Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2024
Об авторе | Маргарита Шилкина родилась в 2003 году в городе Абакан, с 2021 года студентка Литературного института им. А.М. Горького по направлению «проза» (мастерская Р.Т. Киреева), участница мастерских АСПИР («Мир литературы. Новое поколение», межрегиональные мастерские в Екатеринбурге и Новосибирске) и Форума молодых писателей «Липки», лонг-лист премии «Лицей» (2023).
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
«Выражать нечего, выражать нечем, выражать не из чего,
выражать нет силы, выражать нет желания, — наряду
с обязанностью выражать»
Сэмюэл Беккет
Сборник короткой прозы Сэмюэля Беккета под названием «Прыжки на месте», выпущенный издательством «Опустошитель», стал для меня переворотной книгой, книгой, где подчеркнуто каждое второе предложение, потому что смело, потому что до этого было неясно, что так можно, так, то есть как угодно.
Воспользовавшись своими подчеркиваниями, я решилась на эксперимент: на создание совместной текстовой ткани, на объединение словесных форм. Изделие получилось отличным от выкройки, и именно поэтому «получилось», а не «вышло». Беккет — большой мастер, и его голос слышен даже через перевод, хотя «даже» — едва ли не оскорбительно, ведь языковая граница не ощущается.
Не хочется оговаривать рамки и цели этого эксперимента, ведь оговоренность есть само по себе ограничение, на просторе же легче дышать.
Опыт первый. «Из заброшенной работы»
Я был молод тогда, чувствовал себя ужасно, откладывал деньги на оплату общежития и спустил две тысячи на книги, потому что постеснялся спросить о цене, хотя не то что постеснялся, просто не спросил, подумал, что нужны именно эти и именно сейчас, что ни свет, то заря, хотел не спать до трех, уснул в одиннадцать, потому что снова навис Он, они называли его тревогой, он — Левиафаном, писал об этом рассказ, не дописал, так вот — Он навис, сказал: «Тебе пора бы выйти отсюда, пора бы освободиться и обратно родиться», ложился рано, потому что боялся темноты, не страшно, только если лежать до часа ночи на полу в комнате пятьсот тридцать три, если до двух обсуждать Нику Турбину в комнате шестьсот тридцать три, Ника, Ника, к тебе ведь тоже она — темнота — приходила, только ты не умела спать, только если до трех в комнате семьсот тридцать три, кстати, кстати, проснулся в пять утра, снился ее телеграм-канал, смешно, страшно, подумал, что она, наверняка, влюблена в их однокурсника, который шутит про члены, да, хорошо бы научиться шутить про члены, хорошо бы стать кем-то другим, а то ему как не-кому-то-другому как-то не везет, снова уснул, снова проснулся, на этот раз в девять, поздно, дно, возможно, стоит здесь упомянуть, что я никогда ни с кем не говорил, думаю, что отец был последним, с кем я говорил, пора пропаж, дорогой друг, ты не чувствуешь конца, но он наступил, тогда, сидя у АДМ’а, мы думали, что победим пространство и время, но мы проиграли, пространство излишне пространно, странно, что то, что мыслилось длиною в жизнь, прожило пять лет, изжило себя, мы не виноваты, вина и ваты, вата для остановки кровотечения, вино для помутнения, и все однажды и никогда больше
Помутнение потому
Что иначе
Это все
Невозможно
Невообразимо
Как это все
Пережить
Пережевывая эти и иные мысли, он ощущал себя акиденцией, существующей в другом и через другого, вечноожидающей.
