Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2024
Об авторе | Марк Фомич Амусин родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт связи. Доктор филологических наук, литературовед, критик. Автор книг «Братья Стругацкие. Очерк творчества» (1996), «Город, обрамленный словом» (2003), «Зеркала и зазеркалья» (2008), «Алхимия повседневности. Очерк творчества Владимира Маканина» (2010), «Огонь столетий» (2015), а также многочисленных статей по проблемам современной российской и западной литературы. Живет в Израиле. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Коварные пророчества истории» (2024, № 5).
Время летит стремительно. Банальность этой фразы умеряется непреложным фактом: Аркадию Стругацкому исполнилось бы в 2025 году сто лет. Но, к счастью, книги братьев Стругацких не стали принадлежностью истории литературы: они удерживают своих старых поклонников (тех, кто еще жив, конечно) и даже вербуют новых, они — читаются.
Так что же — Стругацкие forever? Нет, такого не бывает. Нужно, однако, признать: написанное ими сохранилось в коллективном культурном сознании лучше, чем произведения многих их коллег-современников.
На то есть несколько причин: незаурядный литературный талант, умение создавать напряженные сюжеты и запоминающиеся образы, мастерское использование загадочности и необычности — главных параметров фантастической литературы.
Но мне сейчас интересно другое. Для сегодняшних читателей сочинения Стругацких — только способ перемещения из унылой повседневности в пространство воображения и увлекательной игры «как если бы», или же они способны сообщить читателям что-то существенное для их «чувства жизни», для их ориентации в сегодняшнем мире? Вопрос этот требует пояснения.
Стругацкие с ранних пор открыли для себя оригинальный творческий метод. Сюжеты их книг могут развертываться на Земле или на просторах космоса, но обычно это не альтернативные миры, а версии знакомой, здешней реальности, только смещенной вдоль хронологической оси в прошлое или будущее, и действуют там люди, «почти такие же», как мы, даже если действие происходит на других планетах (вспомним тут «Трудно быть богом» и «Обитаемый остров», «Парень из преисподней» и «Жук в муравейнике» и др.).
А дальше — в эту реальность зачастую вбрасывается не просто фантастическое, но «невозможное», головоломное допущение, которое авторы отказываются каким-либо образом обосновывать. Как, например, в «Попытке к бегству», где попутчиком двух молодых ученых в космическом путешествии оказывается странный человек, как позже выясняется — советский военнопленный, переместившийся в будущее, словно на «машине времени», из нацистского концлагеря. Борис Стругацкий (в книге «Комментарии к пройденному») определил метод так: «…мы ощутили всю сладость и волшебную силу отказа от объяснений. Любых объяснений — научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных… Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло то-то и то-то, а вот почему это произошло… — несущественно! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чем повесть».
Такой подход и впрямь сильно развязывал авторам руки, позволял создавать захватывающие ситуации и смысловые коллизии. За «сладость», однако, надо платить. В силу невероятности исходных посылок событийная логика в книгах братьев часто приводит к финалам не столько даже открытым, сколько незавершенным, отсылающим к чему-то «по ту сторону» фабулы. Читатель должен сделать усилие и понять, «о чем» на самом деле та или иная повесть.
Есть и другая сторона дела. Стругацкие стартовали в очень конкретной исторической обстановке. Время — начало и середина 1960-х годов — было подвижное, еще не покрывшееся коркой застоя, мнения сталкивались, споры кипели (не выходя, разумеется, за определенные рамки). И Стругацкие приняли на себя в этой социокультурной динамике важную функцию.
Очень скоро наши авторы стали рассматривать свои книги в качестве значимого высказывания о состоянии и проблемах современного им советского общества. Они улавливали интуитивные духовные потребности и ожидания интеллигентской, продвинутой аудитории — и воплощали их в нестандартные сюжетные ситуации, раскрепощавшие сознание и воображение читателей, освобождавшие от стереотипов привычного. Фантастика оказалась необычайно благодарным в этом смысле родом литературы.
Произведения братьев, на первый взгляд рисовавшие миры воображаемые или удаленные во времени, по сути, обращались к жгучим вопросам, волновавшим их аудиторию после трех десятилетий тишины и немоты. Разумеется, рассуждать на подобные темы приходилось иносказательно, при помощи метафор и модельных ситуаций. Итоги этих мысленных экспериментов требовалось экстраполировать из сферы фантастической условности в план человеческой реальности и общественных проблем — куда они изначально и нацеливались.
