Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2024
Об авторе | Лев Усыскин (родился в 1965 году) — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация прозы — повесть «У нас в квартире кто-то плачет» (№ 2 за 2024 год).
Памяти Р. Л. Г.
1.
Снилась всякая телепень: какие-то водоросли у кромки прибоя, спутанные, бурые, пахнущие рыбьей гнилью… ноги вязли в этой мутной жиже, где-то внизу кашей расходился размытый песок, затягивая ступни… и надо было как-то выбираться из всего этого, и он пытался, но никак не мог… и снова, и снова пытался, и опять ничего не выходило — и он напрягся весь, превозмогая себя, и тут же понял, что падает, падает в эту жирную и теплую воду… и в этот момент он проснулся…
Задернутые шторы спорили с белыми ночами — впрочем, и это бесполезно: сколько уже — два, полвторого? А, нет, всего-то без четверти час… очень рано.
Он спустил ноги с кровати на пол.
Но что же все-таки разбудило его прежде времени? Ах, да, — звонок. Кто-то позвонил на городской, да, позвонил, и он, толком не проснувшись, конечно, взял трубку и, конечно, ответил машинально, и затем, конечно, снова провалился в сон… но уже ненадолго, гадкое дело было сделано… но кто же это звонил?
Нашарил ногами тапочки, встал. Запахнулся в халат — байковый, с драконами, Наташка зовет его «кимоно». Настоящее кимоно у него тоже имеется — какой-то олух подарил… на тридцатилетие, кажется. Или даже не на тридцатилетие. В общем, давно. Лежит же где-то себе в шкафу, кормит моль. Да, точно, лежит в шкафу в спальне, скорее всего, на нижней широкой полке, скатанное в валик и зарытое в ворох других таких же не нужных никому вещей, невесть как попавших в дом. Почему-то на день рождения всегда дарят ненужные вещи… таков суровый народный обычай — близкие никак не в силах примириться с тем, что твой дом еще не полностью засыпан всевозможным говном, и вносят, вносят посильный вклад…
В зеркале, в ванной, взглянул на себя, пригладив волосы, скорчил на пробу рожицы, закатил на миг глаза туда-сюда. Затем чистил зубы. Долго, с наслаждением. Странно, но он полюбил теперь это, ненавистное в детстве занятие, полюбил чистить зубы с тех пор, как на смену едкому советскому «поморину» пришли нормальные, человеческие зубные пасты. Те, которые, попадая в рот, не разъедают язык и не оставляют невкусный меловый след, словно бы ты в школе исступленно лизал исписанную классную доску…
Закончив, он набрал в рот воды, некоторое время гонял ее от щеки к щеке, затем с шумом выплюнул, наскоро ополоснул лицо, утерся и двинулся на кухню, где Наташка ворочала что-то у плиты.
— Встал уже? Рано сегодня…
С шумом отодвинув табурет, уселся.
— Ну, так. Не дали доспать.
— Кто не дал?
Пожал плечами.
— Хер его знает. Позвонил кто-то по городскому. Не слышала?
Наташка мотнула головой.
— Неа. Я здесь ничего не слышу. Все шипит.
— Скотина какая-то. Ладно.
Вытянул руки по столу, пошевелил пальцами: сперва на правой, потом на левой.
— Есть что-нибудь будешь?
— Нет. Хотя, да. Кофе.
— И все? Кофе в кофеварке, налей сам.
— Не все. Еще овсянки хочу. Овсяночку. Сделаешь?
— Хорошо.
…отодвинув опустевшую тарелку, откинулся назад, опершись спиной о стену. Распахнул на груди халат. Запрокинул голову, закурил. Наташка повернулась к нему, поморщилась (она не любила, когда он курит дома — но терпеливо переносила это, гримаска неудовольствия, пожалуй, была верхом доступной ей негативной реакции).
— Сколько лет, а все не привыкну, что у тебя такой волосатый живот.
Он хмыкнул.
— Удивляет?
— Ну, так. Да, в общем. Гляжу и где-то в глубине проскакивает: «ведь это же невозможно!»
— Ну ты ведь еще больше удивилась бы, если бы я его побрил…
Кивнула согласно.
— Или если бы у тебя самой вдруг стал волосатый живот… или сиськи…
— Ты извращенец, Кирилл. Инфантильный извращенец!
Теперь кивнул он.
— Именно. И тебе это нравится. Следует признать.
Улыбнулась.
— Нравится. Или, скорее, привыкла.
— Вот не ври. С первого дня нравилось, я же помню.
Отвернулась к плите, пожала плечами.
Забычковал окурок в чистенькой пепельнице, набрал в рот полглотка кофе, чуть задержав, проглотил.
— Открой окно.
С шумом распахнулись оконные створки — июньская улица ворвалась в кухню сонмищем запахов и шумов.
— У тебя опять сегодня шоу?
— Угу.
Он кивнул.
— Два дня подряд?
— И завтра еще. А послезавтра буду рассказывать анекдоты на телекамеру.
— Не много ли? Я уже стала забывать…
— …мой член.
— И его тоже. Да.
— Приезжай на работу. Я *** тебя, не отходя от кассы.
— Ага, спасибочки.
Наташка убрала грязную посуду.
— Ладно. Куда-то идешь сейчас?
Он сделал рукой жест — такой, словно бы пускает изо рта дымовые колечки.