Но Дерево цвело
Мы ждем Годо
Ым медж одоГ
Ты прав
Ыт варп
Он овереД олевц
Опыт второй. «Образ»
Язык облипает грязью я перестаю говорить я говорю мы говорим только в запертой комнате даже не в запертой а в приглашенной а иначе иначе молчание молоко Священной коровы которая облизывает сплавы соли светлячок день сурка сука чем заняты руки все это время не тем чем хотелось бы их занять стучат по клавиатуре а что еще они умеют а ничего этот короткий жест помогает мне я не знаю почему на паре по английскому в ушах зашумело шумело и до этого не только на паре по английскому все же будет хорошо да да думай о розовом слоне розовый слон всегда тебя успокаивал и почему именно слон и почему именно розовый когда мама ругалась с отцом розовый слон когда мама не ругалась с не отцом розовый слон и ноги чем заняты ах ноги и глаза чем заняты глаза нет нет голова чем занята голова чем попало тем что из нее выпало память обрывочна память в дырочку я нахожусь спиной к себе и девочка тоже которую я держу за руку мои руки пусты твои руки чисты будто не было словно я грех и мальчик все это очевидно для того чтобы заново взяться за руки или чтобы не браться за них чтобы расстаться и растаять я я я новый поворот внутрь внутри одни повороты и вывороты вывихи свихи свихнуться можно я не вижу больше нас сцена пуста сцена переполнена но я тоже нас не вижу я сделал образ образ сделал меня.
Опыт третий. «Воображение мертво вообразите»
Ни следа жизни нигде, говорите вы, ха проще простого, воображение еще не мертво, ладно, мертво, воображение мертво вообразите, голубь пьет из лужи, стать бы голубем, пить бы из лужи, чтобы шейные мышцы сокращались при каждом глотке, я отворачиваюсь, когда пережевываю пищу, что-то с височно-нижнечелюстным суставом, вы заметили, вы, наверное, не заметили, не заметили, наверное, потому что я — осколок, функция «помаши рукой и скажи привет», функция «обними при встрече и на прощание», на земле два белых тела, каждый в своем полукруге, каждый в своем окружении-округе-круге, в вакууме, ступишь и закристаллизуешься, и если каждый — кристалл, то я — реальный, а он (а я) по Википедии: «всегда содержит различные дефекты внутренней структуры решетки, искажения и неровности на гранях», на семинаре этюд «Кого бы я взял на ковчег?», свой еще не написан, написаны чужие, в чужом: «Я бы брала на него тех, с кем он не будет разрушаться», в моем ненаписанном: «Тех, кто его разрушит», ведь каждая трещина — выход к воде, вода затопляет палубу, корабль идет ко дну, на дне, предположим, можно же предположить, затерянная цивилизация, звучит, как в воображении звучит кость, звучит, как незвучение кости, потому что та стирается, камень омывается водой, вода затопляет палубу, гной, рост теперь спадает, спад растет, растирание замерзших голеней, какие голени, у меня нет тела, только дух, внимающий дуновениям ветра, аз несмь, от белого и жара к черному и холоду, белый (по)жар сжег мою кожу, теперь ее нет, только дух, поглощенный раздумьями, аз несмь, с этой точки зрения, но другой и нет, другой и не будет, не будет друга, друг друга, лишь пригибающая к земле дуга, ни встать, ни выползти, ни.
Опыт четвертый. «Все странное прочь»
Место, затем кто-то в нем, тот же снова. В этом месте все одни и те же, засов задвигается, место закрывается. Тишина — тишь и шины, хотя это не шиномонтажная, хотя стены и облуплены, исчерканы неровным подчерком. Света нет, и пусть он, на стуле, говорит сам с собой в третьем лице, шепчет, это не шиномонтажная, не шиномонтажная, винтаж, витраж, хотя я не против, чтобы во мне что-то отремонтировали, заменили, с кем, кроме себя, говорить, они все, все те, кто одни и те же, глухи, я говорю в пустоту, звука нет, ты пустота, умножающая пустоты. Всю жизнь ходил опустив голову и в полный рост, пока не остановился, всю жизнь бегал, крутив головой, добегался, голова раскрутилась, остановился, вкрутил обратно, теперь смазывает (это не шиномонтажная), теперь с опаской поворачивает ее, опоясанную повязкой, продолжайте смотреть, никогда не видеть, никогда не находить, конца нет, одно бесконечное, множащееся начало, добежал (добегался) до финиша, финишная черта очертилась в другом месте (в этом месте все одни), на потолке, вот и думай, как забраться, вскарабкаться (вскрыть(ся)). Листы черной бумаги, приклейте их к стене паутиной и слюной, очерченная финишная черта смеется и держится на чем-то, что крепче паутины и слюны, на чем-то крепче, чем клей и клейкая лента.