Итак, разные факторы, и внутрилитературные, и общественные, работали на то, что книги Стругацких прямо-таки взывали к интерпретациям, к расшифровке их неявных смыслов.
А теперь попробуем разобраться: какие из этих «посланий» нынче стали нерелевантными ввиду изменившегося исторического контекста, какие кажутся невнятными или, наоборот, слишком очевидными — а какие сохранили актуальность, способны и сегодня бередить воображение и совесть читателей.
Начнем с самого громкого, наверное, «хита» Стругацких — «Трудно быть богом». Все помнят эту драматичную, печальную историю об Антоне, он же Дон Румата Асторский, земном наблюдателе на чужой планете, который после многих испытаний не сумел стерпеть творившихся там безобразий и жестоко расправился с власть имущими, нарушив все предписания и инструкции. Но что по-настоящему волновало авторов в выбранном сюжете? Ведь не риторический же вопрос о том, можно ли искусственно ускорять историческое развитие отсталых народов или отсталых планет с гуманоидным населением.
На этот счет в разные времена был высказан широкий спектр мнений. Например: смысл повести «простой, как все значительное в искусстве: герои должны делать нравственный выбор» (А. Зеркалов). Вс. Ревич сорок лет назад, рассуждая о «ТББ», задумался: «…что вообще нужно делать в подобных случаях, если развитая, гуманистическая цивилизация столкнется с дикостью и мракобесием?» Сам Борис Стругацкий уже в 2000-х писал, что «мушкетерский роман должен был… стать романом о судьбе интеллигенции, погруженной в сумерки средневековья».
Подобный разброс суждений показывает: смысловой посыл книги не попадает в фокус, остается дразняще расплывчатым. В самом деле, нельзя же покрыть содержание романа безразмерными формулами о необходимости нравственного выбора или о «судьбе интеллигенции». Из воспоминаний Бориса Натановича становится ясно, что первоначально «ТББ» задумывалось как фантастико-авантюрное повествование, своего рода оммаж Александру Дюма. Рискну предположить, что именно лихие мушкетерские повадки Руматы, его звонкие реплики и разящие фехтовальные приемы (бескровные до поры), вся приключенческая аура произведения определили его грандиозный успех, а вовсе не идейные контроверзы. А разбросанные по тексту выпады против непросвещенного абсолютизма и «серо-коричневой угрозы» добавляли тексту обаяния в продвинутых читательских кругах.
Вообще весь цикл Стругацких, объединенный темой прогрессорства («ТББ», «Обитаемый остров», «Жук в муравейнике», «Парень из преисподней», да и зачинающая цикл повесть «Попытка к бегству»), своей проблематикой мало что говорит современному читателю. Вопрос о пришпоривании «клячи-истории» и возникающих по ходу дела моральных дилеммах нынче полностью сошел с повестки дня. Да и в годы создания этих произведений он носил довольно умозрительный характер, хоть и мог стимулировать отвлеченные идеологические дискуссии. Но, конечно, наполнявший эти книги пафос противостояния милитаризму и произволу, демагогии, насаждаемому единомыслию сохраняет свою привлекательность.
Другая проблема с повестью «Гадкие лебеди». В свое время, в конце 1960-х годов, она осталась недоступной для широкой публики, хотя и ходила в тысячах самиздатовских копий. Теперь она существует в качестве «текста в тексте», будучи частью романа «Хромая судьба». Герой, писатель-(полу)диссидент Виктор Банев, обитает в городе-модели, населенном взрослыми обывателями — «едоками хлеба», среди которых немало сторонников фашизма, и продвинутыми, устремленными в альтернативное будущее тинейджерами.
Направляют эту молодежь загадочные «мокрецы» — они и исполняют в повести функцию того самого «головоломного допущения». Это люди, но явно «другие», обладающие особыми способностями и потребностями: например, книги для них так же насущно необходимы, как для среднего человека хлеб и алкоголь.
