Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2024
Согласно данным Книжной палаты, за первое полугодие 2024 года в России было издано более 51 тысячи разных книг и брошюр. Из них тиражом до 500 экземпляров выпущено 24 тысячи изданий (то есть около 47% — почти половина!), тиражом от 500 до 5000 экземпляров — примерно 39%, от 5000 экземпляров и выше — 9%, без указания тиража — почти 5%.
Редакция журнала «Знамя» пригласила порассуждать на тему книжных тиражей поэтов, прозаиков, литературоведов, литературных критиков и переводчиков, задав им три вопроса:
- Какую роль, на ваш взгляд, тиражи играют на современном этапе?
- Каким был минимальный и максимальный тираж ваших книг?
- Важно ли для вас, как именно они приходят к читателям (покупают в магазинах, берут в библиотеках, скачивают за деньги или бесплатно в интернете)?
Дмитрий Бавильский
(1–3) Когда, видимо, для самоуспокоения сравнивают крохотные тиражи «пушкинских времен» с нынешними, не многим больше, мне это кажется некорректным: словесность золотого века существовала в пустыне, раз уж именно Пушкин и его поколение изобретали новый «русский литературный язык», тогда как мы теперь пребываем в ситуации избытка. Сегодня — одна из первых в истории культуры ситуаций тотальной доступности любого текста, любой эпохи, на любом языке. Авторы всех тысячелетий существуют одномоментно в режиме жесточайшей конкуренции, раз уж чтение одной книги автоматически отменяет все остальные. Преобладание предложения над спросом работает в ином агрегатном состоянии культуры, когда, если сделаешь «правильный выбор», можно удовлетворить любую потребность, насытить любую интеллектуальную прихоть. Сознание человека со смартфоном и компьютером работает как-то иначе, не так, как при наличии единого «информационного поля», способствующего росту тиражей. Теперь же, и атомизация эта будет только усиливаться, читатели (они же — люди с желаниями и надеждой на будущее) все сильнее разнятся, все дальше и дальше отстают друг от друга со своими непредсказуемыми [читательскими] запросами.
Когда я думаю о малахольности и колченогости нынешнего литературного продукта, чаще всего предлагаемого издательствами (вроде бы, умные, талантливые, сплошь изощренные и, порой, даже изысканные сегодняшней «прозой» занимаются, отчего ж результат столь убог?), то понимаю, что люди симулируют жанры, от беллетристики до самой что ни на есть «интеллектуальной словесности» в ожидании именно что больших тиражей. Вот как в Советском Союзе было. Даже самые интересные и многообещающие начинания порой гибнут в зародыше, желанием понравиться, поймать тиражи, получить правильную премию. Такая мотивация подменяет суть писательского творчества из-за того, что общество не способно адекватно оценить литературный труд и смысл писательской работы по поиску и выработке смысла.
Советский Союз оставил нам массу социально-психологических и культурно-искусственных стереотипов, въевшихся в кожу не только потребителей, но и творцов. Многие институции, кажущиеся нам естественными (от творческих союзов до стационарных театров с постоянными труппами, от фольклорного искусства, изобретенного в сталинские времена, до унификации культурного поля на огромных территориях без каких бы то ни было региональных различий) сложились не от хорошей, но от тоталитарной жизни. И в совершенно иных технологических условиях, когда кино, телевидение или литература выходили на миллионы. Книга, уподобленная телевизору, более не работает в ситуации, когда потребитель способен найти тексты разной степени сложности и художественности на любой оттенок собственного чувства, любой, даже самой смутной, потребности. Какие романы вы предпочитаете в это время суток и при такой-то погоде?