Калейдоскоп скопившихся скачков во времени, Фантазия его единственная надежда, калейдоскоп раскрученных кручин и скрученного я (всю жизнь ходил опустив голову), надежда и фантазия на его губах, губы потресканы, металлический привкус во рту, рвота, пожизненное невидящее глядение, весеннее распадение, я не слышу, я слышу, слышу с л о в а, они кричат: «Мама», пожизненное обострение чувств, колющееся колебание, крик «Мама», пол будто отбеленная грязь, пол — это лава, лавируй, пожизненное бескровное согнутое невидящее смотрение, выпадение за границы глазниц, говорение (с кем, кроме себя, говорить), звук слишком слабый для ушей смертных, уши смертных слишком слабы для звука, смертные слишком слабы.
Опыт пятый. «Довольно»
На улицах много тишины не могу. Мало тишины вне улицы могу. Когда он ничего не желал я тоже. Он это я но по-другому моложе. Есть вопросы которые видишь но не задаешь себе. Почему не думаешь о смерти дедушки но думаешь о Сории не сама через страницы. Чужие мысли дорожные знаки знаки стоп. Все что я знаю исходит от него. Он моя природа природное бедствие сход лавины льдины лают. Бывало он останавливался не говоря ни слова. Мало тишины вне улиц могу помолчи со мной мой язык язык мертвых мертвые друзья говорят со мной в тишине я читаю от слов болит голова как болит голова я не могу двигаться все движется вместо меня. Тогда-то я и видно и жил тогда или никогда. Зачем ты принес смерть забери обратно это не то что я хотела на свои девятнадцать лет. И часто добавлял что небо все то же. Говорю с тобой через небо ты слышишь наверное нет. Болит голова мысль отдается я бы отдалась тебе я отдалась тебе сколько раз бессчетное количество раз секс со своим символическим отцом оставь меня отец мой на мокрых зубах окаменевшее молоко священной коровы из опыта номер два встаю в ступор перед тем что знаю. Он шептал о вещах которых для него больше не было а для меня быть не могло. Болит голова он шептал ш-ш-ш-ш отшелушивание отслаивание оставь меня отец мой я сама по себе символ смутный еще очерчивающийся. Что я знаю о судьбе человека? Не задавался этим вопросом. Я больше знаю о редисках. Не могу двигаться все движется вместо меня место мое молчание окаменевшее молоко пойдем купим сахар вечером чай попьем.
