Записки взрослой дочери
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2024
Об авторе | Татьяна Риздвенко окончила худграф Московского педагогического университета. Была художником по росписи фарфора, преподавателем живописи, журналистом, копирайтером, руководила литературной студией для подростков. Сейчас работает в сфере рекламы. В «Знамени» публиковались стихи, проза, рецензии. Лауреат премии журнала «Знамя» за 2022 год.
Халат цвета электрик
Приснились родители. Папа во сне трогательно заботился о маме.
Я пришла к ним и спросила, можно ли пустить на ночь в свободную комнату соседку, которую выгнал сын-алкаш. Та как раз стелила себе у лифта…
…Есть такая странная семья в их доме — Юлия, дама лет восьмидесяти, редактор, неунывающая говорунья. И ее сын Эркен, киргиз по папе, будто из другого племени, агрессивный хам, регулярно избивающий мать. Гроза школы, мы учились в одной параллели.
Работает, кажется, водителем.
Как Эркен мог родиться у изысканной Юлии, в голове не укладывается. Тем более что они совершенно не похожи.
Она говорила, будто оправдываясь, что отец Эркена — кандидат наук…
Иногда Юлии негде было ночевать. На выручку приходили природный оптимизм, говорливость и кокетство. Спала в будке у консьержей, иногда даже в ночлежке. При этом — вела литературный кружок в соседней библиотеке. Читала лекции. Утверждала, что снимается в каком-то реалити-сериале. Подружилась с мальчиком, играющим ее внука…
Давала мне слушать его аудиосообщения в вотсап.
В моем сне она выглядела совершенно иначе. Молодая брюнетка в халате цвета электрик, но списана была именно с Юлии, с кого же еще.
Мои родители помнили интеллигентную старушку, Юлину маму. Рассказывали, что она была секретаршей у Троцкого.
…Муж говорит, какая она тебе Юля. Восемьдесят лет человеку…
Простите, Юлия Георгиевна.
Вчерашний день
Расскажу вчерашний день.
Поехали с сыном Федором на кладбище, чтобы предать земле урну с прахом мамы.
Похоронить, иными словами.
День выдался идеальный для таких задач. Понедельник. Морозно, тихо. Редкий снежок. Безлюдно. Вдали высокий мужчина обихаживал могилу, носил в контейнер сучья. И больше никого.
Многоходовый квест, связанный с захоронением, мы с Федором прошли на удивление легко. Похоже на процедуру с обходным листом…
А мне было из-за чего нервничать. Почти четыре года назад, когда хоронили папу, нам вменили сократить участок. Урезать. Будто бы моя мама тридцать лет назад, хороня бабушку, прихватила лишних двадцать сантиметров. Ни документы у нас, ни архивы на кладбище не сохранились. Можно оспорить через суд. Правда, сказали нам, выиграть еще никому не удалось…
В 2020 году, с папой, мы спустили на тормозах из-за ковида, изоляции.
А сейчас данное обстоятельство должно было всплыть.
Работник кладбища с рулеткой снова выявил несоответствие.
Зафиксировал его на нашем «обходном листе».
С которым мы пошли назад в контору кладбища.
Нас усадили в недлинную очередь. Рядом красивая женщина гладила урну из полированного дерева, видневшуюся в черной сумке.
Нас пригласили в офис. Федор сел напротив. Приятный бородатый парень в черном просмотрел наши документы. Вбил данные. Отксерил что нужно.
Спросил: мама?
Я все ждала, что он увидит в их кладбищенских базах данных наш договор.
И наши лишние двадцать сантиметров…
Скажет: так, стоп, секундочку! Что здесь у нас? Позвольте-ка…
Но этого не произошло.
Нам поставили штамп на бланк о выдаче праха. Отвели к архивистке, та обновила данные.
Вернули паспорт захоронения.
Сказали: примите наши соболезнования.
Мы пошли за прахом в другую часть кладбища. В просторном вестибюле люди на диванчике оживленно обсуждали, что на похороны кому-то из них выделили на работе целых три дня. В окошке с наклеенной рекламой кошачьего приюта нам выдали урну из прохладного серого мрамора.
Велели проверить гравировку. Упаковали урну в черную сумку, здесь все с такими ходят… Дали справку для предъявления могильщикам.
Мы вышли под белый снежок.
