Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2024
Об авторе | Алексей Валентинович Улюкаев родился в 1956 году, окончил МГУ им. Ломоносова. Доктор экономических наук, профессор, доктор экономики Университета Гренобля (Франция), заслуженный экономист РФ. В 2000–2004 годах — первый заместитель министра финансов, в 2004–2013 годах — первый заместитель председателя Центрального банка, в 2013–2016 годах — министр экономического развития РФ, в 2017–2022 годах — подсобный рабочий ИК-1 УФСИН Тверской области.
Автор четырех сборников стихов. В «Знамени» печатается с 2011 года.
Эссе из цикла «Тюрьма» публиковались в «Знамени» в № 6 и № 11 за 2023 год.
Как выжить в тюрьме, сохранив идентичность, физическое и духовное свое бытие? На этот счет написано немало и мемуарного, и научного. Отмечу, прежде всего, выдающуюся книгу Виктора Франкла «Сказать жизни “да!” Психолог в концлагере». Внесу и я свои пять копеек.
Все катастрофическое, а то и эсхатологическое узник переживает, в основном, еще в СИЗО. Именно там он переходит Рубикон между жизнью и кошмаром. Но потом, покочевав некоторое время по стойбищам СИЗО и пересылок, обосновывается на постоянное место жительства в колонии. И там с ним происходят хорошо известные социальным психологам процессы рутинизации и нормализации.
Что такое тюремная рутинизация? Это игнорирование «большой» жизни, полная сосредоточенность на «малой»: психологически существует лишь то, что вокруг меня — быт с его ежедневными и ежечасными трудностями и радостями. Хотя наша родная ИК-1 была колония первоходов, но в ней все-таки было небольшое количество повторников, да были и первоходы, сидевшие по 20 с лишним лет. Эти бывалые, опытные зеки учили, что нужно забыть про какую-то там волю. Воля — это майя, мысли о ней ослабляют тебя здесь и сейчас, повергают в депрессию, делают восприимчивым к различным манипуляциям администрации и других зеков. Стирка, стрижка, передача, ларек, баня, пошив теплой куртки и шапки, хорошая шконка — это реальность жизни, ее смысл и содержание. Все остальное от лукавого. И должно, следовательно, если не полностью быть забыто, то во всяком случае прочно вынесено за скобки.
Нормализация тюремной жизни — это психологическое оформление ее как системы отношений, конгруэнтных отношениям большой жизни. В тюрьме ведь есть свои иерархии и коалиции, традиции и ритуалы, писаное и обычное право. То есть ты как бы живешь одновременно в малом мире тюрьмы и в большом мире «воли», между которыми нет неустранимых противоречий. Если рутинизация как бы обнуляет большую (за пределами зоны) жизнь, то нормализация обнуляет разницу между большой и малой, зональной и зазональной жизнью.
Выбор между рутинизацией и нормализацией стоит перед каждым зеком. Остаться вне этого выбора — значит обречь себя на бесконечный ужас. Можно сформулировать несколько самых общих оснований такого выбора. Во-первых, срок. Чем он больше, тем выше вероятность того, что избрана будет модель рутинизации. Имеет значение и то, сколько срока уже отсижено. Во-вторых, это наличие устойчивых социальных, семейных связей на воле. Чем они устойчивее, тем выше вероятность избрания модели нормализации. Понятно, что ничего об этих моделях сами зеки не знают. Но знает их «селезенка», их внутреннее мясо-костное эго.
Где-то там, в каком-то далеком эфирном пространстве, остались привычные дела и помыслы, связи и отношения, главное — осталась семья. Но в модели рутинизации семья — это всего лишь вполне бессмысленный набор звуков. А «селезенка» услужливо поставляет ее эрзац: в зоне процветают «семейники» — зеки образуют первичные ячейки своего незамысловатого общества из двух-трех человек для ведения совместного хозяйства. У них общие запасы продуктов из передач, общий бюджет с общими доходами (зарплата в промзоне в основном) и расходами (главным образом на ежемесячный поход в «магазин колониальных товаров»), поочередное дежурство по быту (приготовление пищи, стирка и т.п.).
