Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2024
Об авторе | Олег Витальевич Дозморов (6 июля 1974, Свердловск) — русский поэт, прозаик, критик. Повесть-воспоминание «Премия “Мрамор”» — «Знамя», № 2, 2006. Лауреат «Русской премии» (2012). Предыдущая публикация в «Знамени»: «Дура-надежда», (№ 1, 2024). Живет в Лондоне.
* * *
От этих до других, последних содроганий
иду смешным путём, не то чтобы зерна, —
несбывшихся надежд, напрасных ожиданий,
кривым путём воды на плоскости окна.
Но всё-таки люблю, хоть сам не ожидаю,
и этот тусклый свет, и этот мелкий «дризл»,
как тут зовётся дождь, и мокнущую стаю
ворон в количестве, а ну-ка, раз, два, три.
Им вместе веселей, а я из тех архаик,
где взгляд на мир суров, поскольку у него
нет никаких основ, крепления и гаек
и философий нет, но это ничего.
Не безысходен свет, тусклеющий под вечер,
и огорчений нет, приобрети крепёж —
допустим, за углом, а если жалко печень,
то зафиксируй здесь талантливый звездёж.
* * *
Пока не требует поэта
к священной жертве алкоголь,
он делает то то, то это,
но это не снимает боль.
А боль снимает две по двести
или, допустим, три по сто, —
раз — позабыл дурные вести,
два — марш на улицу в пальто.
А я не пью ни сто, ни триста,
глядит сердито Аполлон:
ты, Дозморов, гондон и хлызда,
да, просто хлызда и гондон.
* * *
На прогулке, особенно лыжной,
или в детский играя футбол,
я всегда был отчётливо книжный
червь, доход, мудозвон, балабол.
Но зато за какой-нибудь книгой,
даже самой дурацкой, простой,
сей был червь, ясен пень, высшей лигой
и как бог марадонил в штрафной.
А теперь, отрезвев и сбираясь
отчебучить последний катрен,
я, товарищи, горько признаюсь:
и футбол, и поэзия — тлен.
Потому что — лабая на лире,
забивая почище Пеле —
ты один в этом солнечном мире,
на цветущей, как клумба, земле.
* * *
Эти звёзды так мерцают, словно знают,
но по факту ничего не понимают
и нерелевантны ничему,
и зачем они холодный свет роняют
на людей, что их не отражают, —
это не известно никому.
Это одиночество, непонятость,
самомнение, обеспокоенность?
Ничего подобного. Труха,
сыпь космическая, перхоть бесполезная,
суперравнодушие над безднами,
в тишине беззвучное ха-ха.
Просто так, нипочему, мерцаете,
странные манёвры совершаете,
отрицаете так много из того,
что набрал я сгоряча на веру,
проходя с собакою по скверу
в старой куртке, — только и всего.
* * *
Простите, что я занимался собой,
не видел того, что лежит под ногой,
на листья небрежно, бродя, наступал,
небережно жил, комара убивал,
не видел, как липа цветёт, а цвела
она сногсшибательно (липа цела),
на маму кричал и друзьям не звонил,
ненужные вирши строчил что есть сил,
проспал десять тысяч восходов, чудак,
и только теперь, разжимая кулак,
британскому голубю «you» говорю,
поспешную глупую нежность дарю.
* * *
Все лисицы, попавшие под машины,
все птицы, подстреленные из рогатки,
все коты задушенные — все живы,
те же у них радости и повадки.
Я проснулся, щипало в носу, я видел
то, что не поместится и в двухтомник, —
уничтожил улики, глаза о подушку вытер, —
нереальный райский такой питомник.
Хомячок Кеша и попугай Петруша,
кот мой Яшка и аквариумные рыбки,
все, кого я не спас, умершие неигрушки,
я точно знаю: вы живы, игривы, прытки.
Вы простите, кого я мучил и ненавидел,
потому что мне стыдно, и в этом свете
я прощаю всех, кто меня, дурака, обидел,
поскольку и есть для этого Бог на свете.
* * *
«Никому не будьте лучшим другом,
чтобы никого не предавать,
а любимой женщине — супругом,
чтобы от измены не страдать».
Мой Петров Асадова припомнил,
Щипачёв на голубом глазу,
словно бы серьёзно что-то понял,
проронил наивную слезу.
Даже если жил поэт нелепый
и стихи потешные слагал,
всё-таки опричь великолепий
и его читатель прочитал.
Ну а что касается Петрова,
он и вправду уронил слезу
и потом тупил до полвторого,
словно Данте в сумрачном лесу.
Петров на море
Милые домики, море за скалами,
в камни долбает прибой.
Смотрит на это глазами усталыми
бывший студент молодой.
Вот бы всё снова начать, что закончилось.
Вот бы закончить, что нет.
«Как-то вот жизнь вся, к хренам, скособочилась», —
мыслит он, дурно одет.
Больно иллюзии, милый, утрачивать.
То, что, пожалуй, нельзя,
он достаёт и давай разворачивать.
Жри давай, чай не князья.
Облако, на динозавра похожее.
Жарко. Сопрел джентльмен,
силится вспомнить хоть что-то хорошее.
Нетушки, хрен.
* * *
говорили деду
в партию вступай
одержи победу
родину предай
родина под курском
красная слеза
шли победным курсом
коллективиза
сейм-река катилась
по земле живой
если бы вступилось,
был бы я не мной
говорили грубо
разгони тоску
а потом на Кубу
а потом в Москву
в ссылке парень тихий
мать похоронил
не любил партийных
родину любил
* * *
Собака лаяла всю ночь,
и я уснуть не мог,
не зная, чем ещё помочь,
хотя валился с ног.