— Ну, не сразу, вовсе не сразу… сперва надо принять ва-анну, выпить чашечку ко-офэ… даром, что ли, встал так рано…
Наташка печально усмехнулась.
— Пей, пей свою чашечку кофе, пей. Я только спросила, до клуба тебе надо куда-нибудь?
Он кивнул.
— Куда?
— К врачу.
— Ты же был вчера?
Замотал головой.
— Нет. Это не то. Это этот, как его… эхо… эхо… тьфу, компьютерная томография…
— Ну да, ты ходил вчера на компьютерную томографию. Разве не все?
— Было бы все… я бы тебе сказал, чем кончилось… а я не сказал… а ты и не спросила…
— Ты же говорил, что все нормально?
— Ну, так. Я сказал «нормально» в смысле сделали снимки. Но ничего не сказали, а скажут сегодня. Профессор почешет яйца и вынесет приговор.
Он сделал скорбное лицо.
— Вообще, Наташенька, ты должна знать: ситуацию тяжелая, близкая к критической. Может быть, мне даже запретят пить. (Картинно всхлипнул.) Да. Запретят пить крепкие напитки. Представляешь? Запретят пить крепкие напитки по понедельникам, средам и пятницам. С утра. Натощак. И как же я тогда буду, а? Как я буду работать? (С надрывом.) Как буду жить? Я тебя спрашиваю: как я буду с тобой жить, в какой позе?
— Да ну тебя. Дурак.
Она с нарочитым шумом принялась за грязную посуду в раковине. Густо полилась вода из крана.
— Хороший напор.
— Что?
— Напор, говорю, у нас хороший в смесителе.
— Тебя это радует?
Пожал плечами.
— Не знаю. Радует. Что-то в этом сродни успешному мочеиспусканию.
— Так говоришь, как будто у тебя проблемы…
— Не-ет! Этих проблем у меня нету!
— А какие есть?
Вновь пожал плечами.
— Не знаю. Разные.
— А я вот свои знаю.
— Какие же?
— Не скажу.
— Хочешь, отгадаю с трех раз?
Он встал из-за стола, подошел к окну, взгромоздился на подоконник и вновь закурил.
— Ты, Наташка, хочешь забеременеть. Так?
Закрыла воду, повернулась к нему лицом.
— Не знаю, наверное, да. Просто я чувствую последнее время… чувствую, как ты от меня ускользаешь… вот как вода… но не перетекаешь куда-то, а как бы растекаешься во все стороны. И хочется как-то тебя словить, огородить.
Он с наслаждением попыхивал сигареткой — как обычно, самой сладкой, второй с утра.
— Что же… можно и сделать… но тогда не будет еще долго своей квартиры… так и станем втроем жить… на съеме… ты хочешь?
Наташка вытерла руки полотенцем.
— Да не в том дело. Не в этих твоих расчетах.
— А в чем же?
Он с удивлением вскинул бровь.
— В чем же тогда?
— В твоей… сущности…
— Сучности?
— Сущности, да. Вот, скажи, когда ты с Сергеем виделся, сколько времени назад?..
— Года два. Да, года два уже.
— И тебя не тянет?
— Так это его не тянет. Я что… Я поздравлял с Новым годом… но его мать…
— Угу. С Новым годом. Его мать.
— Да, его мать. Что тебе-то не нравится, не понимаю? Это ведь мой сын, а не твой.
— Именно. Твой. И у меня если будет… тоже твой…
— И что?
— И ничего. Просто Сергей — не участник твоего шоу. И ты не виделся с ним два года.
Щелчком отправил прочь окурок.
— Ну, хочешь, я приглашу его к нам, сюда? Сядем за этот стол и будем друг на друга молчать, как простипомы. Хочешь?
— Не хочу. Да и некогда тебе — то шоу, то анекдоты на камеру…
— Ну так и не лезь не в свое дело, раз не хочешь.
Он соскочил с подоконника, налил себе еще кофе — пару глотков, прополоскал рот — поставил чашку в раковину.
— Ты придешь сегодня обедать?
— Не знаю. Наверное. Может, заскочу часов в пять.
— Меня не будет уже… мясо на плите оставлю, согреешь… не сожги только, хорошо?.. картошка будет в кастрюле, отварю… только согрей все обязательно, не ешь холодное… ладно?
— Угу.
— Не угу, а «хорошо, Наташа, спасибо».
— Хорошо, Наташа, спасибо. Спасибо, Наташа, хорошо. Съем обед, который не холоден и не горяч. Испытав чувство глубокого удовлетворения, переходящего в овации.
2.
Улица, ленивая зеленая июньская улица словно бы походя задела его своим мягким крылом — осенила призраком неведомого наслаждения, поманила нечаянной радостью, которую по праву заслуживал бы всякий сущий, но которая, увы, даруется лишь детям да бездельникам, а прочим только на краткое мгновение, дабы схватило спазмом от зависти и тоски где-то в селезенке или желчном пузыре… Улица, улица, лукавая быстрая улица, остановись, оглянись, дай мне вдохнуть тебя, дай сощурить глаза от твоей невидимой пыли, прокашляться… дай совпасть с тобой хотя бы на миг, и после вынырнуть вновь, в нашу нелепую, замкнутую в кирпич, явь. Я буду хорошим, я буду помнить твои чары, холить на донышке души крупицы твоего томления — не покидай меня, улица, не бросай, пока ты есть у меня — я живой!