В финале, как мы помним, мокрецы уводят подростков из города в «новую жизнь», оставляя старшее поколение, включая Банева, прозябать в их мелких пороках и великих слабостях. Такое сюжетное завершение оставляет широкие смысловые зияния, которые могут заполняться самыми произвольными толкованиями. Ясно, что над плоскостью фабульных перипетий, приключений и переживаний Банева располагаются тревожные размышления авторов о судьбах мира, о способности человека как вида «эволюционировать вверх», возвышаться над своей плотско-эгоистической природой, совершенствоваться на «собственной основе». Ведь мокрецы, увлекая детей в неизвестную светлую даль, как бы махнули безнадежно рукой на других людей, фактически отрезали будущее человечества от его прошлого. Вместе с тем остаются совершенно не проясненными природа и происхождение мокрецов. Сами Стругацкие впоследствии отделывались на этот счет красивой, но малосодержательной формулой о «будущем, запускающем щупальца в настоящее». «Послание» тут остается замкнутым в сфере аллегорических предчувствий и опасений авторов.
Подспудная тема «Гадких лебедей» получила продолжение в поздней повести братьев «Волны гасят ветер». Там развивается мысль о том, что человечество обречено на неизбежный и трагический раскол: самые интеллектуально развитые и творчески одаренные его представители неизбежно образуют новый биологический подвид «людены» и — волей-неволей — порвут связи с инертным, «буксующим» большинством, улетят в космические дали как вольные сыны эфира. Мрачная эта мысль отражала, очевидно, горькое разочарование Стругацких в общественном прогрессе и возможностях «позитивной реморализации» широких масс населения. Впрочем, авторы решили подсластить для читателей пилюлю и возвестили в финале — устами их сквозного героя Горбовского, стоящего, правда, на пороге смерти, — что ничего страшного не происходит, что человечество справится и с этим вызовом, что инерция жизни погасит возмущения, волны, разбегающиеся от точки разлома, и все для землян пойдет по-прежнему.
Нет нужды доказывать, что сегодня трещины в мировой цивилизации проходят совсем по другим тектоническим контурам — никто никуда не улетает (разве что изредка), и человеческому сообществу грозят намного более традиционные опасности: войны, террор, нехватка ресурсов вкупе с экологическими катаклизмами и наведенными иллюзиями в соцсетях. Последние десятилетия девальвировали не только розовые утопии наших молодых авторов, но и многие дистопии зрелых Стругацких.
Повесть «Жук в муравейнике» вызвала сразу после своего появления взрыв восторга, и вполне заслуженного, особенно среди «фэндома». Это действительно замечательный образец увлекательного детективного расследования в фантастических, точнее, футурологических декорациях. Тайна личности, тайна поведения Льва Абалкина, прогрессора, бросившего свой пост и бежавшего на Землю, на протяжении всего текста держит читателя в напряжении. Больше того, она и в финале остается нераскрытой, что позволяет до бесконечности спорить: был ли Абалкин нормальным человеком, пусть и с необычной биографией, или перед нами агент Странников той или иной природы (хотя сами авторы отвергали такой вариант объяснения).
Сверхсюжетный посыл этой истории можно представить как дилемму познания: бывают ситуации, когда ни информация, ни логика не могут дать однозначно правильную трактовку ситуации, и разрешать ее приходится в условиях неопределенности, что, конечно, чревато ошибками, а то и трагедиями. Однако Борис Стругацкий в книге «Комментарии к пройденному» предпочел истолковать смысловое ядро повести в другом ключе: «Мы писали трагическую историю о том, что в самом светлом, самом добром и справедливом мире появление тайной полиции <…> неизбежно приводит к тому, что страдают и умирают ни в чем не повинные люди».
Поскольку в рамках повествования наличие КОМКОНа подробно обосновано глобальными, объективными интересами человечества, этот пассаж равносилен расхожему утверждению: «Нет в жизни счастья (и не может быть)». Эвристическая его ценность, понятно, невысока.
Романы «Град обреченный» и «Отягощенные злом…» — из самых сложных у Стругацких. Первый из них писался на протяжении первой половины 1970-х годов. Авторы здесь использовали одно из самых своих «забористых» исходных допущений: Город, существующий в немыслимом пространстве, в no man’s land, куда — ради необъяснимого Эксперимента — перемещаются люди из разных стран и из разных периодов мировой истории. Жизнь Города постоянно сотрясается необычными явлениями и катаклизмами.