Мимо пробежали три офицера в парадной форме — особой поступью, специальной рысью. Серые мундиры в талию, каракулевые воротники.
За ними спешил военный оркестр: трубач, флейтист, барабанщик и другие…
Это была единственная встреченная нами похоронная процессия.
Мы снова пошли на могилу. Позвонили. Спустя пять минут подъехали «Жигули» с еловыми лапами на багажнике. Вышел высокий, худой, очень бледный парень. Долбил мерзлый грунт ломом. Взял лопату, углубил, расширил, погрузил. Велел бросить по три горсти земли. Закопал. Укрыл еловыми ветками.
Я дала ему приготовленные деньги. На помин души, сказали мы с ним одновременно.
Федор разложил на еловых лапах гвоздики. Шел снежок. На соседнем дереве сидел дятел, но соблюдал тишину.
Потом мы шли пешком до Новокосино. Федор здесь учился, район знакомый. Поравнявшись с его школой, набрали Алле, моей подруге и Фединой учительнице по рисунку, живописи и композиции. У Аллы Борисовны шел урок, это святое.
Мы пошли дальше. Шел снег. На душе было светло, легко. Во-первых, потому что мама и папа снова рядом, вместе, как они хотели. Во-вторых, мы каким-то чудом избежали неизбежных и несправедливых проблем с могилой.
Федя, сказал, что это он наколдовал. Навел морок…
К тому же менеджер кладбищенского офиса, как справедливо заметил Федор, попался нам добрый и немного расфокусированный…
Без мамы
Пришла к маме полить цветы. Как в фильмах, пустой темный дом сразу ожил, зазвучал голосами. Идеально убранная комната последних маминых дней поражала отсутствием в ней мамы.
Мама была здесь всегда последние три года. Изредка я заставала ее на кухне или «в пути» из комнаты в кухню. Дорога давалась ей очень тяжело. В основном мама лежала. Я находила такое времяпрепровождение пагубным, неспортивным. Тормошила ее. Заставляла садиться, потом вставать, делать упражнения. Мама немножко оживала, розовела, начинала улыбаться, но скоро снова просилась лечь. В последние две недели могла только лежать.
Ее перестало развлекать чтение, музыка, не хотела ни с кем говорить по телефону. В лучшие моменты мама слабым голосом читала Кушнера: «когда я очень затоскую, достану книжку записную»…
В последние дни это было знаком, что мама чувствует себя более-менее сносно. Когда она не читала Кушнера, спала, жаловалась на боли, говорила, что хочет домой, спрашивала, где Андрей — мой четыре года назад умерший папа.
Няня сына Федора, с которой мы до сих пор дружим, назвала такую смерть лебединой. Когда один из супругов не может, не хочет быть без другого.
Я осталась одна, все время повторяла мама. Мы обижались, увещевали: одна?! Да вот же мы все, рядом. Смотри, сколько нас. Бесполезно. Без Андрея, моего папы, от нее осталась как бы половина. Почти четыре года мы как могли удерживали маму (Свету) на этом бренном свете, но она сделала по-своему.
Хватит ли мест
С мамиными похоронами вышло почти как с папиными. Агент спросил, хватит ли нам десятиместного автобуса. Я засомневалась. Мама была еще с нами, лежала в соседней комнате, а мне следовало уже распланировать всю программу послезавтрашнего дня.
Я предположила, что десяти мест не хватит, и оказалась права. Только несколько человек из маминого круга не смогли приехать. Что неудивительно, маме месяц назад исполнилось восемьдесят, а в их байдарочной компании она была заметно моложе остальных…
Ее подруги и бывшие коллеги, красивые элегантные дамы, приехали все. Двоих сопровождали дети, сын и дочь. Боже, мы вместе росли… На дружеских сборищах трех молодых семей я, старшая из детей, ставила с ними спектакли. Некоторые актеры, помнится, еще плохо ходили и говорили…
Прилетела Наташа из Тбилиси. Примчался мамин двоюродный даже не брат, а братик, такие нежные у них были отношения, — с дочкой. Пришла Мила, моя невестка, тоже недавно схоронившая бабушку. Оповещая мамину однокурсницу, которой восемьдесят четыре, я не думала, что она тем же вечером сорвется из Питера в Москву, чтобы успеть на прощание. Сопровождала ее дочь Светка, мы знакомы с детства.