…Словил джихад-такси почти сразу… прокуренная до металлического основания, раздолбанная в хлам ауди-«бочка» каких-то ранних семидесятых, — за рулем худощавый водитель, должно быть, откуда-то с Кавказа, торговался, впрочем, недолго, уступив бархатистому напору правильной и извилистой русской речи — однако всем видом своим показав, что отнюдь не рад достигнутому компромиссу и лишь делает в очередной раз великодушное одолжение.
— Через мост поедем… этот… ну, который ближе… а то дальше там на набережной менты стоят… а я без техосмотра…
— Кто без техосмотра? Ты или машина?..
— Ну, нет… машина, конечно… так-то она в порядке, но…
Тут он бросил на Кирилла торопливый взгляд и, все-таки, понял, что тот шутит.
— А мне не нада… мне техосмотр подруга сделает, короче…
Теперь, значит, чапать в центр… Ну, что ж. Всегдашняя пробка у выезда на Ушаковский мост — там, где сейчас ведется это бесконечное строительство виадука — затем прямая, как карандаш, стрела Каменноостровского, исходящая в нетерпеливое стояние в облаке выхлопных газов в самом своем конце, уже перед Троицким мостом, и вот, с благословения светофора — вперед. Вдоль трамвайных путей через Неву, затем объехать задумчивого фехтовальщика в медных латах и дальше, широкой улицей, где отстаиваются экскурсионные автобусы — между Марсовым полем и Летним садом.
В центре — грязно, каменно и людно, кажется, слышно, как со столетних обветшалых фасадов осыпается штукатурка.
В центре ходят по узким тротуарам, уворачиваются от машин, заезжающих в подворотни… или выезжающих из подворотен… напряженные стайки туристов прижимают к сердцу свои сумочки с документами и деньгами — и поделом.
И все это мельком, словно бы в дрожащем калейдоскопе. Бессмысленное летнее кино.
…И, наконец, вновь выплюнула его на улицу — там, где и было надо: свернув с Невского налево под светофор, миновав подряд четыре смежных здания и тут уже попав со всех сторон в тайное гиппократово-асклепиево царство.
Здесь он перевел дух, отпустив машину — выкурил не спеша сигарету, сощурившись, полюбовался на сдвоенные колонны, фланкировавшие парадный вход, затем вдруг, вспомнив что-то, резко обернулся кругом и усмехнулся: ну, да, конечно, вот же оно, «начало начал» — Снегиревский роддом, где он принялся нехотя коптить небо всего-то сорок два года назад. И вот теперь, что же, вновь сюда — но нет, уже не сюда, не сюда, назад ходу нету, теперь, стало быть, пора и в дом напротив, в нейрохирургический институт им. Поленова. А коли и здесь не примут — то надо, выходит, дальше, в Мариинскую больницу, стыдливо сокрытую как раз за этими желтыми античными корпусами — и уже оттуда, как водится, в морг. Каждой уважающей себя больнице положен морг, а то как же. Только при его наличии идея общественного здравоохранения обретает должную завершенность.
Поискал глазами урну. Не нашел и, виновато озираясь, словно мальчик, сбросил окурок под ноги. Два глубоких вдоха, чтобы истребить никотин, — и все, теперь вперед, весело и смело, чтоб другим не догнать — как Петр Первый с картины Серова из школьной хрестоматии.
— Вы куда, молодой человек?
— Я… а я эта… записан… вчера здесь делал КТ… теперь надо к врачу…
— К какому врачу вам надо? Рентгенологу? Нейрохирургу?
— Я записан… к Тульчинскому…
— А, понятно. Значит, к нейрохирургу. Как ваша фамилия?
— Бадхен.
— Сейчас, подождите… ага, есть такой… Кирилл Владимирович, правильно?
Он кивнул молча.
— Хорошо, проходите. Это нет, не туда. Там вам делали вчера КТ, дальше ничего нет, приемный покой. А вам сейчас — на третий этаж и потом направо по коридору, дальше — увидите справа на двери табличку «врач-нейрохирург Тульчинский Самуил Николаевич».
— Там сейчас много народу?
— Нет. Кажется, никого даже. А может, кто и есть, я отсюда не вижу. Постучите и осторожно загляните в кабинет. Он вам скажет подождать, если занят.
В коридоре и в самом деле было пусто. Пахло обычным больничным запахом пополам с запахом старых кирпичных стен, покрытых сотней слоев штукатурки, изуродованных какими-то неизвестного назначения трубами и провисшими кабель-каналами, испещренных следами от некогда вбитых гвоздей, вынутых затем или выпавших самостоятельно и оставивших по себе белые, крошащиеся цементом бесформенные воронки. Как и наказала барышня с регистратуры, Кирилл поднялся по главной лестнице, миновал парадный холл на втором этаже, украшенный величественными масляными портретами прежних руководителей института, прошел еще шагов тридцать и да, легко нашел нужную ему дверь.
Потянул за ручку, просунул голову, заглянул. В небольшом кабинете спиной к окну за белым, заваленным бумагами столом одиноко сидел грузный, коротко остриженный седой мужчина в узких очках. Он что-то читал, однако в ответ на вторжение немедленно оторвался от текста и поднял голову (на мгновение сверкнув бликами в стеклах). Лицом он был как-то… как-то вызывающе невыразителен: оно не несло в себе ничего определенного — ни раздражения, ни интереса, ни участия, ни презрения, вообще ничего. И, вместе с тем, это было лицо живого вполне человека, с четкими индивидуальными чертами, умным взглядом, следами прожитых лет (ему было явно за пятьдесят).