Андрей Воронин, попавший сюда из СССР (как и его друг-антагонист Изя Кацман), переживает вместе с городом многочисленные метаморфозы. Он взрослеет, набирается весьма неоднозначного опыта, избавляется от одних стереотипов и предрассудков, приобретает другие. Город, как и Эксперимент, не является аллегорическим воплощением советского «проекта», но многочисленные аллюзии и параллели тут, конечно, возникают. Как мне доводилось писать об этом романе раньше, авторы выстраивают в нем «динамическую модель идеологизированного сознания, прослеживают его судьбу во времени, на фоне меняющейся социальной реальности».
Воронин и Кацман проходят через множество испытаний и приключений. На протяжении всего романа оба сознательно или несознательно руководствуются сверхзадачей: выяснить происхождение Города, постичь суть и цель Эксперимента. В завершающей части романа герои отправляются в исследовательскую экспедицию, которая оборачивается бесконечным путешествием — в поисках разрешения загадок и обретения смысла. Читателю остается с напряженным вниманием следить за жестокими, фантасмагорическими перипетиями этого путешествия. Но долгожданное просветление не наступает. Добравшись до некоего условного предела странствий — Начала мира — Андрей вдруг оказывается в точке исхода — в своей ленинградской квартире 1951 года.
Финал этот можно трактовать по-разному, и в любом случае он многозначен. Одно прочтение «послания» — конечная утрата представителем вида «хомо советикус» всяких путеводных звезд, всяких ориентиров, направлявших ранее его поведение. Этим как бы подводится печальный итог трансформациям коммунистической идеологии — в ее утопических и прагматических реализациях. Возможно и более широкое толкование: удел человеческий — существовать во враждебно-равнодушном мире, не подчиняющемся законам разума и логики, релятивистском, лишенном абсолютных ценностей. Правда, Изя Кацман намечает мимоходом более позитивную концепцию: сознательно участвовать в возведении нетленного (и неосязаемого) Храма культуры как единственно значимого продукта истории человечества. Все эти варианты истолкования были смелы и свежи на момент окончания (и даже изрядно запоздавшей публикации) романа, но кажутся довольно расхожими на сегодняшний взгляд.
Последнее из написанных совместно произведений Стругацких — «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя». Здесь братья дают полный простор своему «литературоцентричному» воображению: в романе возникает калейдоскоп эпизодов и ситуаций, отсылающих к всемирному культурному наследию. Две основные линии повествования, как мы помним, — это история крайне странного «второго пришествия» с преображением Христа в гротескно-грозную фигуру Демиурга и происшедшие много позже события в городе Ташлинске, описанные в дневнике Игоря Мытарина, юного студента педагогического колледжа.
В этом тексте с очень сложной фабульной структурой, с обилием мотивов, скрытых и явных цитат, исторических и литературных аллюзий не так просто добраться до скрепляющего все это многообразие общего знаменателя. Смысловой фокус перемещается, блуждает. Тут уместно говорить о вариациях, травестии неких вечных сюжетов и образов. Повествование развивается как бы в парадигме «вечного возвращения»: в разных исторических декорациях разыгрывается одна и та же «мировая драма». Работает прием перевоплощения: умножается, словно отражаясь в зеркалах, образ Спасителя/Учителя; помощник Демиурга, юркий Агасфер Лукич, обретает по ходу дела черты Вечного Жида, а позже и вовсе оборачивается Иоанном Богословом, автором знаменитого Апокалипсиса, происхождение и смысл которого здесь трактуются чрезвычайно своеобразно. Одновременно в проблемное поле романа попадают вопросы молодежной контркультуры, деятельного и созерцательного отношения к жизни, власти и общественного мнения…
Самый же общий смысловой пафос романа связан, пожалуй, с поиском терапевтических средств, способных облегчать болезни человеческой природы, по крайней мере, смягчать их симптомы. Признание неизбывной отягощенности бытия злом — поклон в сторону гностической традиции — вытесняет былые упования на прекрасный новый мир будущего. Для наших авторов этот «консервативный поворот» — важная веха на их мировоззренческом пути. Но в общественном плане он не привлек большого внимания, потому что совпал по времени с периодом перестройки, за которым последовали самые радикальные перемены в жизни страны.
