Подготовка текста, публикация и вступление Александра Морозова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2024
В 2009 году телеканал «Культура» готовил передачу о Юрии Домбровском (1909–1978). В ней предполагалось участие поэта Олега Чухонцева, рассказ которого о Домбровском был записан на даче у поэта, в подмосковном Переделкине. На записи присутствовали также жена Олега Григорьевича, вдова Домбровского — Клара Файзулаевна Турумова-Домбровская и два сотрудника телеканала. К сожалению, в окончательный монтажный вариант телепередачи рассказ Чухонцева включен не был.
Когда мы с Кларой Файзулаевной получили от сотрудников телеканала этот материал, в сущности, черновой и не пригодившийся им, они сказали, что мы можем его использовать в любом виде на свое усмотрение.
Теперь мы публикуем расшифровку звука с переделкинской съемки с некоторой — минимальной — литературной обработкой.
Александр Морозов
В мае, узнав, что 12-го исполняется сто лет со дня рождения Юрия Осиповича Домбровского, я надеялся, что наша культурная, по крайней мере, литературная общественность как-то это отметит подобающим образом, потому что масштаб этого писателя явно недооценен в силу многих причин. Но этого не произошло, и я вместо радости о том, что будут передачи, — больше огорчился. Потому что мне кажется, что трудная жизнь, которую он на себе, судьбой вынес, продолжается и в посмертные времена.
Ну, вышел шеститомник1. Были еще какие-то издания стихов и прозы, но масштабу Домбровского это никак не соответствует. Единственным оправданием этому может быть то, что литературный процесс до сих пор исторически не закончен. Домбровский, с моей точки зрения, большой писатель. Один из тех, чья проза, прежде всего, и другие жанры — стихи, некоторые заметки — точно, неоднозначно, но одновременно на высоком профессиональном, духовном и, самое главное, на каком-то очень свободном уровне постижения обозначили и показали, что же такое сталинизм и время, в которое Россия проволокла эти пятьдесят или сколько там, может быть, меньше даже, тридцать лет. Без прозы (прежде всего) и стихов (частично) Юрия Осиповича Домбровского это время непредставимо.
Для меня его «Хранитель древностей» — книга не только начала 1960-х годов, «новомирской» прозы, которая коснулась этого прежде всего «Одним днем Ивана Денисовича», — публикация «Хранителя древностей» состоялась через два года после него2. Потом возникли другие тексты, но они не были напечатаны «Новым миром». Каждый мало-мальски знающий человек читал рассказы Шаламова, я уже не говорю о текстах, которые всплыли тогда: о написанных в 1930-е годы, о платоновских, булгаковских… Вот это уровень. Всего таких писателей, может быть, полдюжины и было. Но они могучие. И каждый литератор, который пишет по-русски, должен это знать. Поэтому, повторяю: у меня некоторое огорчение, недоумение. Я надеюсь, может быть, какие-то передачи или публикации сделают так, чтобы хотя бы задним числом исправить эту историческую ошибку.
Что касается личного, то я с Юрием Осиповичем познакомился — первого раза не помню, но сошелся — такое настоящее художническое, я бы сказал, товарищеское знакомство было — в Доме творчества «Голицыно». Точно не помню, но, наверное, это был где-нибудь 1966–1968 год.
Надо в двух словах обрисовать, что же это за дом. Когда мы с женой оказались в 1986 году, в начале горбачевских времен, уже в новом доме, я его не узнал: это было какое-то убогое жилище, похожее на ночлежку, или там, я не знаю, на дом престарелых для бедных: с низкими потолками, с низкими длинными коридорами, кирпичный. А то был дом — он сгорел — академика Корша, превращенный вдовой его, ее стараниями в замечательный дом для пишущей интеллигенции. И там были очень по-своему разные, но замечательные люди. Ну, не молодые прежде всего — наверное, молодых там было мало. Люди, которые как-то находили друг друга, созванивались ли, я не знаю, но, по крайней мере, когда я там бывал, почти один и тот же был состав, с редкими исключениями. Прежде всего, дом этот был деревянный, один корпус и через двор — пристройка — не пристройка… — уже новый корпус на четыре комнаты. Главный корпус был двухэтажным, на девять комнат. То есть всего чертова дюжина комнат. Общая столовая с чудесным обслуживанием. Видимо, это была большая веранда. На обедах торжественно вносились супы — обязательно две супницы. Очень маленький персонал, две сменные поварихи, две сменные нянечки, директор, он же завхоз — он за все отвечал. При мне уже был Михаил Иванович, и я только краем застал легендарную Серафиму.