— Я Бадхен…
Доктор равнодушно кивнул:
— Хорошо. Подождите там немножко… я позову вас, когда…
Кирилл тут же попятился и закрыл за собой дверь.
Сесть в коридоре было не на что. Кирилл постоял, посмотрел вокруг и, не имея чем себя развлечь, опустился на корточки. Впрочем, сидеть по-восточному, не напрягая мышц ног, он не умел — вскоре устав, он вновь поднялся и, заложив руки за спину, принялся расхаживать мимо заветной двери — пять шагов туда, пять шагов обратно… почему-то захотелось сосредоточиться на чем-то постороннем, не имеющем отношения к текущим делам… на том, о чем в другое время подумать некогда или, может, неловко — он принялся перебирать возможные темы, однако мысли расползались квашней, не желая останавливаться и подчиняться чьей-то воле.
В этой неравной борьбе с собственным мозгом он и застал момент, когда из-за приоткрывшейся двери показалось лицо доктора Тульчинского:
— Пожалуйста, проходите.
Дверь тут же закрылась, и, когда Кирилл вошел, Тульчинский уже снова сидел на своем прежнем месте — как только он это успел, непонятно. Жестом, не глядя, пригласил Кирилла занять стул напротив и, когда тот подчинился, наконец поднял на него глаза:
— Ну вот теперь здравствуйте по-настоящему.
— Здравствуйте, доктор. Я Кирилл Бадхен, мне вчера делали…
Доктор прервал его.
— Да, да… Кирилл Владимирович… мне Марина говорила о вас… ваши снимки у меня здесь, вот они.
Он и в самом деле поднял в руке пачку снимков, как бы подтверждая свои слова. Поднял и тут же положил обратно на стол.
— Правильно я понимаю, Кирилл Владимирович, что причиной вашего визита сюда… вашего обращения к врачу… стала… ээ… однократная неожиданная потеря сознания… так?
— Все верно. Это произошло на работе, примерно месяц назад. Я работаю на сцене, в ночном клубе, но я был тогда трезв, свеж и отлично себя чувствовал. Вырубился в самый неожиданный момент, ни с того ни с сего.
— Надолго?
— Нет. Может, несколько минут, я не знаю.
— А потом что было?
— Потом все восстановилось. Словно и не случилось ничего. Никто даже не подумал вызвать скорую или что там делают в таких случаях.
— Вызывают скорую, да.
— Я бы и забыл про эту ерунду, но Марина Семеновна настояла… плешь мне проела — чтобы я сделал КТ и пришел к вам…
— Правильно сделали. Скажите, а раньше… никогда прежде?
— Нет, никогда. Ни разу. Ну, разве, может, один или два раза такие странные состояния… едва заметное головокружение… даже в чем-то приятное… я решил, что это давление.
— А вообще вы как, здоровым себя ощущаете?
Кирилл усмехнулся.
— Странный вопрос от врача. Ну, я же не обследовался, но…
— Я имею в виду — ничего в принципе не беспокоит? Хронические болезни, давление, там, желудок, почки? Принимаете какие-то лекарства?
— Нет-нет. Все пока в норме, хвала Господу. А что вам сказали эти мои фотографии? Отчего я тогда вырубился? Или ничего не сказали?
Тульчинский медленно снял очки.
— Сказали. К сожалению, сказали.
Кирилл почувствовал, что улыбается глупой какой-то, плоской улыбкой.
— К сожалению?
— К сожалению, да. Видите ли, Кирилл Владимирович… Вам, похоже, придется на многое в своей повседневной жизни… взглянуть иначе… Отнестись к себе с большим вниманием, более требовательно, что ли…
Кирилл замотал головой из стороны в сторону.
— Не-не-не… Послушайте, Самуил Николаевич… только не надо вот всего этого… вот так… вы ведь — еврей кажется, я — тоже… возможно, это сейчас и не важно… но вам ведь не сложно понять… я же пришел к вам затем, чтобы получить информацию… а дальше уже я сам распоряжусь… как быть и что… меня не надо успокаивать или там гипнотизировать… я взрослый… у меня определенные планы, проекты, серьезная работа, завязанная на многих людей… вы слышите меня, доктор?
Тульчинский еле заметно хмыкнул, затем вновь надел очки.
— Придвиньтесь сюда. Смотрите.
Он опять взял в руки снимки.
— Видите вот тут область? Вот эта. И вот на этом тоже.
— Где? Вот здесь?
— Да. Это опухоль. Злокачественная. Глиобластома. Ну, скажем так, скорее всего — глиобластома. Может, конечно, оказаться более мирной астроцитомой — но крайне, крайне маловероятно. Весь мой двадцатилетний опыт кричит о том, что это здесь она. Да и врач-рентгенолог того же мнения, судя по его заключению. Слишком хрестоматийно все выглядит, поверьте — прямо просится в учебник. Но если даже и не так — то это будет просто вам божий подарок, хотя и не слишком щедрый, следует признать. Бонус, как сейчас модно говорить у молодежи.
Кирилл почувствовал жар, вытер ладонью лоб.
— И что с этим делать?
— Увы, ничего. Лучевая терапия при такой локализации — вы ее просто не перенесете из-за отека.