Пришла мама моей подружки. Мои подруги Аня и Алла. Володя Пимонов приехал из Сергиева Посада… Была наша чудесная Гуля, для которой мы стали последними «клиентами». После похорон сиделка улетела в Ташкент. Конец фильма…
Может, я хвастаюсь многолюдными похоронами? Зачем этот список, перечень? Просто пытаюсь соотнести, соединить последние тяжелые годы человека и его предшествующую жизнь, не видную мне целиком. Яркую, с дружбами, отношениями, полную тепла, поддержки, взаимопомощи.
На поминках, хоть я заказывала с запасом, нам удлиняли стол, доставляли кресла, докладывали приборы. А вот еды и питья хватило с лихвой опытностью администратора, набившего руку на такой программе. Наше окраинное кафе делает кассу на мероприятиях подобного типа и знает предмет во всех тонкостях.
В день похорон, 31 октября, было солнечно. Мама — Светлана, в молодости у нее было прозвище Свечка, вот и день выдался светлый, яркий.
Похороны прошли как по нотам. ГБУ «Ритуал» прислал потом эсэмэску, спасибо, что выбрали нас, напишите отзыв. Может, и напишу.
Память
С мамой становится по-новому интересно. Движется из кухни в комнату. Забывает, куда шла. Говорю: мам, налево.
— Едрить твою налево, сказала королева, — отвечает. — Вот какую я поговорку знаю!
Позже говорю ей:
— Нормальная у тебя память. Вон какую поговорку вспомнила!
— Я не вспомнила, — возражает, — я ее придумала.
* * *
На восьмидесятилетие маму пришли навестить ее подруги. Я позвонила, предупредила, что и как. Все-таки дамы за восемьдесят. Чтоб не распереживались, и вообще.
Пришли. Ухоженные, в прекрасной форме. С макияжем.
Подарков принесли гору. Чувствовалась неловкость, как общаться.
А подруги близкие, хорошие.
Но я была за модератора и хозяйку, и все прошло мило и тепло.
Мама что-то рассказывала про свое житье-бытье. Что внуки заходят. Иван, «Танин сотрудник». Или — «знакомый».
(Иван — мой муж.)
Одна из подруг, они сестры, мило называет маму «тетя Света». Так повелось с тех пор, когда они подружились, еще тридцатилетними. На троих было шестеро детей.
И они, молодые красивые женщины, были «тети» — тетя Света, тетя Эмма, тетя Лариса.
Смешно, но я и сейчас их так называю… Когда звоню. И в переписке. Тетя Эмма. Тетя Ларисочка.
Были еще трое дядей: Юра, Валера, Андрей. В этой же последовательности их и не стало. Мой папа продержался дольше всех.
Пишу на следующий день одной из прекрасных дам вежливое письмо. Спасибо, что навестили. И за подарки. Вспоминаем вас с мамой.
Она: а разве Света нас узнала?
Рифмы
Играли с мамой в рифмы. Развиваем реакции, память, освежаем словарный запас. К слову «ковёр» мама подобрала шикарную рифму «бобёр». Со словом «снег» вышла заминка. Человек, подсказываю. Нет такой рифмы, говорит мама. Как же, возражаю, это очень популярная рифма, замеченная во многих известных стихах.
(Это я сказала от балды, наудачу. Надо поискать примеры.)
Поторговавшись, рифмой к «снегу» мы выбираем «век». К «двери» мама вспомнила рифму «зверь».
Несмотря на гаснущую память, случаются озарения. Недавно разгадывали кроссворд, мама вспомнила шикарное слово «адмирал».
А еще — «карьера».
Я радуюсь такому и маму бурно хвалю.
Недавно заходил невропатолог, симпатичный Максим Борисович. Отметил мамин изысканный словарный запас. Еще бы, мама начитанный человек.
Собранная моими родителями библиотека богата и разнообразна. Она производит сильное впечатление на врачей скорой помощи. Становится приятным козырем в общении.
— Сколько у вас книг! — удивляются они. — И картин, — повернувшись к другой стене.
— А это мой папа рисовал, — объявляет мама с гордостью.
Вместо немощной пациентки врачи сразу видят интересную пожилую женщину. Тем более что при их появлении мама оживляется и всеми силами изображает совершенно здорового человека, прилегшего отдохнуть.