Когда я первый раз там появился, искал одного человека, первым, на кого я наткнулся, был Николай Николаевич Гусев, последний секретарь Льва Толстого. Там несколько сказочное было собрание. Вот там я увидел Юрия Осиповича Домбровского с женой, Кларой Файзулаевной. Ну, мы Кларой, Юрой потом стали их звать. Была Анастасия Ивановна Цветаева; Рита Райт, она как Ковалева печаталась; Ольга Петровна Хомская, замечательная переводчица, кашкинистка3, классику прекрасно передала. Потом был сменный состав, я помню Валерию Герасимову, первую жену, по-моему, Фадеева… Возрастной состав был очень разный, но старожилов было достаточно.
В один из приездов, это как раз 1968 год был, он4 долго тут жил, месяца три, мы подружились и за ним записывали. Василий Витальевич Шульгин5, который после обеда всегда много рассказывал, у него была дача в Голицыне. Арсений Александрович Тарковский с Татьяной Алексеевной6. Кроме того, там были еще дачи. Оболдуева7 уже не было, но Елена Александровна Благинина8 жила. Да, вот, Мария Ивановна Поступальская9 часто там бывала. Много было интеллигенции замечательной. Я могу о каждом говорить весь вечер, потому что, действительно, многие ушли, как-то не оставив ни наследников, ни учеников, которые бы все-таки заботились хотя бы об изданиях… Ну, что тут говорить, у каждого своя судьба…
Короче говоря, душой компании изначально — вот я это увидел — заявил себя и был Юрий Осипович Домбровский. Во-первых, бездна обаяния: когда он говорил, все как-то вынужденно молчали, слушали. И один раз я ему сказал: «Юра, а откуда ты все это знаешь?» Потому что это вываливалась на тебя энциклопедия. Он сказал, что все из отрывных календарей. Биография его как бы не предполагала, что он сидел в Ленинке или в библиотеках. У него действительно замечательная, очень цепкая память была. Он очень любил читать стихи и прекрасно их читал. Я бы даже думал, всегда подозревал, что он должен был играть в каком-нибудь самодеятельном театре, потому что он очень любил себя как артиста, я бы сказал. Иногда для возбуждения он принимал какую-то порцию горячительного, как многие из нас, — и тогда начинался действительно домашний театр! Читал он, как правило, откинув голову, жестикулируя и выкрикивая слова. Поэты немножко по-другому читают, хотя и по-разному.
При этом он был мистификатор. Я один раз заподозрил, что тут что-то неладное: он стал читать стихи и говорил, что это стихи, которые Мандельштам написал, хотя по справке НКВД Мандельштам был уже мертв. Причем он эти стихи прочитал очень театрально:
О, для чего ты погибала, Троя,
И выдуман был Одиссеем конь?
Каких изменников, каких героев
Испепелил бенгальский твой огонь!
Я попросил его, желая ущучить, чтобы он продиктовал мне это стихотворение. Я нашел этот листок, я записал эти стихи. Я подозревал, что это его стихи, я в этом не сомневался. Но почему-то в этот момент он, вжившись в образ, хотел сказать, что это стихи Мандельштама. Я переписал эти стихи, тогда он взял ручку и написал здесь уже сбоку: «Это то стихотворение, которое О.Э. прочитал мне на второй речке Светлага Владивостока. Но М. и я пишут о другом стихотворении. Это же я диктую первый раз, потому что я выпил».
Я понял, что это как бы отмазка, проверка на вшивость. Потом, действительно, в книге «Меня убить хотели эти суки» это стихотворение было напечатано как оригинальное. Но это стихотворение я сейчас не буду читать, а история благодаря мандельштамистам имела свое продолжение. Замечательный трубач Андрей Товмасян, маниакальный поклонник Мандельштама, увидев у меня это стихотворение, схватил его и сказал: «Дай разрешение на неделю, мы хотим провести экспертизу». Позвонил через неделю: «Мы с Морозовым установили, это точно Мандельштам». Я сказал одно слово. Кстати говоря, есть еще одна тонкость: вот Юрий Осипович опять написал, уже на второй странице: «Я писал, я знал О.Э. <…>».