— А операция, там, я не знаю?..
— Теоретически, да, можно. Но очень трудно будет убрать всю опухоль, почти невозможно. И даже в лучшем случае, в результате — паралич, скорее всего полный. Вам это надо? Проще говоря, очень много дополнительных мучений и почти никакого результата, — он покачал головой. — Поймите, тут речь даже не о малой вероятности. Тут…
— …вообще, партия.
— Что?
— Ну, партия. Сыграна. Очко.
Доктор молча кивнул.
— Похоже, что так. Дайте руку.
Он попробовал пульс, затем поднялся со своего места, шагнул к широкому, во всю стену, шкафу и, приоткрыв одну дверцу, обернулся к Кириллу.
— Выбирайте: корвалол или коньяку?
Врач улыбнулся. Надо признать, впервые — улыбнулся улыбкой сострадания.
— Второе.
— Ну, тогда и я, пожалуй, с вами.
3.
Мясо, как ни странно, он съел со всегдашним аппетитом — желудок отозвался в первый момент легкими коньячными миазмами и, после, вовсе не выказывал характера — смиренно принимая все, что Кирилл в него загружал.
Насытившись, он какое-то время сидел на кухне, подумывая, не продолжить ли коньячный бал — отзвонившись предварительно в клуб и сказавшись неожиданно занемогшим — однако взглянул на часы и все-таки передумал: билеты начинали продавать в шестнадцать тридцать, за час маленький зальчик раскупался едва ли не полностью — особенно летом.
Тогда он достал из принтера лист бумаги, взял авторучку (Parker, еще один не нужный никому подарок на сорокалетие), опробовал ее в верхнем углу листа нервной каракулей и, разогнав подсохший шарик, принялся писать:
«Наташка. Слушай. Тут это — Задумавшись, сунул ручку в рот, как все равно школьник, — в общем, дело пахнет керосином. Короче. Был у врача. Ты станешь смеяться, но он сказал, что у меня есть мозг осталось несколько месяцев рак мозга. И осталось несколько месяцев. Если повезет, то год. В крайнем случае — до двух. Но точно не больше. Я не шучу». Подумал и приписал: «Вот такие дела. Херовые донельзя дела. Можно пойти к другому врачу, но» Вновь остановился, сдвинул брови, покрутил авторучку между пальцами, затем продолжил: «Причем, ближе к концу я уже буду совсем не зайчик и *** вряд ли будет стоять. Ты со мной намучаешься, так что лучше застрелись сразу. Вот сейчас шучу. В общем, что делать, я не знаю. Опять не шучу. Но надо как-то все разложить по полочкам. Не шучу. Завтра утром поговорим».
Отложил авторучку, взял листок в обе руки, перечитал, затем смял его и какое-то время утрамбовывал кистью, словно снежок в детстве. Встал, дошел до туалета, поднес зажигалку, после чего с интересом рассматривал, как огонь поедает бумагу, и лишь когда тот вплотную подобрался к пальцам — разжал их, уронив обугленный комок в унитаз.
4.
Вышибала Кеша, как всегда, скучал на своем диванчике. Увидав через стекло Кирилла, он привычно кивнул и лениво потянулся рукой к кнопке электрического замка.
— Привет работникам силовых структур!
— Привет, привет, проходи. Хозяин тута. С утра сидит, с кем-то там разбирался, не знаю.
Кирилл на миг вскинул брови, но ничего не ответил. В принципе, Мармарштейн любил проводить вечер в своем заведении — при этом обычно он приезжал к началу шоу, то есть часам к десяти, ну, или где-нибудь на полчаса раньше. Этого времени ему хватало, чтобы отдать какие-то распоряжения и перекинуться парой слов с сотрудниками. Сейчас он наверняка сидел в тесной административной служебке на втором этаже, рядом с каморкой бухгалтера — в принципе, Кирилл мог бы туда и не заходить, отправившись прямиком в свою гримерку, однако все же счел необходимым поздороваться с начальником — мало ли чего, неспроста же тот здесь. Он двинулся медленно вверх по железной лестнице, крутой и гулкой, громко отдававшей на каждый шаг. Неспешно, вальяжно, животом вперед. Так здесь было надо.
Мармарштейн действительно находился сейчас в служебке, перед ним на столе стояла почти пустая уже тарелка: обсосанные плоские косточки и разводы кетчупа вкупе с хвостиками маринованного горького перца указывали на то, что хозяин только что поужинал бараньей котлеткой.
— Привет! — Мармарштейн вытер руки салфеткой, скомкав, кинул ее двумя пальчиками в тарелку и затем сыто откинулся на спинку стула. — Чего ты? Как дела, юноша?
— Здравствуй, Игорь.
Кирилл без приглашения сел в свободное кресло — продавленное, с вытертой обивкой, со скрипом вращавшееся вокруг своей единственной ножки — словно избушка Бабы Яги.
— Ну, так. Дела так.
Мармарштейн слегка подался вперед, взглянул, прищурившись, на Кирилла, затем вернулся в свою прежнюю позу.
— Что-то ты… какая-то морда невеселая… случилось чего?
Кирилл мотнул головой.
— Да так. Анализы плохие.
— А? Ты был у врача? Делал анализы?
— Ага.
Мармарштейн усмехнулся.
— Это ерунда, слышишь. Абсолютная ерунда. Пустое занятие. Можешь успокоиться.
— То есть как?