Впрочем, теперь не работает и телевизор, превратившийся сами знаете во что. Но аналогия с «всеобщим покрытием» осталась практически незыблемой с советских времен, не замечая и не учитывая важнейший технологический парадокс: чтобы нравиться как можно большему количеству людей, книга должна быть максимально стертой и вторичной-третичной, тогда как подлинная суть писательского творчества — не в маске публичного интеллектуала и не в общественно-политических жестах, но в изготовлении текстов небывалой породы и, ну хотя бы относительно нового содержания. В поисках различий и отличий. Ну или, пары шагов в сторону чего-то новенького, отличающегося от воплощений предшественников. Хотя бы на уровне «старых тем», завернутых в модные обертки, вроде автофикшн. Такого, впрочем, никогда много не бывает, но хорошо, что цивилизация накопила столько запасов «виноградного мяса» самого высшего сорта, что стало возможным пересидеть без потерь голодные, даже самые скудные времена.
Большие тиражи отвлекают литератора от сосредоточенности на деле, подменяют цели и ценности, образ литературного успеха и его проявлений как снаружи, так и внутри. Большинство людей выбирают произведения для вечернего или летнего (отпускного) чтения вообще без какого бы то ни было учета подлинных своих интересов. Даже не догадываясь, что настоящая книга способна не только развлекать и отвлекать, но и приносить конкретную интеллектуальную и даже экзистенциальную пользу.
Для того чтобы работать не в холостую, не для видимости, но для реальных потребностей современного человека, такая литература имеет право на иные, минимальные, единицы исчисления. Правильно сегодня вести счет даже не на тысячи, но сотни или даже десятки преданных читателей. Тех, кому действительно [жизненно] важно очередное выступление автора, совпадающего настроением, гуманистической позицией, направлением взгляда, новаторством подлинным, а не мнимым. Понятно ведь, что у всех разные интеллектуальные возможности и потребности, однако литература, возникающая вне поля «культурной инфраструктуры», если вспомнить Адорно с Хоркхаймером и их описания выхолощенных институций, пафосно и громокипяще, но с минимальным выхлопом, везущих в пустоту лишь потребности самих себя, то есть «подлинная литература» никогда ни широкого распространения, ни умопомрачительных тиражей иметь не могла.
Большие тиражи развращают не только писателей, но и читателей. Литература, как раз, это еще и то, что плохо продается на рынке, впрочем, как и все подлинное, настоящее и, оттого, непривычное для потребителя, вскормленного симулякрами «культурной инфраструктуры», бесперебойно, ежегодно, ежемесячно, еженедельно и круглосуточно поставляющей на продажу тысячи и тысячи свежих и никому не нужных публикаций. Бороться с этим невозможно, да и не нужно. Гораздо важнее «свою травку знать», то есть обладать компетенциями верного выбора. А это уже иная социокультурная и даже антропологическая проблема, и вовсе от тиражей не зависящая.
Марина Бородицкая
(1) Тиражи все-таки играют довольно заметную роль, ведь сколько экземпляров — столько примерно и читателей у книжки. Правда, сейчас это «примерно» становится все примернее: к читателям прибавляются слушатели, электронные тексты пересылаются друзьям; наконец, переводные детские книжки, на которые (увы!) права не продлеваются по известным причинам, получают вторую, букинистическую жизнь… Зато все меньше достается библиотекам, особенно провинциальным, и это очень грустно, потому что хорошие книжки, в первую очередь детские, могли бы работать противоядием.
(2) Максимальными — до 200 000 экземпляров — были у меня тиражи детских книжек при советской власти и в первые годы перестройки. Минимальным оказался тираж «воймеговской» книжки взрослых стихов 2019 года — 500 экземпляров.
(3) Совершенно не важно, лишь бы книжка попала в «свои» руки. У меня даже последний стихотворный сборник называется «Отдам в хорошие руки». Уши тоже считаются…
Денис Драгунский
(1) Тиражи книг и журналов — моя «культурологическая боль». Они у нас в России на удивление маленькие. Мало читают, увы-увы. Хорошую книгу можно купить на развалах типа «Книжный рай» за 100–200 рублей, меж тем как в тот же самый день в солидном магазине она стоит 500, а то и тысячу. Значит, и наши крохотные тиражи не распродаются. Помню, купил в таком «Книжном раю» один отличный переводной роман — тираж 3 тысячи; меж тем как на родине автора тираж был 250 тысяч. Особая проблема — тиражи литературных журналов. Для того чтобы критика стала влиятельной, чтобы к ней прислушивались, тираж газеты или журнала должен значительно, в десятки (!) раз превосходить тираж книги. А у нас — наоборот. Одна надежда на книжных блогеров, хотя они часто обсуждают и продвигают книги, которые жанрово обречены на успех: фэнтези, экшн, дамские романы, переводные шлягеры. В целом наши тиражи меньше американских почти в 50 раз. Надеюсь, что это не про духовность, а про менеджмент.