А теперь — к тем произведениям Стругацких, «послания» которых остаются значимыми и в XXI веке — в силу их универсальности и прикосновенности к самым чувствительным зонам читательского восприятия. Вот повесть «Второе нашествие марсиан», вызвавшая немало шума после своей публикации (в провинциальном журнале «Байкал»). Действие происходит в вымышленной стране, жители и населенные пункты которой носят древнегреческие имена. Страна подвергается нашествию марсиан (эхо «Войны миров» Уэллса), но завоевание ее происходит в основном мирно и бескровно, поскольку оккупанты обещают аборигенам личную безопасность, спокойствие и повышение уровня жизни. Расплачиваться за эту благодать придется (всего лишь) покорностью да периодической сдачей желудочного сока. Рассказ ведется от лица благонамеренного пожилого гражданина Аполлона, фиксирующего в дневнике все фазы своего отношения к событиям.
По выходе повесть была воспринята как резкая инвектива против конформизма (советского в частности), да так это, скорее всего, и задумывалось авторами. Но по ходу воплощения замысел усложнился. Образ Аполлона вышел за рамки карикатуры на обобщенного обывателя, обрел реальные человеческие свойства. Ближе к финалу повести (анти)герой вступает в спор с зятем Хароном, интеллектуалом и сторонником сопротивления захватчикам.
Харон упирает на то, что при новом порядке человечество обречено на застой: «…его будут развивать извне, а для этого не нужны школы, не нужны институты и лаборатории, не нужна общественная мысль, философия, литература — словом, не нужно все то, что называлось до сих пор цивилизацией».
В ответ Аполлон, возвышаясь до пафоса выразителя чаяний «простого народа», упрекает Харона и его единомышленников в снобизме, интеллектуальном высокомерии, оторванности от нужд обычных людей. Народу «нужна одежда, машины, нужна уверенность в завтрашнем дне… Вы смогли ему это дать?.. Вы возомнили о себе и теперь воображаете, будто ваша гибель — гибель всего человечества».
От доводов Аполлона так просто не отмахнешься. Его устами говорит обыденное сознание, ничуть не менее «действительное», чем сознание интеллигентское или философское.
Стругацкие вовсе не согласны с тем, что народам следует предоставить возможность мирно пастись на лугах материального благополучия, не смущая их духовными проблемами и контроверзами. Однако учитывать базовые интересы и потребности обыкновенных людей в любых социально-политических раскладах — необходимо. В повести возникают трудные для самих авторов вопросы: лежат ли ценности свободы, творческой активности, альтруизма в фундаменте человеческой природы — или это лишь надстройки, красивые, но не обязательные для существования человека как вида? Много ли точек пересечения между нуждами «едоков хлеба» и устремлениями «духовного авангарда», вечно неудовлетворенного тем, что есть, вечно нарушающего покой большинства? Эти вопросы — в применении к любому общественному действию — и сегодня сохраняют актуальность.
«Улитка на склоне» — самое, на мой взгляд, художественно сильное и интересное произведение братьев. И, опять же, «заточенное» под интерпретации. Правда, уяснение целостного месседжа тут осложнено композицией текста. «Лесная» и «управленческая» ее линии развиваются параллельно, но их смысловые посылы все же пересекаются где-то в неэвклидовом пространстве повествования.
Мир Управления — довольно прозрачная сатира на советскую действительность, дефекты которой сведены здесь в систему, гротескную и весьма последовательную в своей абсурдности. Стругацкие остроумно и зло издеваются над царящими здесь неразберихой, авралами, маскирующими безделье, наушничеством и демагогией. Однако подлинная цель их инвектив — глобальнее.
Главный герой этой линии — Перец, ученый-исследователь, зачарованный загадкой Леса. Это первый в книгах Стругацких образ, действующий не в гипотетических, фантазийных обстоятельствах, но переживающий свою реальную жизненную ситуацию как экзистенциальную. Перец сомневается, колеблется, мучается мировоззренческими и поведенческими дилеммами. Он ощущает тканевую несовместимость с сотрудниками Управления (коллективно символизирующими «человека массы») с их пьянками, склоками, сексуальной озабоченностью. И в то же время — угнетен одиночеством, жаждет приобщенности, надеясь обрести в ней покой и осмысленность существования. Смятенное душевное состояние героя передано в повести очень экспрессивно, и это побуждает читателя проникнуться его тоской по цельности, пониманию, по чистой и насыщенной жизни, по общению с близкими тебе по духу.