— Ну вот так. Это ни на что не влияет. Я вот не хожу по врачам, а анализы, наверное, у меня еще и твоих похуже. Да и лет мне побольше.
— И что?
— И то. Анализы хуже, а жить я буду дольше. В силу природы вещей. Даже не стоит портить себе вены и писать в баночку натощак.
Кирилл хмыкнул.
— И что же это… за природа вещей такая? Научи.
— Ну, как. Вот ты — кто?
— Кто?
— Ты — насекомое, бабочка, ты привязан к эпохе. Почтовая марка. У тебя на лбу выведен крупными цифрами с оттенением год — вот подойди к зеркалу, увидишь: на лбу, жирным курсивом — 1998.
Мармарштейн налил в стакан апельсиновый сок.
— Ну, хорошо, а ты тогда кто?
— Я предприниматель. Я в любую эпоху выживу.
— И в СССР?
— И тогда. Я и при совке водкой торговал… и жил хорошо…
Кирилл пожал плечами.
— Не понимаю. Так, а я-то чем хуже?
— Ты неминуемо станешь жертвой кризиса жанра. Тем и ценен для человечества. Про тебя песню сложат и споют на твоей могилке на Преображенском кладбище.
— Ясно. Спасибо, Игорь. Поднял настроение перед работой.
Мармарштейн, запрокинув голову, выпил залпом сок.
— А с чего бы мне с тобой нежничать? Ты вот мне не посочувствуешь…
— А тебе что — это надо?
— Ну да, а что я — не человек?
— Ты — босс. Какой ты человек? Ну, так уж и быть — давай, поплачься. Что такого стряслось, что ты приехал сюда из офиса в обед?
Мармарштейн долил остатки сока.
— Никитина сегодня уволил. Ладно, воровал — плох тот шеф, который не сопрет свои законные десять процентов. Но вот когда он подал теплую красную икру безо льда…
— И это все?
— Ну, были и некоторые другие грешки, да. Но это ладно.
— А кто работает?
— Пока Гена. Потом найду кого-нибудь. Чего там.
Кирилл молча покачивался в своем кресле. Кресло покорно поскрипывало.
— Да ладно, это все, как говорится, серые будни. Найду другого шефа, великое дело. Меня сейчас больше занимает новая площадка — разговаривал, кстати, сегодня с архитектором в очередной раз.
— И как?
— Ну, в общем, мне этот парень нравится. С пониманием относится. Сегодня знаешь, что предложил? Предложил над вип-столиками сделать прозрачный потолок. А этажом выше, над ними, разместить раздевалку стриптизерш. Прикинь, как тебе?
Кирилл молча кивнул.
— Да что ты правда сегодня как неживой…
— А вип-гостям-то понравится, что кто-то сверху станет рассматривать их лысины?
— Понравится.
— С чего ты взял?
— Я знаю. Ты лучше подумай вот про что… подумай, каким шоу будем открывать. Эта, кстати, идея «без тормозов, но с ремнями» — она хороша, в общем. Я подумал, покрутил в голове — да, хороша. Немножко напоминает фестиваль татуировщиков, с которого мы, помнишь, здесь начинали — но оно и к лучшему: как бы перекличка времен.
— А когда переезд?
— Я хочу открыться в октябре. Пока все складывается. С финансированием я решил вопрос, так что с этой стороны задержки не опасаюсь. Там не так много работы, как кажется.
Кирилл вытянул вперед ноги, пошевелил носками, затем вдруг резко встал:
— Ладно. Мне пора уже готовиться. Пойду к себе. Появишься на шоу?
— Вряд ли. Сейчас поеду уже, хватит. Как-то я сегодня устал: вот не люблю увольнять людей, понимаю, что это непрофессионально, да, но ничего поделать не могу. Выматывает, знаешь ли, досуха. Легче застрелить без слов, ей-богу.
5.
Словно бы подводная лодка в океане. Отрезана от мира, от моря железным листом — напрочь. Все, кто здесь — они здесь, и больше нигде. Все вместе, все на местах.
В десять вечера Кирилл выходит на сцену. Негустые аплодисменты, кто-то свистнул, чей-то выкрик от дальних столиков — а, плевать: сейчас не важно.
«Привет всем, приветик… снова с вами Поручик Гвоздик во главе уникального, искрящегося шоу «Хочется дышать» в нашем Вертепе Гнилой Эстетики».
Аплодисменты поэнергичнее теперь. Он картинно вглядывается в зал, обводит его указательным пальцем.
«Ну и рожи!»
Публика зашебуршилась.
«Нет, ну и правда — вот, что за рожи! Наверняка — москвичи приехали!»
Громкий одиночный матерный выкрик опять от дальних столиков. Густой, мужской, нажористый.
«Ну, я же сказал! Точно же — москвичи!»
Опять зашебуршилось.
«Что же… сперва немного о правилах… у нас правил нету… то есть, нет, у нас они есть, но не в том, где у других… те из вас, кто умеет читать, находятся сейчас в крайне выгодном положении — они могут взять наше крэйзи менЮ и найти там все обо всем… остальным, каких тут большинство, придется взять менЯ… ну, то есть, прослушать мой анонс… да… перво-наперво, у нас тут не ругаются матом. У нас тут вообще не ругаются. У нас тут матом разговаривают, думают и, я бы сказал, живут».
Выдохнул.