Тираж — это главный показатель того, что книга дошла до читателя. Не надо — по крайней мере, пока — обольщаться цифровыми технологиями. Для художественной прозы основной носитель текстов — бумажная книга. Электронная и аудио — это лишь дополнение. Подчеркиваю — пока еще. Вот когда изобретут особые жанры, специально для электронных книг, — тогда посмотрим.
(2) Самый большой тираж отдельной книги у меня был 10 тысяч экземпляров (сборник рассказов), самый маленький (переиздание романа) — 1 тысяча. Никогда не считал суммарный тираж своих 26 книг — наверное, около сотни тысяч или чуть больше. Это, конечно, совсем не много. А общая малотиражность современной российской литературы — для меня это не извинение (мол, у всех мало, так что у меня еще хорошо!), а наоборот, огорчение. Пусть у всех будет много!
(3) Интернет для меня — главная площадка диалога с читателем, главное «место раздачи» моих текстов. У меня есть читательское ядро, несколько тысяч человек, которые читают мои рассказы в социальных сетях, следят за моей работой — и они же покупают мои книги в бумаге. Рассказы я выкладываю в сеть тут же, буквально через пять минут после того, как поставлю последнюю точку. Иногда — уже задним числом — делаю электронные версии своих романов (делю их на маленькие главки, чуточку сокращаю и редактирую специально для интернета). Мои электронные книги читатели скачивают и за деньги, и бесплатно тоже, и я этому только рад. Берут и в библиотеках, и берут неплохо — я видел листки выдачи. Аудиокниги тоже скачивают. Но больше всего я люблю читать свои рассказы вслух в небольшом зале.
Григорий Кружков
(1–3) В старые времена, при советской экономике, тиражи прозы в центральных издательствах были 50–100 тысяч, а поэзии — 10–25 тысяч. Всероссийская сеть книготорговли плюс сеть библиотек помогала распространить эти тиражи без остатка — они растворялись, как в море, в огромной стране, не отягощая московских складов. Какая у них была судьба на местах — это вопрос другой; но все — и талантливые книги, и макулатура — доходило от Москвы до самых до окраин.
Первая моя книга стихов, изданная в «Советском писателе» в 1982 году, была напечатана как раз тиражом в 10 тысяч. Тираж последующих книг, изданных уже в новые времена, был намного меньше, как правило, в пределах тысячи, а минимально, кажется, триста экземпляров. В общем, по порядку величины, тиражи стихов ныне стали такими же, какими они были 100 лет назад при Блоке и 200 лет назад при Пушкине. И эта параллель почему-то утешает.
Каким был самый большой тираж моей книги? Приятно вспомнить. Это был тираж моего перевода поэмы Генри Лонгфелло «Эванжелина». Она была издана в одной книге с «Песней о Гайавате» (в переводе Ивана Бунина) в серии «Классики и современники» издательства «Художественная литература» в 1989, кажется, году. Тираж Лонгфелло был миллион (1 000 000!) экземпляров. Я получил какой-то неслыханный гонорар, которого как раз хватило на приобретение подержанного «жигуленка». Самое интересное, что та книга разошлась куда быстрее, чем расходится нынешнее издание Лонгфелло с тиражом в 300 раз меньше. Зато издательств теперь стало в 300 раз больше. И книжник 1970-х, попади он чудом, например, в «Фаланстер», свихнулся бы от изобилия заманчивых книг.
Могут ли нынешние тиражи поэзии быть больше? Наверное, могут, если бы одновременно со взрывом книгоиздания не стали читать в разы меньше. Но это вопрос социальный, и мне его охватить и объяснить не под силу. Я только вижу, что слой ценителей поэзии, книжников и собирателей библиотек сильно сузился и, можно сказать, маргинализировался.