В модели нормализации создаются официальные семьи, зеки вступают в как бы законные браки, в зоне играются как бы свадьбы. Только в отличие от рутино-семейников никакого совместного хозяйства эти семьи не ведут, общий бюджет не составляют. Как ни странно, нелегальный союз рутино-семейников больше похож на настоящую семью, чем официально узаконенный брак «нормализаторов».
Семейники сходятся и расходятся, вступают в конфликты и улаживают их: все как в обычных семьях, которые, как известно, счастливы одинаково, а несчастны по-разному. Опыт моих наблюдений за семейниками говорит, что это довольно устойчивые образования, и период их полураспада измеряется скорее годами, чем месяцами.
Главное, что отличает рутинеров от нормализаторов, — это то, что первые совершенно не беспокоятся о своей посттюремной жизни, социальной адаптации, трудоустройстве, установлении каких-то общественных связей. Для них это как бы загробная жизнь, в которую можно верить или не верить, но практического значения эта вера или безверие не имеет. Это, по сути, зеркалирование позиции Бродского (с которой я спорю в первом эссе цикла), что «тюрьма — это действительно потусторонняя жизнь». Нормализаторы же, напротив, всю свою тюремную стратегию выстраивают как подготовку к скорейшему освобождению и социальной адаптации после него. Рутинеры могут работать или не работать, соблюдать нормы ПВР (правила внутреннего распорядка) или не соблюдать. Нормализаторы всегда работают (и стараются делать это как можно лучше) и всегда соблюдают. Рутинеры чаще вступают в конфликты с администрацией колонии, нормализаторы всячески стараются избегать их (не всегда, конечно, получается).
Из всего сказанного должно быть понятно, что автор этих строк был законченным нормализатором. Все мои мысли и чаяния были там, где моя семья, где мои идеи и замыслы. Муки мои были связаны с чувством вины перед детьми, женой, родителями, что оставил их без поддержки перед лицом безжалостной судьбы. Гораздо больше, чем скудость тюремного рациона, чем холод в бараке, чем общая убогость тюремного быта, мучило и язвило то, что пошли прахом те начинания, на которые я потратил несколько десятилетий своей жизни.
Каналами, соединявшими меня с «моим» миром, или, если можно так выразиться, скрепами (sic!), были телефонные и эпистолярные коммуникации. Раз в день можно было добраться до телефонного переговорного пункта, который располагался в так называемой дежурной части жилой зоны (в зековском просторечии — вагон), что было весьма удобно с точки зрения контроля за разговором зеков.
На каждый телефонный звонок надо было испросить и получить письменное разрешение начальника колонии. Для этого пишется заявление на высочайшее имя с просьбой разрешить разговор с таким-то абонентом (номер телефона, ФИО, степень родства) на русском языке, длительностью не более 15 минут. Обычно разрешение дается, хотя иной раз приходится порядочно подождать. Разговоры зеков выборочно прослушиваются. Мои прослушивались всегда. Но с какого-то момента перестаешь это замечать. Не важно, что тебя слушает кто-то посторонний, важно, что ты слышишь любимые голоса и за 15 минут напитываешься жизнью на следующие 1425 минут мертвечины. Поскольку в моей ИК-1 в силу крайней изношенности электрических сетей вполне обыденным явлением был «конец света», длительность которого доходила до недели и даже больше, возможность говорить и слышать также часто и надолго прекращалась. И это были ужасные периоды торжества мертвечины.
Письма. Все-таки слава богу и самому гуманному советскому суду, сидим с правом переписки. Разрешены и бумажные, и электронные (через специальный сайт ФСИН-письмо) письма. Бумажные — в любом количестве, любого объема и в любой адрес. Электронные — лишь как ответ на полученное электронное письмо с заранее оплаченным его автором ответом объемом в одну страницу. Стоило это удовольствие 300 рублей (150 туда, 150 — обратно). Понятно, что вся переписка ведется через официального цензора, состоящего в штате колонии. За свои пять зарешеченных лет получил и отправил несколько тысяч писем, в основном, конечно, электронных. ФСИН-письмо работает не везде. В СИЗО «Матросская тишина» и в тверской ИК-1 работает. А вот в тюремной больничке в Торжке, где я отвалялся с артрозом и тромбозом (пристрелить обоих!) два месяца — нет. Понятно, что ФСИН-письмо такой же заложник изношенности электрических сетей, что и телефонная связь.