В отличие от Переца, Кандид, в прошлом работник Управления, очутился в чаще Леса, внутри его чужеродной, непрозрачной реальности. Пострадав в аварии, почти лишившись памяти, он был спасен местными жителями, неповоротливыми и тяжелодумными, ведущими повседневную борьбу с теснящей их буйной лесной флорой.
Необходимость «понять» для него еще более насущна, чем для Переца. И герой, пройдя через многочисленные приключения и испытания, добирается в конце концов до истины. Рядом с убогими аборигенами в Лесу существует высокоразвитая, при этом чисто женская цивилизация. «Амазонки» с помощью биотехнологий обрели возможность однополой репродукции и господства над Лесом. Мужчины же для них — даже не враги, а досадная помеха на пути дальнейшего прогресса. Их не то чтобы активно уничтожают, но постепенно вытесняют из жизни.
Кандид, человек рационального склада, умом понимает, что эволюционная правота на стороне «жриц партеногенеза», что будущее здесь за ними. Но он отказывается принимать эту правоту, основанную хоть на принципах прогресса, хоть на «естественных законах природы». И — решает по мере сил помогать аборигенам, подбрасывать камушки в «жернова прогресса». К этому выбору его приводят и общегуманистические рефлексы, и чувство солидарности с гонимыми, и бунт против абстрактных категорий, навязывающих ему определенную линию поведения.
Главное тут в том, что упор в повествовании сделан не столько на конечный смысловой итог, тезис, а на путь к нему, который читатель проходит вместе с героем, разделяя его переживания и нравственные дилеммы.
Говоря о «Пикнике на обочине», я не буду подробно останавливаться на многочисленных художественных достоинствах повести, к которым относятся, прежде всего, яркий, завораживающий образ Зоны и, конечно же, фигура Рэда Шухарта, «сталкера». Это произведение с очень четкой смысловой установкой, допускающей, однако, вполне корректные «расширения». В самом элементарном прочтении перед нами притча на тему «посещения» и «контакта» — если не с самой инопланетной цивилизацией, то с оставленными ею на Земле странными объектами, средоточием которых и является Зона. Это своего рода рог изобилия, из которого по миру расползаются технические диковинки «двойного назначения»: их можно использовать во благо, но с их же помощью можно сеять смерть и разрушение.
В «Пикнике» нарисована выразительная и зловещая картина борьбы за обладание жестокими чудесами Зоны между «интересантами»: спецслужбами разных стран, коммерческими структурами, частными лицами. И все попытки мирового сообщества взять ситуацию под контроль, предотвратить утечки смертоносных даров из Зоны разбиваются о неистребимую волю людей к власти и обогащению.
В более общем и драматическом смысле речь в повести идет о «рандеву» человечества с самим собой, с глобальными проблемами, которые наша цивилизация порождает изнутри себя. Здесь возникают сохраняющие и сегодня актуальность вопросы о противоречии между грандиозными достижениями науки и технологии — и прискорбно низким уровнем индивидуального (а хотя бы и общественного) сознания.
Эта проблематика, однако, осталась бы в повести гораздо более умозрительной, если бы не главный ее герой. Рэд Шухарт — самый, пожалуй, психологически убедительный из всех образов, созданных Стругацкими. Внутренние монологи Рэда по ходу рискованных визитов в Зону прекрасно раскрывают его непростой характер: рубахи-парня, не признающего над собой ни закона, ни авторитетов, храброго, но не «безбашенного», грубоватого, искреннего, в чем-то наивного.
В первых главах повести Рэд больше всего ценит независимость и вольную жизнь. Зона для него — не только источник дохода и испытание мужества, Рэд ощущает ее как живое существо со своим грозным и непредсказуемым характером. Но по ходу развития сюжета герой взрослеет, матереет, становится мужем и отцом — и тут-то действительность прибирает строптивца к рукам. Он понимает, что живет в волчьем мире, и начинает действовать по его правилам, теперь он готов за «зелененькие» перекачивать из Зоны в большой мир самые зловещие объекты.