Конечно, стихи можно читать и на экране. Но это, как вы понимаете, не совсем то. Сама возможность подержать книгу в руке, перелистать или задуматься, заложив пальцем страницу… у каждого читателя есть свои привычки, свои маленькие трюки. Да, бумажная книга — совсем другое дело. Вот она, у тебя в руке, ее реальность ощутима. Она похожа на кепку, которую забыл поэт, зашедший к вам в гости. О гаджете такого не скажешь.
Тем более если речь идет об исторических и историко-литературных книгах, биографиях, травелогах и так далее. Здесь цифра вряд ли заменит бумагу. Здесь художник, дизайнер становится соавтором писателя и из-под его рук выходит не просто книга, но артефакт, произведение книжного искусства.
Мал тираж или велик, покупают меня или нет — судить об этом теперь стало труднее, так как большая часть продаж ушла в онлайн. И все равно я радуюсь, встречая свою книгу на полке магазина. Я не возражал бы, чтобы мои книги бесплатно скачивали в интернете, но не раньше, чем через несколько лет после выпуска. Было бы нечестно не дать издателю «отбить» деньги, потраченные на издание книги.
Борис Кутенков
(1–3) Под «тиражом» часто понимают (ошибочно) только первый бумажный завоз, а потому это определение размытое и требующее конкретики. Сегодня при разговоре о «тираже» необходимо учитывать и электронные продажи, и последующую допечатку. Нередко (если автор не имеет постоянного контакта с издательством после выхода книги) такое понятие вообще неверифицируемо.
Как издатель я стремлюсь, чтобы наши книги (во всяком случае, выпускаемой нами мемориальной серии) беспрепятственно попадали читателю в руки. А потому поступаю непрагматично, размещая издания в сети в открытом доступе, преимущественно в электронных библиотеках сайтов «Формаслов» и «Гостиная», — в тех случаях, когда запрет не предусмотрен издательством, выпускающим книгу. Многое раздариваем, что-то продаем на презентациях и в небольших книжных магазинах (думаю, не один я из респондентов этого опроса с благодарностью упомяну «Фаланстер») и на презентациях в разных городах. Обязательно отправляем всем желающим, пишущим мне, через почту или передаем в Москве. Ни одна продажа пока не окупила собственных (вложенных мной) или — реже — спонсорских (родственники поэтов, благотворительные фонды, краудфандинг) денег на издание. Но к этому и нет стремления. Средний тираж — 400–450 экземпляров; реже — 1000 или, как в случае с книгой Гоши Буренина «луна луна и еще немного», — 1350 (просто потому, что решили выпустить на все деньги, выданные его другом и подкопленные мной. Этот тираж сборника, вышедшего в 2021-м, долгоиграющий, поэтому его особенно активно стараемся раздаривать). Но после окончания первого тиража я стараюсь находить деньги на допечатку первого и второго — поэтому сложно сказать о «финальном» тираже, в каком-то смысле такого понятия вообще не существует.
Что касается ответа на третий вопрос, то мне жаль, что наших книг до сих пор нет в большинстве библиотек страны (при этом с помощью Книжной палаты мы обязательно поставляем 16 экземпляров в 16 библиотек РФ и Беларуси; непременно — в РГБ); что презентации чаще всего приходится организовывать за свой счет. С другой стороны, все это дает определенную книгоиздательскую свободу.
Минимальный тираж моей книги был 50 экземпляров, из которых мне выдали 35; книга (моя первая) выходила в 2009-м в переплетном отделе Некрасовской библиотеки. Отредактирована она была без моего ведома, поэтому, уподобляясь Некрасову, я предпочел… нет, не сжечь, но поскорее раздарить тираж, чтобы с глаз моих долой. И единственный оставшийся экземпляр храню как веселый артефакт: вклеенный в конец листочек с «на стр. такой-то читать правильно так-то…», забавная полиграфия. Все это достойно музея. Или КВНа.