Врачи делают необходимые манипуляции. ЭКГ, давление, сахар.
В финале визита Гуля, мамина помощница, предлагает врачам чай с конфетами. Симпатичные, очень доброжелательные мужчины (к нам приезжают почему-то только такие) не отказываются. Уютно пьют чай, иногда спрашивают разрешения прихватить конфетку с собой. Все это занимает, конечно, считаные минуты, и скорая вылетает на следующий вызов.
Кстати, надо придумать рифмы к «скорая» и «помощь». Ко второму слову подворачивается пока только «овощ», но нам это не подходит.
Память 2
Интересно устроена память.
Играем с мамой в города. Она ничего не помнит. Хотя еще недавно по три-четыре города вспоминала. А сейчас — ни Киев свой любимый, где росла и училась, ни великие столицы. Уж Париж-то, мам? Прага, Варшава, — ты ж там была.
Петро-? ну? город в Карелии? …заводск, мама. Сколько раз через него в походы ездили.
Даже Питер с Москвой забыла.
Помнит Сибирь, где родилась.
Считает, что там и училась.
Единственный город, который мама внезапно назвала, — Акмолинск.
Я про него ничего не знала. Мысленно поместила его куда-то недалеко от Альметьевска, в Татарию.
Но вы-то все, конечно, знаете, что Акмолинск (Акмола), Целинобад, Нур-Султан и Астана — это один и тот же город!
Столица, то есть, Казахстана, нынешняя…
А между тем моя мама в Казахстане — была. Сразу после окончания института поехала осваивать целину. Хотя, генеральская дочка, могла этого избежать. Молодая мама оказалась в Семипалатинске, была инженером на стройке. Приобрела друзей… Слава Богу, работала там недолго. Про Семипалатинский полигон все, наверное, слышали… В шестидесятые об этом ничего не было известно, хотя подземные взрывы скрыть было невозможно. Онкология выкосила всех ее бывших сотрудников…
Любопытствую по Яндекс-картам, далеко ли от Акмолинска, нынешняя Астана, до Семипалатинска.
Нет больше такого города.
Упс…
Нет Семипалатинска.
Есть — Семей, город Семей. Переименован в 2007 году.
Ехать от Астаны на машине туда больше восьми часов. Лететь час пятнадцать…
Интересно, что и я была в Семипалатинске. В семнадцать лет. Помню, как в самолете стюардессы удивлялись, что мы мама с дочкой, а не подруги.
Мы жили дорогими гостями у маминых друзей, в центре города. Хозяева нас развлекали. Помню чудо природы — ленточный бор.
В казахской деревне (где мама в 60-е строила хозяйственные здания) нас угощали бараньей головой. Вареной, печального серого цвета… Раздавали гостям части головы, это был целый ритуал. Мне достались щеки. Помню кумыс со странным запахом и несъедобную, на мой тогдашний вкус, конскую колбасу казы.
Еще эти серые щеки…
Мама, все поняв, сказала: Таня вообще мало ест. Я ускользнула во двор и хохотала там на крылечке с сыном наших друзей Сережей Халдеевым.
Интересно, что Акмолинск назывался так с 1830-го по 1961-й.
Мама была там позже. Фантомный город маминой памяти.
Зато я сколько всего вспомнила…
P.S. Напомнили про АЛЖИР, акмолинский лагерь жен изменников родины.
Зарядка
Мама теряет память, все дальше уходит в бессилие и безволие. Спасает наша прекрасная Гуля, мамина помощница. Иногда я организую маме телефонные разговоры с приятельницами, и мама, рассказывая о своей жизни, называет Гулю няней, но никогда — сиделкой.
Маме все трудней ходить. А ходунки она с ходу невзлюбила. Говорит, они делают из нее инвалидку.
Хотя мы купили самые красивые, почти элегантные. Мама говорит, тяжелые (это неправда), бьют по ногам.
Читать не может. К телевизору интерес потеряла. Спасает «Алиса», но мама забывает, как ею пользоваться.
Я прихожу каждый день и заставляю маму делать зарядку. Причем в довольно жесткой тренерской манере. Подвожу к столу — пересечь комнату целая история — и заставляю, держась за него, танцевать ламбаду. Совершать некоторые телодвижения под музыку. Или просим «Алису» включить нам рок-н-ролл, либертанго или макарену. Мама выдерживает максимум два «танца», потом ей надо сесть.
