице где-то трындец-нежилец.
Пляшут по нашей крыше тунец и птенец.
* * *
Раз в году, 19 декабря
Мёртвым поэтам разрешают
Полетать за поездами.
А у нас на столе грузди
Со морозными звездами.
Силюсь прочитать что-то из небесного букваря,
Спотыкаюсь на эфиопской букве Хаут.
Засыпаю и с теми, кого уже нет,
За столом выпиваю немного красного.
Но больше уже ничего не могу сказать,
Кроме глухого глоттального щелевого согласного.
* * *
Деда Костя слетал в прошлое и посетил будущее.
Он привёз человечеству страшный ответ.
В прошлом никогда ничего не было.
В будущем вообще ничего нет.
Шла вторая неделя запоя.
Котёнок лакал с непонятного блюдца порошковое молоко.
Люди садились за стол, вернувшиеся с водопоя.
И в окно нам светила звезда Ко-Ко.
Маленькие злобные коронавирусы сидели тихо в своей норе.
Лишь девушка пела в церковном хоре:
«Милостивые государи, харэ! Милостивые государи, харэ!»
* * *
На день рождения пришёл с пробитой головою.
Рубашка порвана, и все штаны в грязи.
Зато рубал учетверённые рубаи,
Которые останутся в веках у лесополосы.
Я взял совёнка и кота взял с кухни.
И в ночь пошёл по улице Камо.
Шептались девки, что иду, как Кюхля
И даже вертолётчик Мимино.
* * *
Наблюдая за звёздами, наблюдая за людьми и животными,
Понимаешь, что с ними может случиться всякое.
Ночью падает на голову балясина с Лестницы Иакова.
Утром присылает сообщение покойный друг,
Что на болту он вертел вообще всех вокруг.
А ты распространяешься к северу и полудню.
По болоту идёшь, как по незастывшему студню.
И просишь по телефону такого же неудачника
Нарисовать на могиле твоей весёлого зайчика.
* * *
Круг любителей Пастернака в Тюмени лунатичной.
Мне про брови кустарника расcказывала teacher.
Изображала предгрозье и этот кустарник бровями показывала.
Мирослав Немиров сначала не был Пастернака фанатом.
Не нравилось, не понимал, но его стихи штурмовал,
Как советские учёные штурмовали атом.
Но, на 66-й странице у него вдруг разверзлись зеницы.
Внял он горний ангелов полёт и гад морских подводный ход.
И внял потом наоборот —
Гад морских полёт и ангелов подводный ход.
А странный город Тюмень неизъяснимо
Начал дальше расти год от года по пастернаковским строкам.
В колоннаду Гилёвской Рощи я стремился неудержимо.
Ночью шёл по городу поперёк,
И подползала к ногам Тура — ледяная река.
Этой ночью я прочитал, что есть и река Пастернак.
На западе Канады одна река называется так.
Сибирский панко-пастернак, звучащий яростно весьма,
Любил всей силою тщеты до помрачения ума.
* * *
Пойдём, душа моя, за гаражами
Побегам с самодельными ножами.
Посмотрим в луже, как шипит
Челябинский карбид.
И будем мы по два с сиропом.
Уйдём с тобою по сугробам
В страну, где вовсе нет страны.
Лишь ветерки да друганы.
* * *
Пришёл я в сельпо за лимонадом,
А продавщица говорит, что, мол,
Остался только квас, клянусь тебе ангельским садом.
И глаза у продавщицы, как стебли ирюмской травы.
Я спросил: «Анна Андреевна, неужели это вы?
Тогда, Анна Андреевна, дайте бентатовской водки
И мы побредём пузырями колготки».
Ненастоящая Анна Андреевна сказала,
Что её именем названа малая планета.
Такая планета, там всегда весна и лето.
Там целый день блаженно сидишь в зарослях горицвета.
А здесь лишь серое небо и постоянно что-то трещит в электропроводке.
Господь садится смотреть нашу жизнь и смотрит на быстрой перемотке.