Кульминации действие «Пикника» достигает, когда Шухарт отправляется в Зону за Золотым шаром, якобы способным исполнять любые желания. Ради этой цели он посылает на верную смерть своего спутника, зеленого парнишку Артура. Тот и гибнет, успев лишь бросить свой (ставший знаменитым) звонкий мальчишеский клич: «Счастье для всех!.. Даром!.. Никто не уйдет обиженный!» А Рэд остается сидеть рядом со сказочным артефактом, понимая, что неспособен даже толком сформулировать свои желания, свое представление об осуществленном счастье. Он не знает нужных слов. И этот финал становится яркой и горькой метафорой жизненного порядка, лишающего людей «языка» — системы нравственных ценностей и достойной гуманистической перспективы. Вместо этого — расхожие житейские стереотипы или смутные эмоциональные рефлексы.
И, наконец, повесть «За миллиард лет до конца света». В ней удачным образом сплавились воедино плоды авторских наблюдений и размышлений об участи человека в противостоянии мощным внешним обстоятельствам, будь то природного или исторического порядка, и опыт реального общения со следственными органами (в связи с делом Михаила Хейфеца). Опыт этот, разумеется, произвел на братьев, в особенности на Бориса Натановича, привлеченного к делу в качестве свидетеля, тягостное впечатление.
Главный герой повести Малянов и другие ее персонажи сталкиваются с действием непонятной силы, по непонятным же причинам противодействующей их научной или творческой работе. Стругацкие намеренно невнятно объяснили характер этой силы термином «Гомеостатическое мироздание», которое якобы стремится уберечь свою «структуру» от посягательств человеческого разума. Это была, конечно, шикарная паранаучная придумка, помогавшая отражать цензурные придирки и в то же время подчеркивавшая безнадежность ситуации, в которой очутился Малянов вместе с товарищами по несчастью. Против объективных законов природы или общества не попрешь.
По ходу сюжета Гомеостатическое мироздание представляет персонажам все новые доказательства своего изобретательного могущества, заставляя их, одного за другим, сдаваться. Разнятся только варианты самооправдания, которыми они успокаивают свою больную совесть.
Пронзительность повести, ее суггестивное воздействие на читателя, в том числе и сегодняшнего, определяется не прозрачностью аллегории: интеллигенция против репрессивной Системы, «мыслящий тростник», стойкий или, наоборот, ломкий, в безнадежной борьбе с вездесущими и анонимными спецслужбами. И не остро поставленной ситуацией выбора: держаться под немыслимым давлением или сдаваться? И даже не романтической фигурой Вечеровского, друга Малянова, который отказывается даже помыслить о капитуляции и принимает на себя всю тяжесть борьбы. В конце концов, при всей привлекательности этого образа, он выглядит как стоик из хрестоматии, как отвлеченный образец доблести.
Месседж в данном случае срабатывает на эмоционально-эстетическом уровне. Малянова Стругацкие не героизируют: он обыкновенный человек, опасающийся за свое благополучие, а пуще — за благополучие жены и сына. Поэтому он уступает, отступает. Но, уже выбросив «белый флаг», он словно заглядывает в зеркало, показывающее будущее. И испытывает приступ нестерпимой тоски, увидев в нем себя раздавленным, лишенным стержня, который и делал его самим собой. Страшна мысль о потере сына. Но горько и сознавать, что сын «больше никогда не сможет мной гордиться. Потому что я буду тем самым папой, который “тоже когда-то мог сделать большое открытие, но ради тебя…”».
Боль отступничества от своего дела и достоинства, от лучшего в себе передана в этой заключительной сцене с впечатляющей подлинностью.
Что же следует из сказанного? Еще раз: в мои намерения не входила сравнительная оценка книг наших авторов. Стругацкие — очень талантливые писатели. Почти все их тексты обладают немалыми литературными достоинствами и еще долго будут сохранять привлекательность в качестве классной «жанровой» прозы — с загадками, саспенсом, приключениями тела и духа.
Что же касается смысловых посылов… Во многих книгах братьев их месседжи плотно, пусть и аллегорически, привязаны к злобе дней, в которые они писались. Или, напротив, провозглашают истины, лежащие в сфере абстракций, чистого умозрения.
Но есть у Стругацких произведения, которые способны и сегодня взаимодействовать с жизненным опытом читателей, с их небытовыми заботами и чаяниями. И это потому, что в них фантастико-приключенческие сюжеты увенчиваются драматичными и конкретными вопросами о человечески достойном существовании и поведении в нашем неуютном, обманчиво-изменчивом мире. Как, помнится, говорил много лет тому назад (или вперед?) Иван Жилин, «главное — на земле».