Но я не отстаю, и мы танцуем сидя. Кстати, отличная вещь. Можно раскачиваться, как водоросль, под Паваротти или Роя Орбисона. Крутить головой, изгибаться, делать па руками. Или попросить «Алису» завести нам саундтрек из сериала «Оттепель» и двигаться под хорошенькие позитивные мелодии. Охлопывать бедра и голени, самомассаж — приятно и весело. Маме нравится, она начинает улыбаться.
Потом настает очередь Чехова. Отличную биографию написала Алевтина Кузичева! Читаю на разные голоса, лицедействую. Обожаю читать вслух. Маме нравится, но она жалеет Чехова и очень за него переживает. Например, за финансовые дела с конторой Суворина, продававшей книжки Чехова — и присылавшей ему же грандиозные счета. Мне кажется, в шкафу у бухгалтера сидит хорошенькая и очень капризная женщина, шутил Чехов, но разбираться и пересчитывать не желал…
Чехов ненавидел рутину и всегда страстно рвался из дома. Путешествовать, куда угодно. Его мертвило однообразие. Угнетала даже одинаковость голубых конвертов, купленных по случаю его домашними… В этом мы очень похожи с Чеховым, говорю я маме, — тоже люблю путешествовать.
Мы читаем, читаем, но всегда наступает момент, когда мама говорит: «Только я так и не поняла, где я сегодня буду ночевать?»
Каждый раз я, раздражаясь, говорю: Мама. Это твой дом. Ты здесь живешь сорок лет, вот твоя кровать, и т.д.
Потом я ухожу, поручая маму заботам милой Гули. Назавтра прихожу, и все в общих чертах повторяется. Вместо чтения бывают кроссворды, игра в города или композиторов. Или устный счет, из которого маме доступны только симметричные примеры, типа 2+2 и в этом духе. Или я нахожу в Журнальном зале любимого маминого Кушнера и читаю подборку за подборкой. Вместо гимнастики бывают прогулки, точнее, сидение у подъезда. Маму в доме знают, уважают, многие подсаживаются поболтать. Подходят кошки, фланируют голуби. Иногда у дома выгуливают совсем маленьких детей. Целое событие — приезд поливальной машины, водяное шоу. Мама любит гулять, но спускаться становится все тяжелей.
Иногда меня сменяют дети или Иван. Он опытный. Его мама, моя свекровь, угасала семь лет. Опекаемая дивной Фридой, чье имя вписано золотом и лазурью в семейные скрижали. Киргизка Фрида уже отошла от дел, вернулась к себе в Бишкек, мы поддерживаем отношения, созваниваемся. Она зовет в Киргизию.
Может быть, может быть…
Умница, красавица
Становлюсь певцом старости.
Набрала для мамы телефон ее приятельницы. Их мужья-туристы дружили, и семьи наши похожи.
У тети Ларисы парализована половина тела. Живет на даче в семье дочки. Окружена заботой. И кошками. Половина историй про кошек.
Голосок звонкий. Память прекрасная. Сама находит, вызванивает каких-то врачей. То есть отчасти самостоятельна.
Для нас это непредставимо…
Она маму подбадривает.
В конце всегда говорит: ты умница, красавица, я тебя люблю.
(Не виделись лет десять точно.)
А сегодня слышу, поскольку нахожусь рядом:
— Света, я так устала! Сил моих уже нет… Я ведь двадцать лет в таком состоянии…
Уходи!
Мамина помощница Гуля рассказывает. Работала в семье. Прекрасная квартира на метро «Достоевская». 100-летняя мать, дочери 73.
Профессор консерватории.
Кто, уточняю, профессор? Дочь или мать?
Дочь.
Дочь, профессор, орет на мать.
Уход — великолепный, много раз отмечает Гуля. Прекрасный уход.
Еда — лучшая.
Дочь растирает манго в кашицу. И матери в зубы его пихает: на, на!
Орет.
Но, говорит, не переживу, если мать умрет…
Мне больно это слышать. Потому что все понятно.
Любовь и дикая усталость. Видимо, еще темперамент такой, страстный.
Скорая помощь каждый день ездит… Из-за любой царапины.
Однажды в бригаде оказался фельдшер Гулин земляк.