«А, вижу, вижу — есть грамотные. Вон, чувак полез в меню. Чувак, слышишь, потом полистаешь, потом, сейчас отмотай до конца, там главное — эй, слушай сюда… так вот, там самое дорогое блюдо — всего за пять тысяч баксов можно получить мою бородку. Отрежете сами нашими блестящими ножницами. Нет, есть ее потом не обязательно — но если очень хочется, то наш шеф подаст ее с гарниром. И рюмкой «Абсолюта» в качестве комплимента».
«Что? Да, для тех, кто здесь впервые. Видите, какие крепкие столы. Да, ваши, ваши столы, куда вы смотрите. Все тут жестко и все привинчено. А знаете зачем? Ну, хорошо, ваши версии. Да, вот ты, чувиха, ну-ка… Что? Нет, неверно. Столы такие для того, чтобы стриптизерки на них могли бы для вас сплясать. Строго для вас, да. За отдельные деньги, само собой. Ну или официантка тоже может — если договоритесь. Вон та дылда, к примеру. Или вон та рыжая. Или вы сами решитесь. Короче, пользуйтесь, не упускайте момента. Все, главное сказал. А, нет, еще все-таки одно упустил. У меня сегодня трудный день, все забываю. Так вот. Сортир, кто не знает, это вон там — подняться по ступенькам. Туда можно ходить вдвоем. И даже нужно ходить вдвоем. Или втроем. Вчетвером… нет, вчетвером уже тесно. И там можно оттрахать своего партнера. Если он, конечно, согласен. Если не согласен — пожалуйста, не надо: а то знаем мы эти песни, ушла парочка в сортир, а потом оттуда — стрельба из ТТ. Знаем, проходили. А так там удобно — чисто, уютно и множество полезных для дела приспособлений. Этот коитальный сортир — настоящая гордость хозяина нашего клуба! Защищен международными патентами!»
Вновь выдохнул. Видно, как зашевелились, потянулись за бутылками, застучали вилками по тарелкам.
«Ну, что ж. Я вижу, вы начали осваиваться. Сейчас я покину вас ненадолго — опрокину рюмашку и трахну кого-нибудь из стриптизерш. А вы пока накатите раза два-три. Это чтобы нам с вами потом говорить на одном языке. А чтобы было весело, наш гений света и звука Тёма-Задрот сейчас врубит вам музон».
В подсобке принял пятьдесят текилы и вдогонку — чашечку эспрессо. Закусывать не хотелось. Стриптизерши обступили его, переминаясь, ожидая команды.
— Аванти, дамы! Ваш длинный бакс уже застыл в ожидании!
Вышел на помост.
«Что ж, господа… те, кто здесь уже бывал, в курсе, что мы обожаем конкурсы. Конкурсы и аукционы. И вот начнем мы сегодня с конкурса стриптизерок-любительниц. Знаете, у нас тут просто нет отбою от желающих станцевать вам голышом. Сперва я проводил среди них отбор, затем устал и плюнул на это дело — в конце концов, вы должны узнать жизнь в той пропорции, в которой она вам дана. Я это к чему — я это так объявляю первую участницу — Карину. У нее что-то приключилось с суставами — она движется так, словно бы всю жизнь косила косой. Хер ее знает, может, так и есть. Короче — встречайте Карину Деревенская Нога».
Вышла стриптизерша. Потом была еще одна, еще одна и, наконец, четвертая — невысокая девушка с маленькими формами. Кирилл критически окинул ее взглядом, затем обернулся к публике:
«Н-да… с сиськами тут проблема. Я даже не знаю, что посоветовать. Разве что, одно средство: оторвать туалетную бумагу, сложить вдвое и старательно, да, старательно протереть между грудей. Вверх-вниз, вверх-вниз. И так каждый день. Жопа отросла, может, и сиськи отрастут тоже.»
Потом было еще что-то, потом стриптизерши упорхнули охмурять гостей, а Кирилл опытным глазом высмотрел в зале добычу — вполне сладкую парочку, такую, как надо: кряжистый мужик лет сорока в офисном пиджаке, но без галстука — из тех, что считают отсутствие галстука достаточным для превращения офисного костюма в вечерний — и девица в узком, облегающем «леопардовом» платье. Кирилл мысленно окрестил его «нефтяником», а его характерную подругу — «шлюшкой». Это и в самом деле была покупная многоразовая писечка, что, несомненно, создавало пространство для творчества, тем более что «нефтяник», как было заметно, уже неплохо набрался.