Быть может, заспанный курьер
в ночи завёл мопед,
лиса под дверью, например,
устроила обед.
А может быть, соседский пёс
невдалеке базлал,
и весть тревожную принёс,
о горе рассказал.
И вот уже, развидев сон,
смахнув мечты с ресниц,
они старались в унисон,
как принято у псиц.
Ну а скорей всего, тайком
тревог моих печаль
хорошим овладела псом,
и это очень жаль.
* * *
У кота хотя бы есть бумажка,
он — играющее существо,
и ему не больно и не тяжко.
А у человека — ничего.
Кот, дебильный, бегает за тенью
своего облезлого хвоста.
Человек идёт к развоплощенью,
вешается, прыгает с моста.
Вот бы ему, бедному, бумажку,
ниточку какую передать,
если он последнюю затяжку
делает. Не надо умирать.
* * *
Я нормальный человек.
Господи, я ненормальный!
Я люблю весенний снег,
и мотив суицидальный
в изумительных стихах,
и сегмент — в окошке — неба,
и кусман простого хлеба,
и усмешку на устах.
Я люблю крепчайший чай,
и альтернативный кофе,
и вплотную к катастрофе
свет надежды невзначай.
Жить осталось жизни треть?
Вот откуда мысли эти —
хочется на белом свете
никогда не умереть.
* * *
Ходит-бродит человек с собакой,
путь подсвечивает телефоном,
и выхватывает свет из мрака
то осинку, то забор с наклоном.
Чтобы было от прогулки толку
больше, не бросаемся на птицу,
прежде чем наш путь продолжить долгий,
нам вот тут бы приостановиться.
Постояли и попёрлись дальше,
что-то там не то чтоб напевая,
проборматывая не без фальши —
пара слов, мелодия простая.
Что сгорела жизнь как та комета,
следующей точно не дождаться,
кто сказал, что с ней не надо света?
Без неё — ещё как надо, братцы.
* * *
Как-то так. Будем жить и надеяться,
наблюдать, как ветрище метёт
одичалые листья, как девица
за печеньем и колой идёт.
Магазин через час закрывается.
Этот скорбный и чистый мотив —
он откуда? Глаза открываются,
и стоишь, сам собой некрасив.
К банкомату — и с сизой двадцаткою
заворачивает в магазин.
Я люблю тут торчать и украдкою
наблюдать, как последний кретин,
мучим странными очень вопросами.
Почему она чеки берёт?
Почему обменялась с отбросами
парой фраз, хохотнув во весь рот?
Нам бы снега, смертей, неизбежности.
Как мне нравится смуглая, вся
из кокетства и искренней нежности,
как дитя. Вот погладила пса
и зачем-то смеётся и дразнится.
Полукровка, мулатка, огонь.
Чей мотив? Да какая нам разница.
Положи-ка на лоб мне ладонь.
Обязуюсь во сне соответствовать
жажде жизни и страсти без слов.
Хорошо с магазином соседствовать,
он закроется в восемь часов.
* * *
…А это я у магазина Londis,
у нашего простого, углового,
стою, скосивши глаз на блонди,
чуть шею не свернув, а что такого?
Она идёт, купивши шоколадку,
а я стою такой, слюну пустивши,
и у меня на куртке тут заплатка,
ну как у Буратино, цвета вишни.
Я не шучу, она из изоленты
и совершенно, это, незаметна,
и это всё счастливые моменты,
я точно знаю, говорю конкретно.
А так одет я, это, словно денди,
и пальцами монеткою играю,
и на уме один лишь блуд и деньги,
а не стихи, я их и знать не знаю.
Стою такой, один на свете белом,
одной любви, как гений, потакая,
ведь жизнь, она как песенка — и в целом,
и в частности короткая такая.
* * *
После расставания она
вышла с гордой головой, как птица,
он стоял у потного окна,
думал: хорошо бы удавиться.
Триста лет прошло. Она ему
как-то даже в личку написала,
как тебе живётся одному?
О себе немного рассказала.
Муж и трое, мальчики, детей,
двое близнецы, такое дело.
Можешь жить, не думая о ней, —
птица за окном ему пропела.
* * *
Нервничал, по жёрдочке ходил,
вечно аскал речевого жеста,
медитировал среди могил,
словно там есть дуралеям место.
А потом у музыки нашёл
дополнительный секретный клапан,
тот, что классиками незалапан,
и увидел: это хорошо.
В общем, так: разверзлись небеса,
проступили знаки на бумаге,
на секунду развернулись флаги,
увлажнились наглые глаза.
* * *
Что ни поэт, то недооценённый.
Что ни пацан, то намертво влюблённый.
Она дала мне только пять минут
на разговор, а я молчу, разут.
Стою в носках в холодном коридоре,
как говорят, с любовию во взоре,
пельмень уральский, нечего сказать,
срифмуй глагол: стоять, переступать.
А) тапки не дала, б) не любила
и в) меня чайком не напоила
возлюбленная триста лет назад
А. П., с тех пор мой лучший адресат.
Так вот откуда всё. Прощальный
да здравствует ресентимент. Печальный
и злой, защёлкой щёлк, ушёл,
пришёл, «Желанье славы» перечёл.