Спрашивает Гулю на узбекском.
— Давно здесь?
— Неделю.
— Уходи отсюда. Уходи!
Гуля ушла. Хотя, говорит, старушка ко мне привязалась. Все время за руку держала: вот так.
Гуля вещи свои оставила. Сказала, что бывшая хозяйка попросила цветы полить (это правда). Ушла и не вернулась.
Соответственно, денег не взяла за работу…
Восточный человек, воспитанная в уважении к старикам, Гуля не смогла вынести ора. Грубостей по отношению к старшему. Да еще и беспомощному. Манго в зубы пихать…
Трагическая история. Мне до слез жалко эту маму и эту дочку с ее любовью-ненавистью.
Как написала одна френдесса, из подобного же контекста, я мечтаю лишь об одном, об элегантном смирении.
Голуби
Навещала маму. Прощаюсь с ней и помощницей Гулей.
Выхожу, и прямо из-под ног, шумя крыльями, вылетает голубь. Летит в другой конец коридора.
— Да, Таня, — говорит Гуля, — я забыла вам сказать. Тут у нас поселились два голубя.
Боже, где? Ведь 14-й этаж…
Оглядываюсь: на коврике у соседской квартиры лежит яйцо. Сероватенькое такое яичко, в половину небольшого куриного, — на темном половике. Будто голуби знают, что хозяева квартиры — молодая семья с двумя детьми — уехали. Полагаю, за границу, и не навсегда (а что навсегда?). Потому что иногда приходит бородач в очках, дед детей, видимо, поливать цветы, снимать показания счетчиков…
Уходя, ищу голубя на этаже. Нету. Ни за соседской коляской, ни за железной дверью, ни у мусорки. Но есть на кафеле у лифта птичий помет. Вспоминаю, что заметила его еще днем, когда вела маму на прогулку. Удивилась, но тут же забыла.
Выглядываю в техническое окно: сидит на карнизе. Смотрит оранжевым глазом, ждет, когда уйду.
Что делать с голубями? С яйцом этим?.. А ничего, оставили как есть. Гуля, восточный мудрец, считает, голуби это, скорей, хорошо.
Не будем записывать их в знаки и метафоры. Белые голуби скоро станут символом напрасной надежды… (Наш серый.)
Но есть что-то милое в том, что у квартиры, в которой постоянно звучит «Гуля, Гуля», поселились голуби…
Стихийное краеведение
Мы с мамой (я ей) читаем книгу Алевтины Кузичевой о Чехове. Маме нравится, ее оживляет, вштыривает. А меня хлебом не корми, дай вслух почитать.
Да и книга прекрасная, мне кажется, лучшая о Чехове. И вот мы медленно, но верно читаем толстый том. Сейчас у нас Чехов как раз собирается на Сахалин, весна 1890-го.
В числе прочего прочитали про рассказ «Припадок», написанный для сборника памяти Гаршина. И, в контексте этого рассказа, о Соболевом переулке, его роли и месте в жизни Москвы 80-х годов ХIХ века, о проституции. У Чехова он, кстати, стыдливо именуется С-в. Мама говорит, а как сейчас у нас с этим обстоит? В смысле, с проституцией. Да сама, говорю, не знаю. Все ушло в интернет, наверное…
Вчера оказалась по делам на Сухаревской, а именно в Большом Сухаревском переулке. Дай, думаю, схожу посмотрю на переулок этот нехороший. Пошла. Напрямик, дворами, лесенками. Сначала в Последний переулок, потом в Большой Головин, который и есть бывший Соболев.
«Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и с настежь открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок — звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:
— Как много домов!
— Это что! — сказал медик. — В Лондоне в десять раз больше. Там около ста тысяч таких женщин».
Ничто не выдавало порочного прошлого. Тишайший переулок, стекающий со Сретенки на Трубную. Респектабельный район. Весь в клиниках красоты. Три, по крайней мере. Безлюдный, можно выйти на середину дороги и стоять там сколько хочешь. В конце мая, конечно, все переулки хорошо выглядят, но тут была явная миловидность…
«И как может снег падать в этот переулок! — думал Васильев. — Будь прокляты эти дома!»
Мам, рассказываю, была я на днях в этом переулке, про который мы с тобой читали. Район домов терпимости в ХIХ веке. Только теперь он называется по-другому, Большой Головин.