Опыт шестой, «Бэм»
Ноги прижаты будто сшиты ничего не вижу ничего не слышу ничего никому не скажу. Замолчать на треть века молиться бог это птица (с перекрестным клювом) Иванова на прошлой паре прочитала мою фамилию вместе с Машиной Шилкина Клюйко и я отключила звук ничего не слышу дистанционные пары ничего никому не скажу безответно безответственна. Застыло оп застыло в другом месте что то место что это я все та же можно чтобы оп застыло задвигалось в другом теле в другом разуме более разумном. Написала стихотворение сыну его нет до этого писала стихотворения отцу его тоже нет больше нет был но больше нет люди отпочковываются пачками не курю закурить не пью выпить. Смысл это от памяти я пообещала березам что начну новую жизнь простите березы но цветение возможно только если лоза оплетет глаза и выплеснет из них пресность простите березы (лозы). В другом месте где и всегда если не известно что нет память места придавливает давит на затылок заволакивает в наволочку заговаривает: та самая наволочка та самая на которой непокоилась твоя голова тогда тогда тогда тогда
тогда всегда
секунда звездное время. Много болезней но звездной нет заразите секунда с образом то же время сотни секунд сто сотен секунд тот же образ. Раздайте образы мне домашку списать седьмое и восьмое необязательно а если необязательно то не делать обязательно. Тот же белый что раненая розовая едва когда-то плоть черный перекрывает черный как оберег как берег средь безбрежности молочных (скисших) рек оп кончено начато оп
Опыт седьмой. «Без»
Руины настоящий приют разожженный огонь мокрых веток неочищенная заиленная вода залпом. Никогда ничего кроме этого неизменного сна я тебе брат сестра мать отец и жена кто кому доппельгангер кто черный кто серый кто ты цветочная цветовая гамма. Он снова будет проклинать Бога как в благословенные дни он (я) она сказала что после того как в разговоре всплывает Бог разговор заканчивается наш не закончится потому что я говорю не о нем но с ним наконец памяти нет наконец память в прошлом и прошлое прошло и не вернулось в пути на привале набирается сил чтобы нагрянуть и ввергнуть в не-забвение. Земля небо слиты по пунктирной линии из-за близости она превращается в неразрывную и стирает про(бел)ы я не обещала тебе я обещала Ему тому кого он (я) проклинает как в благословенные дни и эту клятву засвидетельствовал закат. Пепельно-серое сердце стоит одно кто черный кто серый кто ты не был час долгий коротким не было это часом веком это было закрывающимся веком сотворенные из снов о других ночах об утрах и днях и полуднях. В благословенные дни победит беда не благословляй меня не береги нужно другое нужно ненужное ты чувствуешь как стоны разбиваются о стены пепельно-серое стоит одно но ничто не уходит в пустоту ничто не уходит в пустоту я поклялась перед закатом и клятву отменит лишь перестающее садиться всесжигающее солнце куда из такого же далекого сквозь столько ложного сквозь ложь о ложе сквозь невыговариваемость невыговоренность сквозь не. Тот же серый что и руины даль без конца без начала как приблизить даль и отдалить близость она превращается в неразрывную и стирает наконец четыре стены наизнанку легкими вовне па(в/д)шая четвертая стена ты слышишь как они разбиваются. Химера заря что разгоняет химеры и другая что зовется сумерки зовется но не отзывается след бесстыдства и стыда.
Опыт восьмой. «Фиаско 1»
Он лыс, он бос, уроборос. Дата смерти впадает в дату рождения, даты, не имена, двадцать один, двадцать два, единица младше двойки, значит, я старше, значит, время выгибается, и я подобна времени, но мой изгиб еще впереди, но уже предречен, предначертан рассеченными линиями ладоней, двойка старше единицы, значит, мне первой уходить из числового ряда, не в пустоту, но к тройке, к триединству, два плюс один — три, о полноте и плотности, о плоти и плоскостях. Прежде это распадалось, растекалось, что морская пена, исторгнутая водой на брег, теперь это суть воды, и ее не исторгнуть, ибо суть неисторжима. Один из ликов, что дрожал, собрался на мгновенье воедино и указал невнятно вниз, в молчании его, в указе, слово, что я — не голый бестелесный дух, на бестелесность эту
ему лишь уповать, указывать неясно,
мой дух и иже с ним
повенчаны не с ним.
Ударяется о стены, окаймляющие его путь, без удара стенам не пасть, ему — не выйти из башни, не выпасть, не возложить на пепелище краеугольный камень, что образуется — в груди ли, в черепной коробке? Небольшие раны успевают затянуться, прежде чем они откроются снова, так медленно, и я прощаю, и я прощу, рубцы — рубины, шрамы — шелк. Его ошибкой было отсутствие упорства в попытках пронзить темноту его ошибкой было нежелание возлюбить темноту, не жалел ее, не желал ее. Взгляд внутрь себя, оценка внутренностей, воздух воняет, сколько страха, сколько страхов, каждый чешется — почеши. Он внезапно понял, что был начат, щелчок пальцев, привкус щелочи во рту, у него уже есть несколько воспоминаний, и только несколько, и только.