Когда он писал «Смуглую леди сонетов», о Шекспире, у него были основательные знания о том времени. Я спрашивал Александра Абрамовича Аникста10: «Ну, как вам это сочинение?» Он ответил: «Что касается фактуры — все добротно, все знания очень точные».
Что еще могу сказать… Когда мы встречались, все начиналось уже потом, когда заканчивался ужин. Часто кто-нибудь начинал говорить. Помню, просили там Тарковского читать стихи. Он прочел книгу Абу-ль-Аля аль-Маарри11, замечательного арабского поэта. Шульгин тоже что-то рассказывал, и мы все, как я узнал, это записывали. И Клару Файзулаевну я тоже записывал. К сожалению, у меня это все уплыло. Необыкновенные его воспоминания, в сущности, — как бы теневая сторона всей истории с Трестом12 и путешествия сюда, когда его водило НКВД, ЧК. Там был клуб совершенно удивительных людей, настоящее товарищество. Причем очень интересно, что подтягивалась другая молодежь, вроде меня. Из ровесников там, помню, Битов13 жил, Искандер14, Алешковский15, Глоцер Владимир Иосифович16 любил приходить. Необыкновенные, в общем, люди! И мне хотелось бы, чтобы каждый из них вот все-таки был упомянут. Юрий Осипович был душой и центром этой компании. И наше общение продолжалось, поскольку я жил в одном с Домбровскими новом коттедже на четверых. Они с Кларой жили в большой комнате, а я в маленькой. В соседней учительница жила. Окно у меня всегда выходило на помойку. И мне очень нравилось, что я живу как бы в «скворечнике», отдельно от литераторов.
Время от времени я вздрагивал от быстрого шага за дверью. Это Юра, возбужденный, расхаживал в носках, почему-то он ходил только в носках. И что-нибудь такое, значит, выкрикивая, говорил. К нему часто приезжали… Нет, не часто, но раз в неделю приезжали друзья. Я помню, на одно из -летий очень много действительно достойных людей приехало, Копелевы, мы с Искандером, кто-то еще… Внезапно подошел Юрий Осипович и сказал: «Кто лагерники, кто со мной выпить?» И выскочил маленький человек, я не знал, кто это такой, метр шестьдесят приблизительно, такой возбужденный. И я вдруг увидел их братство. Подошел Копелев17, не помню, был ли Давыдов18… Вот они стояли рядом, эти лагерники, и я восхитился: и здесь продолжалась их биография!
Ну, в основном день у него был посвящен работе. Клара показала мне его тетрадки, не помню, в клетку или в линеечку, исписанные очень твердым почерком, почти без поправок, — это был уже «Факультет ненужных вещей», он тогда писался, не знаю, как быстро… Я был несколько смущен. Первая часть, «Хранитель древностей», — замечательная: лермонтовская проза, силы необыкновенной. И вообще, там новый герой заявлен — не всякие там производственники, а все-таки интеллигенция, человек работает в музее в Алма-Ате. Замечательно написано, — вот видите, паразит-слово, — замечательно… Для меня это было и очень поучительное чтение: о том, как вербуют, раскалывают…19
И вот это была очень тонкая и точная проза. При этом жестокая.
Я был обескуражен вот чем. Я спросил, почему, зачем вторая часть написана от третьего лица? И Юрий Осипович на это сказал: «А ты не думаешь, что есть не только трагедия жертв, но и драма палачей?» Вот еще тема для размышлений… Но действительно, ему хотелось уже написать объективную историю, не только от лица потерпевшего, но и как это было. В этом смысле эти две равновеликие книги — одна книга в двух частях. Я думаю, поживи он еще, может быть, была бы и третья. Но будем довольствоваться тем, что есть это замечательное свидетельство. Пусть я еще раз повторю это слово-паразит, но оно здесь очень пригодно.
Что мне еще вам сказать? Я, возможно, не всех назвал, просто в то время, когда я живал, их не было, но я знаю, что вот на его -летие приехал и Юрий Давыдов, очень мной любимый, такая сильная индивидуальность, тоже солагерник, тоже с такой судьбой. Дружили они тоже с сидельцем, но уже в новые времена, с Феликсом Световым20; с Федотом Сучковым21. В общем, если пошарить, то вот он и с художниками дружил. Художники, наверно, скажут что-то другое, но я знаю, что, например, Григорий Анисимов22, Гриша, его очень ценил, всегда его пропагандировал и очень уважал.