Бумажные письма хороши тем, что не имеют лимитов по объему. У меня был корреспондент, который присылал мне целые распечатанные из интернета книги. Так в моей личной библиотечке оказались Арсений Тарковский, Георгий Иванов, Владислав Ходасевич, Владимир Шаров, Михаил Айзенберг, Дмитрий Галковский, Павел Улитин и другие. Цензура смотрела на это вполне благосклонно. В то же время передать в колонию книжку для зека или даже для тюремной библиотеки очень трудно. Администрация, видимо, воспринимает официально изданные книги как книги, то есть опасный и подлежащий особо тщательному надзору и контролю предмет. А содержимое письма — как индивидуальный текст, такой тщательности не требующий.
Переписка — это, конечно, самая действенная из возможных скреп.
Моя переписка с дочерью (от ее 7 до 12) заслуживает, я думаю, публикации. И я ее готовлю. В ней рисунки и стишки, гэги и мемы, взаимные поздравления и жалобы и ощущение того, что все нормально: папа в командировке, вот-вот вернется, обсуждаем разные забавные семейные и школьные ситуации. А главное — в ней иллюзия постоянного, или почти постоянного присутствия папы: он здесь, он с нами, только на минуточку вышел и тут же вернется. Опять затянулось. Но ничего: вот-вот, вот-вот…
А на самом деле — нет, все не так, не как раньше, не нормально. И только выйдя из тюрьмы, я узнаю, что жена моя и дети создавали для меня специально этот мирок: тыздесьснаминичегонеизменилось. А на самом деле дочь целый год ночами просыпалась и плакала, не давала поменять наволочку подушки (папой пахнет!). А у сына (он чуть постарше: моя тюрьма пала на его 12—17 лет) были серьезные конфликты в школе. И школу пришлось поменять, да и страну тоже. Фактически там и тогда (в тюрьме) — правила иллюзия. Потом — после УДО — иллюзия рухнула. Понимание того, что пришлось пережить из-за меня жене и детям и как это их изменило, пришло — и оказалось почти непосильным. Но это потом. А до того эта нормализация позволила мне выжить, отогнала самые черные мысли. Считаю, что жена моя была права: ложь во спасение привела к спасению. Конечно, потом была очень непростая адаптация, и примирить отработавшую свое иллюзию с неожиданно открывшейся реальностью было непросто. Да и сейчас еще непросто, и дальше будет непросто, но это все-таки в области жизни, а не смерти.
Отдельный случай — переписка с иными, посторонними людьми, как правило, вовсе не знакомыми. Тут иллюзией нормальности является как бы участие в как бы общественном обсуждении животрепещущих проблем. И в этом смысле все опять-таки вроде бы как раньше, вроде бы нормально. И ты как бы участник социальных дискуссий, социального процесса, от мнения которого что-то зависит. И это, конечно, очень поддерживает.
Безусловно, мощным механизмом нормализации тюремной жизни стала для меня работа в библиотеке. То есть там я жил как бы в обществе не белых или черных туземцев уэллсовского острова Рэмполь (об этом в первом эссе цикла «Тюрьма»), а с детства любимых Паганеля, Атоса, графа Монте-Кристо, Оцеолы, с юности — Безухова, Болконского, Левина. Идешь в строю по пять других, упакованных в черные робы с бирками (фото, ФИО, начало и конец срока) зеков, а оказываешься в уютно устроенном виртуальном мире. Плюс — ощущение собственной нужности, востребованности, в каком-то смысле ощущение себя «ловцом человеков», которые к тебе тянутся, ждут помощи и совета. Как Лариосик в квартире Турбиных за кремовыми шторами укрывался от ужасов гражданской войны, так и я укрывался от ужаса тюрьмы за выкрашенной ядовито-зеленой краской дверью библиотеки. Хотя, конечно, реальность и сюда забиралась со своими прелестями, как то: обыск со швырянием книг на пол, отрыванием деревянных панелей и корежением книжных полок, но все-таки реже, чем в иные помещения колонии.