Опыт девятый. «Фиаско 2»
Я научился выносить все кроме взгляда — тяжел, как сизифов камень, остер, как аполлонов диск, гиацинт, гиацинт. Надежда проживает в горле, ей — выселение, ему — надрез, надрез — остекленение. Пока он не научился уходить сам, когда его время истекало. Песочные часы боком, быком бодающиеся минуты, не сейчас, пожалуйста, не сейчас, еще хотя бы день, хотя бы час, хотя бы полминуты. С телом у меня было больше проблем. Я скрывал его от себя как мог, но, когда вылезаешь из кровати, его не избежать. Смотрят как на иероглиф, смотрят, как смотрит гриф, грифель, рисунок, скопище рисунков в голове, все — на ветер, все разламываются на ветру. Если я спрашивал, например, А ее платье в тот день?, он включал свет, листал записи, находил нужную, выключал свет и отвечал, например, Желтое. Спрашивать не нужно, та же футболка, что и два года назад, пусть еще через два будет той же, той же, пожалуйста, но глаза мои зальет, и я ее не увижу, не сейчас, не сейчас, А его голос в тот день?, не листая записи, Турмалиновый, А был ли тот день?, не включая свет, Не было, за Пределом, за Рубежом. Я думал, что уже совершил свое последнее путешествие, но это только начало — биться за вздох. И проиграть. Биться за шаг. И снова. За взгляд. За смех. За пальца сгиб, за несгибаемость. Погиб. В процентном соотношении. Щелчок и щелочь. Щель. Сороковой год пришел и минул, а я все еще пытаюсь метнуть копье, и цель его — в руке его держащей.
Опыт десятый. «Фиаско 3»
Я поклялась перед закатом и клятву отменит лишь перестающее садиться всесжигающее солнце куда из такого же далекого сквозь столько ложного, и оно взошло, я сдался, обнимая ограды, возрадуйтесь, возопите, осушите священную чашу чаяний, ибо день, ибо день, поймать его дыхание, и слушать, ибо рассеялся мрак, дураки в дураках, он ищет для меня голос, не может быть, чтобы у меня был голос, чтобы я могла не молчать, краткое «а», «а» долгое, спичка догорает на языке, ибо день, ибо день, и голос, договорились, голос, чаша чаяний, клятва, вопль, сросшая поросль, больше не срощены, не сращены, больше не, больше нет, и нет сожаления, и не жаль, что не, и не жаль, что нет, жало натерло яремную вену, близость острия разбреживается, скисшее молоко раскисает и втекает в утробу, ибо день, ибо день, протруби, он пересек ограду, больше никаких остановок, он больше никогда не скажет я, ich, I, я, больше не, больше нет, больше не акиденция, акация, окситоцин, движение окаменевшей стопы, столпы пали, раздвинуты столы, и ich, и I, и я, не ты, ни тождества, ни торжества, ни отторжения, и мне не страшно ночь не спать, и я не жду Левиафана, без запертой и приглашенной комнаты могу заговорить, «а» долгое, «а» краткое, помысленное «а», и не осколок, но оскал, но скальпель, скол и скоро, скоро день в расцвет войдет, и расцветут зачатки, засов не просто снят, он выбит, и тишина — не тишь и шины, но шепот — тишина, он говорил, что она не была единственной, но она была, и остается, одна и та же, он говорил, а я не говорю, и имя мне — неназванная буква, и шорох, стук, чуть суженный зрачок мне буква, а шорох, стук — коленная округлость, круг, и все кружится, и лебеди поют, и песня огибает берег, и затухает, и опять, опять, опять.