Кроме литературного, исторического чутья и дара, у него, действительно, была безусловная склонность к аналитическому дару искусствоведов. Недаром он так любил и живопись. Написал прекрасный очерк об одной из самых знаковых таких фигур в Алма-Ате23.
Вообще я помню, что, когда появилась первая книга «Хранителя…», переведенная Майклом Глэнни24, и Юра, гордясь и побаиваясь, чтобы где-то не было распространения, показывал это издание. Потом появился сам Майкл Глэнни, хвалили его перевод, я не могу, я тут не судья. Говорят, что это была удачная работа. Во всяком случае, он, слава Богу, успел при жизни увидеть и это издание, и издание «YMCA»25, кажется, да? — по-русски…
Что умиляло и радовало всех обитательниц, особенно наших интеллектуальных дам, которые очень тщательно за собой следили, — это влюбленность Юрия Осиповича в Клару. У них была некоторая разница в возрасте, он, особенно вначале, как бы ерзал, что вот, я старше и так далее, но была проверка, и она26 всем очень понравилась. Понравилась не только тем, как себя вела, это вообще очень хороший, мне кажется, был брак. И все-таки много испытаний: жили трудно, даже в материальном смысле. Я помню, как он привозил из «Нового мира» внутренние рецензии — я тоже горбился на этом, в «Юности». Нестабильные деньги, нестабильное положение его — в сущности, большой писатель без читателя… И тем не менее, мне кажется, они выдержали все эти испытания. Клара была очень верной, я уже не говорю, что очень красивой женщиной. Он особенно гордился, что вот он ее вывез из Алма-Аты вместе с камышовой, как он говорил, кошкой (я думаю, что она не камышовая), Касей. Как они ее обожали… Она была очень темпераментная, когда ночью время от времени раздавались какие-то вопли, — все понимали: ну все, значит, Кася влюбилась.
Короче говоря, это было очень красивое творческое содружество. Когда Клара уезжала в университет, она мне вручала время от времени три рубля, чтобы я пошел с Юрой и он освежил голову. Мы шли в местную пивную, она была недалеко от голицынской станции. И вот там продолжалось второе действие: выпив пиво с прицепом, он, уже не обращая внимания на присутствующих, которые, открыв рот, начинали смотреть, — читал стихи. Не свои, как правило, а Мандельштама и так далее. Пивная превращалась в паб, но актер там был только один: все, замерев, слушали стихи. Так что он всегда находил себе публику. После чего мы выходили, шли вокруг пруда, где он опять, приходя в себя, что-нибудь рассказывал. Это была, видимо, разрядка, когда ему нужно было… После этого приезжала Клара. Если видела, что он в хорошей форме, то была удовлетворена. Если нет, значит, Юра превысил свои полномочия. Точнее, я их не соблюдал.
— А он когда-нибудь вообще в жизни, в застольях рассказывал о своем лагерном опыте?27
— Рассказывал, но не так охотно. Вот, например, Юрий Давыдов никогда не рассказывал. Кроме того, — помните стихотворение «Меня убить хотели эти суки, и я принес с рабочего двора два новых навостренных топора… по всем законам лагерной науки…»? — я не знаю, я никогда не спрашивал, реально это было или нет. Могло быть реально, но это не имеет никакого значения. Но сцена лагерная… Шаламов недаром с такой ненавистью относился к уркам, он был свидетелем, как они забивали политических — их руками расправлялось начальство лагеря. Поэтому у Юры к ним тоже была твердая ненависть и никакой романтики в стиле этого следователя, писавшего записки, забыл фамилию… Шейн28, да. Не было. Они знали, что это кровавые дела. Может быть, другим он рассказывал, но у нас это не было темой… Может быть, из деликатности, потому что он считал, что это страшная, спекулятивная, грязная тема для светских бесед. Он мог где-то при случае что-то рассказать, но, так сказать, носителем, разносчиком этих историй он не был. Он был художником.
— Скажите, Олег Григорьевич, а вы встречались с Юрием Осиповичем и Кларой Файзулаевной только в Голицыне? Или, может быть, в Москве?29
— Мои контакты с ним были только в Голицыне. Ну, в городе как-то очень сложно… Поэтому, кстати, когда у Домбровского вышла книга «Смуглая леди сонетов», рассказы, — он вручил ее мне в Лавке писателей на втором этаже, с удовольствием расписавшись. У меня тут же ее увели, правда, — сосед взял читать и зачитал. Но это хорошо.