Александр Ливергант
(1) Тиражи — по крайней мере, тех книг, которые я люблю и читаю, — большой роли не играют. Есть же понятия «эксклюзивная литература», «эксклюзивный читатель»; для такого читателя большой тираж не важен и даже, бывает, отвращает от книги — не для него, значит, писано.
(2) Книги, которые я написал сам и которые перевел, выходили в последние лет 25 небольшими тиражами: 3, 4, от силы 5 тысяч. А будут выходить еще меньшими. Серьезная и тиражная литература — ныне оксюморон. Сегодня тираж триста тысяч в советские времена вызывает громкий смех. Never more, как сказал ворон у Эдгара По.
(3) Как мои книги и переводы приходят к читателю, мне совершенно безразлично. Доходили бы.
Юлия Подлубнова
(1) Не тиражи сейчас влияют на узнаваемость авторов, а узнаваемость на тиражи. Тиражи — это во многом показатель медийности или популярности авторов в тех или иных сообществах (профессиональном литературном или, скажем, сетевом). Сейчас, мне кажется, нет таких тиражей, которые были бы универсальными, то есть охватывали все общество. Да и общества нет, есть только сообщества. Плохо это или хорошо — вопрос отдельный. Потому что подозреваю, что в российских условиях — общество — существование его в цементированном виде — это про тоталитаризм. Пусть уж остаются сообщества.
С другой стороны, некоторый читающий сегмент, нацеленный главным образом на бестселлеры, модное чтение, так или иначе мы можем наблюдать. Моду, конечно, задают книжные критики, обозреватели, сетевые ресурсы, и если книга «взлетает» у них, то начинаются допечатки, тираж растет. Да и у писателя или критика всегда есть шанс выйти на большую аудиторию, если он начнет сотрудничать с крупными СМИ, наращивать медийность, узнаваемость. Или заведет блог в соцсетях и будет заниматься его развитием. Я не говорю про ценность этой литературы, модными становятся и очень хорошие авторы, и те, кто пишет весьма посредственно.
Повлияют ли каким-либо образом тиражи книг на то, что автор попадет или не попадет в условный канон (хотя у нас не один канон, но речь не об этом)? Вовсе не обязательно. Здесь важна работа самых разных культурных механизмов.
(2) Минимальный тираж был 50 экземпляров какого-то из учебных пособий, которые канули в университетскую лету, пусть там и остаются. Максимальный — 2 тысячи. Это «Поэтика феминизма», изданная АСТ, то есть, как ни странно, книга о современной поэзии вышла коммерческим тиражом. Тут сыграли роль и предельно популярный стиль изложения, и, думаю, сам запрос на феминизм, который был на пике в 2020–2021 годах. Поэтический сборник, например, был напечатан в количестве 100 экземпляров, а потом еще сколько-то допечатывалось. Итоговый тираж я не знаю. Но в целом, как понимаю, не выбиваюсь из среднего по больнице: вот вам университетское книгоиздание и его тиражи, вот — поэтическое, вот — коммерческое.
(3) Да, собственно не очень, любой способ дойти до читателя хорош. Покупки важны для тех немногих авторов, кто живет на гонорары или как-то рассчитывает на них. Остальные привыкли довольствоваться тем, что дают, и радоваться тому, что читают. Хотя, конечно, это в корне неправильная ситуация, когда писатель радуется читателю, а не наоборот.
Станислав Секретов
(1–3) Недавно стал участником забавной беседы.
Молодая детская писательница пожаловалась:
— Представляете, моя новая книга вышла тиражом всего 3 тысячи экземпляров! Так мало! У предыдущей год назад 5 тысяч было…
Пишущий для взрослых прозаик удивился:
— Мало? Да это ого-го! Тираж моей новой книги — всего 1 тысяча.
Пишущий для взрослых поэт вздохнул:
— Мне бы ваши проблемы… У меня книжка вышла тиражом 300 экземпляров. И это еще повезло! Планировалось 150. Там иллюстрации не пропечатались. В типографии признали, что брак по их вине, и все полностью переделали — напечатали еще 150. Уже как надо. А те бракованные 150 экземпляров бесплатно отдали.
Так и живем…