«А вот у нас скромно сидит… сейчас отгадаю… гость из Ханты-Мансийска… нет?.. откуда?.. виноват, из Когалыма… друго-ое дело!.. как же меня подвела интуиция, ну что за день, а?.. наш гость из Когалым-Мансийс… тьфу, просто из Когалыма, интеллигентно сидит в уголочке со своей подру… как, кстати, тебя звать, чувиха?.. ага, со своей подругой Лесей… да… а вот не надо сидеть интеллигентно, это не про нас. Сделай же, наконец, Лесе приятное… Что? Купи ей футболку с принтом нашего клуба, где моя рожа. А? Сейчас покажу. (Делает знак, приносят футболку, показывает «нефтянику» и публике.) Что зачем? Ты думаешь, ей приятно только есть этот вот рулет, словно бы прошедший компьютерную томографию? Нет, пусть у нее останется футболка — этот принт, кстати, бесподобно смотрится, если облить его водой… да, чтобы играть в мокрые футболки. Ага, ага, я уже вижу, что девушка просит! Ну, что, покупаешь? Отлично, с тебя пятьсот баксов. Нет, это немного. За уникальное изделие, приносящее удачу. Не готов? Ну, ладно, я предлагаю обмен. Я тебе — эту футболку, а ты мне — трусики Леси. Когда, когда — прямо сейчас. Ей же футболка. Да, именно. Если у нее сейчас есть трусики, то ей с таким платьем они без надобности. Без трусиков вам даже будет проще, беливми. А если их там нет — то и суда нет. Что ты говоришь? А, вот Леся уже их сняла и передает мне. Отлично. Маэстро, барабанную дробь! (Звучит барабанная дробь.) Мальчик, отнеси футболку ее законной владелице. Господа! (Это он уже обращается как бы ко всем.) Вы видите эти трусики? Трусики Леси, подруги чувака… как, кстати, твое имя?.. ага… подруги Артема из Когалыма. Очаровательные маленькие кружевные трусики. Сейчас мы знаете что. Сейчас мы их слегка облагородим и заодно продезинфицируем — ну, знаете, там волоски бывает прилипнут и всякое. Алле!»
Вновь звучит барабанная дробь. Официантка выносит ведерко с шампанским и здоровенный тесак. Кирилл принимает ведерко, вытряхивает из него лед, вместо льда кидает туда трусики. Затем берет бутылку и тесак.
«Сейчас мы откроем это шампанское… но знаете, дико не люблю возиться с этим проволочным намордником — называющимся блевательным французским словом «мюзле». Чувствуете, как звучит? Мююююзлеэээ. Вот ну его на хер. Поэтому мы поступим радикально — сделаем бутылке обрезание. Но не по-еврейски, а по-французски. Глядите».
Взмах тесака — и пробка с горлышком отлетают прочь. Кирилл пробует шампанское на вкус, затем сливает бутылку в ведерко и начинает картинно стирать в нем трусики.
«Что же, друзья. Возникли новые возможности, как сказал голодный бомж, увидев на шоссе раздавленную кошку. Теперь каждый из вас всего за сто баксов сможет отхлестать этими дивными, пахнущими шампанским и Лесиной *** трусиками официантку по лицу. Или друг друга. Или даже меня — но тут уже удовольствие стоит штуку баксов. Ну, кто готов?»
Заволновались все. И тут писклявый и при этом капризный голосок этой самой Леси — неожиданно громкий голосок, прозвучавший и услышанный: «А можно мне?»
«Тебе? Ну, тебе — это особстатья. Тебе я их готов отдать с концами — но только за штуку баксов».
И снова писклявый голосок: «Ну, пусик, ну дай мне штуку баксов. Ну, у тебя же есть с собой, я знаю!» Кирилл видит, как когалымский Артем, повинуясь, выцеживает купюры из подмышки, нетвердой рукою раскладывает их на столе, словно непослушных насекомых…
«Но и это еще не все наши гостинцы! Вся история Лесиных трусиков увековечена нашим Темой-Задротом на видео. И сейчас мы устроим аукцион… кассета VHS… стартовая цена — двести баксов. Двести наших, российских зеленых американских долларов».
Он видит, как Леся, раскачиваясь, что-то требовательно нашептывает своему захмелевшему партнеру.
«Ну да, Артем Когалымский вправе прервать наш аукцион — всего шестьсот баксов — и он становится единоличным владельцем кассеты, повествующей зажигательную и невероятную историю трусиков его подруги! Решайся, Артем, когалымские не жмутся!»
Еще шесть узеньких зеленых бумажек отчалили от когалымского стола…
6.
В ночном такси почему-то пахло выпечкой. Кирилл упал на заднее сиденье, забился в угол, обнял себя руками и прикрыл глаза. Почувствовав не склонного к беседе клиента, водитель скороговоркой спросил разрешения и затем включил негромко какую-то ночную радиостанцию, гнавшую сплошняком равномерный электронный мусор, равно безликий и неутомимый.
— Мне до девяти утра еще крутиться… это чтобы не заснуть, чисто. Я, когда совсем тишина, постепенно вырубаюсь и сам не замечаю. Никак себя не отучить.
Кирилл в ответ лишь кивнул — сил говорить больше не было. Черт с ним, пусть изрыгает свои космические звуки эта мерцающая зелеными и синими огоньками прямоугольная панель справа от руля…
Через час или два уже начнет светать — впрочем, дома он окажется раньше и еще успеет заснуть при темных окнах. Когда он ляжет, скрипнув пружинным матрасом, Наташка зашевелится в постели, вытянет ноги, перевернется на другой бок, может, даже промычит что-то нечленораздельное, но глаз не откроет. А утром он опять проснется один в их совместной кровати.
Наташка… конечно. предстоит объяснение… этого не избежать, но перед этим надо… самому… разобраться… и как-то наметить планы… отделив важное… но сперва поняв, что сейчас это важное… и что осталось. Не дай бог, слезы… это неприятно, и этого не надо совсем… а дальше ей уже надо решиться… как-то программировать себя тоже… не думаю все же, что она оставит меня… не уйдет… не уйдет пока я не… а потом уйдет, да… но все равно… И еще. И еще… то, что она хотела… она хотела ребенка… надо сделать ей ребенка… конечно… ребенка… не откладывая дальше… можно прямо сейчас… скоро приедем уже, да…»