Его оценки всегда были одновременно очень точны, а с другой стороны, очень щедры. Он вообще человек в юности, видимо, был лихой и именно таким любил себя распространять… Я не знаю, насколько соответствует действительности, что он полуцыган.
И в первый раз он загремел как бы за хулиганство. Они шли, выпив, и сорвали флаг с посольства. Может быть, эти его университеты начались случайно. А вот то, как он их осмыслил… дай Бог каждому, прошедшему такую школу. И что жалко? Жалко, что мы не знаем своих великих художников. Для меня от XIX века осталось несколько бессмертных романов. От XX века, наряду с романами Платонова, Булгакова, «Архипелагом» Солженицына, с уникальной книгой Шаламова, — проза Домбровского. Это могучая проза. И мне кажется, что она очень надолго, потому что темы уходят, а вот человек, страдающий, размышляющий и пытающийся понять себя и окружающее, остается. Это вечная тема.
Путь и проза Домбровского, да весь он, все его творчество, доказывает одно: то, что никаких готовых стандартов и рекомендаций для художника, как единственно верных, нет. Он, повторяю, свою художническую свободу выстрадал очень трудным путем. У него были пробы в разных жанрах, и попытки осмыслить историю, и уже внутри замысла он вдруг ощущал тесноту, скажем, повествования от первого лица и переходил на третье. Ему хотелось объективности, объективизации.
Вот это доказывает, что живая мощь, которая искала выхода в какой-то точной форме — всегда свойство больших художников. Ну, есть, например, такой прекрасный способ писать: хороший, известный, замечательный французский прозаик30 за девять дней, набивая трубку, писал новую повесть — о следователе Мегре, все увлекались этими книгами. Но это просто другая проза. А проза аналитическая, интеллектуальная, историческая требует разных точек зрения, сопоставления как идеологического в героях, так и монологического построения от автора. То есть того, чтобы был задействован весь инструментарий, и того, что Бахтин исследовал, — разноголосия. И вот в прозе у Домбровского можно с избытком найти все варианты и возможности русского романного мышления.
Что я хочу сказать. Во-первых, вот 12 мая этого года исполнилось сто лет со дня рождения большого художника, Домбровского Юрия Осиповича. И что? И где наша свободолюбивая прогрессивная пресса, которая захлебывается от всяких поделок? Она как будто не заметила! И тем более стыдно и странно, что эта фигура до сих пор недооценена! И если у нас до сих пор нет возможностей исправить эту ошибку, то хотя бы, может быть, канал «Культура» попытается привлечь к этому внимание, новых читателей, чтобы они открыли его книги и поняли, что это за художник.
Подготовка текста и публикация Александра Морозова
1 Юрий Домбровский. Собрание сочинений в 6-ти томах. — М.: Издательский центр «ТЕРРА», 1992–1993. — Прим. ред.
2 «Хранитель древностей» был опубликован в №№ 7, 8 «Нового мира» за 1964 год. — Прим. ред.
3 То есть сторонница переводческого подхода, предложенного Иваном Александровичем Кашкиным (1899–1963 — поэтом, переводчиком, литературоведом, теоретиком художественного перевода. Начиная с 1930-х годов, претендуя на главенство в новой советской «реалистической» школе перевода, Кашкин выступал в печати против переводчиков из, как ему казалось, противоборствующего лагеря формалистов-«буквалистов», главными из которых он считал переводчика Диккенса Евгения Ланна и поэта, теоретика стиха, переводчика Байрона Георгия Шенгели. — Прим. ред.
4 Имеется в виду Юрий Домбровский. — Прим. ред.
5 Василий Витальевич Шульгин (1878–1976) — русский политический и общественный деятель, публицист. Депутат Второй, Третьей и Четвертой Государственных дум, во время Февральской революции принявший отречение из рук Николая II. Один из организаторов и идеологов Белого движения. Был увезен из Югославии, где жил в эмиграции, вступившими туда в 1944 году советскими войсками, отсидел в заключении 12 лет, освобожден по амнистии после смерти Сталина. С тех пор не покидал СССР, умер во Владимире. — Прим. ред.
6 Татьяна Алексеевна Озерская (1907–1991) — переводчица, третья жена Арсения Тарковского. — Прим. ред.
7 Георгий Николаевич Оболдуев (1898–1954) — поэт, прозаик, переводчик. — Прим. ред.