Попыткой как-то нормализовать жизнь в тюрьме было и создание мной экономического кружка для зеков. Отдельная история о длительном продвижении и согласовании этой идеи. Но все-таки кружок состоялся. Там были и лекции (я даже подготовил курс из восемнадцати лекций, там прочитанных, и еще не окончательно расстался с мыслью его опубликовать), и семинары, и дискуссии, и вопросы-ответы. Были интересные доклады, подготовленные зеками при почти нулевых информационных ресурсах. Были их свободные обсуждения. Была радость совместного творчества. А она, наверное, максимально соответствует норме свободной жизни.
И библиотека, и экономический кружок были объявлены мной территорией, свободной от ненормативной лексики. И зеки (не все, но многие) в этих наших собраниях говорили на вполне литературном русском языке получше, чем иные обитатели кремлевских кабинетов.
Надеюсь, что моя работа в библиотеке и в экономическом кружке послужила и нормализации жизни постоянных участников этого сообщества, помогла им сохранить себя, свою индивидуальность, пережить кошмар и подготовиться к жизни за его пределами.
Психологи утверждают, что после трех лет за решеткой происходят необратимые изменения психики. Наверное, они не обошли стороной и меня. Но все-таки я выжил и сохранился не только как «физическое лицо», но и как личность, как Homo Sapience. Во многом это результат действия вот этих механизмов нормализации, о которой я тогда так же ничего не знал, как и остальные зеки, но «селезенка» моя знала.
Приложение: Избранные места из переписки с дочерью
1.
Утки сдуты, сумки полны,
От морских каникул лета,
От плескания на волнах
Куплены в Москву билеты.
Ну а там для вас готово
Всё к каникулам: ну, здрасьте!
Ждут грибы и ждут коровы
И собака наша Васька.
2
Папа там, в командировке,
Затянулся что-то срок!
Без него играть не ловко,
И не учится урок!
Без него не очень вкусно
Даже рыбный есть пирог,
Без него довольно грустно
Отправляться за порог.
Глупую командировку
Надо срочно отменить!
Начинайте подготовку!
Мы уже считаем дни.
3
Здесь и голубь, здесь и кошка,
И жучок, и паучок:
Всякой твари понемножку.
Залезают на плечо,
Просят рыбы, хлебных крошек,
Молока. Я покормлю
Паучков, жучков и кошек.
К дочке голубя пошлю!
4
Новый год, Новый год!
Огоньки светят ярко.
Мой любимый народ
Ждут под елкой подарки.
Шлют поля и леса
этой сказочной ночью
Волшебство, чудеса
Для любимой дочери!
И находят его —
Через горы, равнины —
Чудеса волшебство
Для любимого сына!
5
Бьют часы 12 раз.
Сразу все салаты наши —
Скажем прямо, без прикрас —
Стали вдруг вчерашними.
Хуже: прошлогодними!
Осторожно пробуй!
Потому что час особый
На часах сегодня.
6
Девочки сегодня в школе
Нету. Где ее искать-то?
Уж не в теплой ли постели,
Не на мягкой ли кровати?
Но ее в постели нет.
Девочку уносят феи
Облететь весь белый свет.
Девочка летать умеет!
7
Светят знаки Зодиака
Над горами, над морями,
Все они без боя-драки
Поздравляют вместе с нами
Нашу рыбку золотую.
Я желанье загадал:
Пусть ее, мою родную,
Эти знаки мчат на бал,
Пусть всегда ей солнце светит,
Птицы под окном поют!
Больше всех на белом свете
Я ее люблю!
8
Дочь вчера была «до жучка»,
А сегодня уже «до морковки».
Вот уже ты в очках,
Но красивая очень и ловкая.
И не успеешь ахнуть,
Как — что твои корабли —
Плаваешь с черепахами
В море среди земли.
А звезды сыплют сквозь сито,
И мама зовет с балкона
Нашу пенорожденную,
То есть родню Афродиты!
9
Календарь показывает: в школу!
Дочь переросла уже морковку.
И тетрадки переполнят скоро
Записи, красивые и ловкие.