А мама такая: зачем ты туда поехала? И смотрит с подозрением. Я прям себя 16-летней почувствовала от такой материнской строгости.
Да просто в поликлинике была рядом, решила посмотреть, отвечаю.
На самом деле я несколько лет работала на Трубной. Все эти переулки были исхожены вдоль и поперек, и Большой Головин. Была у нас мода гулять в обеденный перерыв. Более того, мы знали, что с этой стороны Рождественского бульвара находился район красных фонарей, а про Соболев узнала только сейчас.
Державинские чтения
Сидели с мамой во дворе, я читала ей стихи. Все, что появилось за последнее время, Белякова, Жука, Пимонова, Евсу. Последним прочитала прекрасное «Берлинское» Ходасевича. Мам, говорю, эх, жаль, у тебя не получится прочесть (из-за глаз) прекрасный роман Ходасевича о Державине.
Но, может, аудиокнигу найдем тебе…
И решила я почитать маме Державина. Все равно сидим, дышим воздухом, читаем.
Начала «Водопад», что на смерть Потемкина. Читаю. А долгий такой водопад, мы даже замерзли немного.
Сковать ли воду льды дерзают? —
Как пыль стекляна ниспадают.
Но читать интересно. Хоть и трудно вслух без подготовки, такое логопедическое испытание.
Во сонме всадников блистал
И в смертный черный одр упал!
Мама очень хорошо слушает, воспринимает, ловит. Читаем. А уже все разошлись во дворике, включая престарелую леди с сорокалетним внуком.
Он тоже ей что-то читал с телефона.
Маму комар укусил, по вечернему времени.
Не устала, говорю, от «Водопада»? Прервемся, может? Тем более что:
Вся наша жизнь не что иное,
Как лишь мечтание пустое.
Читай! — мама говорит.
К концу разогналось течение, там, где Суна и Онега, наступили ясность, свежесть и привольность, жаль стало, что заканчивается.
Обсудили с мамой немножко.
Архаичный язык, тяжеловесность.
Я заодно немножко маме про Державина рассказала, что помню. И про Пушкина поговорили, раз уж Державин передал ему поэтическую эстафету.
Выходим, наконец, из дворика.
— Добрый день, — справа доносится, — и хорошего вам вечера! Сидят двое на скамейке, дама с бутылочкой и мужчина полный в очках, похожий на толстого мальчика. Он нас и окликнул.
— И вам доброго вечера, — мама отвечает.
— А мы сейчас Пушкина читали — знаете, как здорово! — добавляет она.
— Державина, — поправляю я.
— Пушкина мы в школе проходили, — откликается дама с бутылочкой.
— А замечали, — говорит мужчина в очках, — что иногда перечитываешь то, что давно читал, а оно совершенно по-другому воспринимается, по-новому?
— Да, — радуется мама, — точно!
Попрощались как родные.
Вот какой подарок нам сегодня, говорит мама на обратном пути.
Завтра снова Державина будем читать, обещаю ей. Хотя кто меня знает, может, и не Державина, тут особое настроение нужно…
Лебедь
Продолжаем наши с мамой державинские чтения во дворе дома 195. корп. 2, по Волгоградскому проспекту.
Эту сессию мы открыли «Лебедем».
При всей силе замысла стихотворение, конечно, немного смешное. Начинается без сантиментов:
Необычайным я пареньем
От тленна мира отделюсь.
С душой бессмертною и пеньем,
Как лебедь, в воздух поднимусь.
Хорошо, тут все понятно. Ну, относительно.
На невысказанный вопрос, зачем ему становиться лебедем, автор отвечает:
Да, так! Хоть родом я не славен,
Но, будучи любимец муз,
Другим вельможам я не равен,
И самой смертью предпочтусь.
Ну, ок. Тем более что лебедь вроде как аллегорический.
Ан нет!
И се уж кожа, зрю, перната
Вкруг стан обтягивает мой;
Пух на груди, спина крылата,
Лебяжьей лоснюсь белизной.
Пух на груди, гм. Притом в этом лебеде, с виду совершенно настоящем, из пуха и пера, народы — славяне, гунны, скифы, чудь — безошибочно узнают поэта. И, узнав, восклицают:
Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил.