8 Елена Александровна Благинина (1903–1989) — поэтесса, переводчик, мемуарист, жена Георгия Оболдуева. — Прим. ред.
9 Мария Ивановна Поступальская (1901–1972) — писательница, прозаик. — Прим. ред.
10 Александр Абрамович Аникст (1910–1988) — литературовед-шекспировед, педагог. — Прим. ред.
11 Абу-ль-Ала (Аля) аль-Маарри (973–1057 или 1058) — арабский писатель и мыслитель. — Прим. ред.
12 Василий Витальевич Шульгин, по словам Клары Файзулаевны, рассказывал им свою версию хода операции «Трест», многим отличающуюся от официальной картины, изложенной в то время, в частности, в книге Льва Никулина «Мертвая зыбь» (Москва, Воениздат, 1965), которую Шульгин со своим автографом подарил Ю. Домбровскому в Голицыне. Операция «Трест», длившаяся с 1921 по 1927 год и организованная органами ВЧК-ГПУ-ОГПУ, имевшая своими целями выявление активных монархистов и антибольшевиков, считается крупнейшей и успешной в истории органов госбезопасности. — Прим. публикатора.
13 Андрей Георгиевич Битов (1937–2018) — писатель, поэт, сценарист. — Прим. ред.
14 Фазиль Абдулович Искандер (1929–2016) — прозаик, поэт, сценарист, общественный деятель. — Прим. ред.
15 Юз (Иосиф Ефимович (Хаимович)) Алешковский (1929–2022) — прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен. С 1979 года жил в США. — Прим. ред.
16 Владимир Иосифович Глоцер (1931–2009) — литературовед. — Прим. ред.
17 Лев Зиновьевич (Залманович) Копелев (1912–1997) — писатель, литературовед-германист, критик, диссидент и правозащитник. С 1980 года жил в ФРГ. — Прим. ред.
18 Речь идет о Юрии Владимировиче Давыдове (1924–2002) — прозаике, мастере исторической прозы, друге Домбровского, репрессированном с 1949 по 1954 год. — Прим. ред.
19 Героя «Факультета…», Корнилова, вызывают в органы и спрашивают, как он относится к священнику Андрею Куторге? (Куторга — его приятель-собутыльник). Корнилов говорит, что считает его честным советским человеком, истово утверждая это. И Корнилову тут же показывают донос Куторги на него, где Куторга пишет, что Корнилов нелицеприятно высказывался в адрес руководства государством и говорил, среди прочего: «Человек в нашей стране ценится меньше половой тряпки». Таким образом Корнилова «ломают» и делают осведомителем органов. — Прим. публикатора.
20 Феликс Григорьевич Светов (Фридлянд; 1927–2002) — писатель, литературный критик, журналист, диссидент. — Прим. ред.
21 Федот Федотович Сучков (1915–1991) — скульптор, поэт, публицист. Автор книги «Бутылка в море», друг Варлама Шаламова, автор воспоминаний о нем. — Прим. ред.
22 Григорий Анисимович Анисимов (1934–2011) — писатель, искусствовед, художник. — Прим. ред.
23 Когда художника (описанного в «Факультете ненужных вещей») Сергея Ивановича Калмыкова спрашивали, почему он так одет, — а одевался он в самодельную пеструю, яркую, экстравагантную, странную одежду, — Калмыков отвечал, что, когда на нашу Землю посмотрят из галактики, они увидят бледную серую массу. А на ее фоне яркое красочное пятно, — это Я вышел на улицу!!! — Прим. публикатора.
24 Майкл Глэнни (1927–1990) — британский преподаватель русистики и переводчик русской литературы на английский язык. Речь идет об английском переводе «Хранителя древностей» (Нью-Йорк — Торонто, 1969). — Прим. ред.
25 В издательстве «YMCA-Press» «Хранитель древностей» вышел в 1978 году. — Прим. ред.
26 Клара. — Прим. ред.
27 Вопрос задает сотрудник ТК «Культура». — Прим. публикатора.
28 Имеется в виду Лев Романович Шейнин (1906–1967) — прокурор, писатель, сценарист. — Прим. публикатора.
29 Вопрос задает сотрудник ТК «Культура». — Прим. публикатора.
30 Имеется в виду бельгийский прозаик, мастер детективного жанра Жорж Жозеф Кристиан Сименон (1903–1989). — Прим. ред.