Заканчивается стихотворение смертью поэта – и короткой инструкцией для друзей, муз и жены. Не торопиться со слезами и погребеньем, а спокойно дождаться превращения покойника в лебедя. Тем более что мертвец — мнимый.
Прочь с пышным, славным погребеньем,
Друзья мои! Хор муз, не пой!
Супруга! облекись терпеньем!
Над мнимым мертвецом не вой.
Следующим мы с мамой прочли «Возвращение весны» и нашли в нем прекрасное.
Воздух дышит ароматом,
Усмехается заря,
Чешуятся реки златом;
Рощи, в зеркалы смотря…
Прелесть и свежесть! Усмехается заря… Чешуятся — а ведь на дворе 1797 год. Смело и идеально точно.
Но кто нас сразил, так это соловей. У Державина он «гремит в кустах». Я буквально в воскресенье слушала ночью соловьев, и они именно гремели…
Соловей гремит в кустах,
Звери прыгают, брыкают,
Глас их вторится в лесах.
За этого соловья можно все простить, даже тяжеловесных эротов в конце.
Принимайте вы Весну,
А в цветах ее щедроты,
А в зефирах огнь сердцам.
С нею к вам летят эроты:
Без любви нельзя жить вам.
Не бабки
Гуляем с мамой, под ручку, в ее темпе. Слышим вопли. Этажа с седьмого мужик, явно выпимши, орет нам (кругом никого):
— Ба-а-абки! А бабки! Песок сыплется?!
Я, извернувшись, показала ему средний палец левой руки. Но вряд ли он разглядел с верхотуры…
Притом, моя пожилая элегантная мама — не бабка. Я тем более.
Пожаловалась подруге. Не помню, чтоб стариков вот так просто задирали. На ровном месте. Злоба висит в воздухе…
Зато сегодня. Снова выгуливаю маму по солнышку. Сели с ней в дальнем дворе, там скамейки стоят таким каре. Не успели двух слов сказать, хоп, в нашу сторону идет пожилой мужчина в шляпе.
Сел рядом.
— Уф, — говорит, — два часа пылесосил!
Я изобразила восхищение.
— Покурю, говорит, вы не против? Ветер все равно в другую сторону.
Но не смог прикурить, сдувало. Говорит маме:
— Вашей девочке (на меня кивает) не нужна куртка? Я вынес в холл. Хорошая куртка!
Отвечаю:
— Спасибо огромное, но мы не из этого дома. И у меня очень много верхней одежды.
— Да я открою вам подъезд, — уговаривает дед, — отличная куртка, с поясом!
Тут внимание его привлек мужчина с большим полиэтиленовым мешком, взваленным на плечо. Он двигался в сторону мусорных баков.
— Валера, — замахал рукой наш сосед, — Валер, иди к нам!
Мы с мамой поняли, что пора валить. Встали, поблагодарили за компанию и ушли в другой двор, там цвели яблони, одуванчики и светило солнце.
10 мая
Папе сегодня исполнилось бы восемьдесят шесть. Только когда его не стало, я почувствовала себя окончательно и бесповоротно взрослой. Почти до самого папиного ухода я, что называется, горя не знала, — благодаря его заботе, радостной преданности семье. Мне очень не хватает отца, я на него похожа физически, ментально. Даже мои странности от папы. После папиной смерти у меня появился еще один ребенок, с каждым днем все более детский.
В этой связи часто думаю о том, какие можно оставить инструкции/заветы детям относительно собственной старости, угасания. Боюсь, никаких. Сценарий все равно не угадаешь. Только силой личного примера, но и это не гарантия, какие могут быть гарантии в безумном мире, где слово «мир» стало наказуемым.
Но совершенно невозможно забыть, какой заботливой, стоически терпеливой и ласковой (вот с этим у меня проблемы) была моя мама с собственными родителями, моими бабушкой и дедушкой, до самого их ухода.
Невеселая повестка (плохое слово) оглушает в возрасте, когда ты сам уже немного как бы устал. Только подрастил детей, собрался, эге-ге-ге, расправить крылья…
Помню, у подруги внезапно (как может показаться со стороны) стала беспомощной мама. Она обмолвилась об этом на работе, и ей сказали хором:
— Добро пожаловать в клуб!
И все равно сценариев и сюжетов, которые видишь, наблюдаешь, — огромное количество…
Но, пап, я пока справляюсь.