Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2024
От автора | Родился 24.09.1938. В Израиль уехал 50 лет назад. Сохраняю русский язык для души и для работы. Первая поэтическая публикация в жизни — в журнале «Знамя», в 1959 или 1960 году («Моя мама не пишет мне, что яблоки, отяжелённые осенью, падают с деревьев в нашем саду…»). Автор десятков книг на русском и в переводах на другие языки. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Вертиго» (№ 3 за 2023 год).
«Черна я, но красива»
Песнь Песней
Не может сделаться двоим одинаково хорошо; так не бывает. Одному всегда лучше, чем другому, — хоть ненамного. Боря Певзнер был в этом уверен и сомнению не подвергал никогда.
Я Суламит, возлюбленная Соломона, царя. Прошлым летом мне исполнилось сорок пять лет, сорные дни у меня закончились, и я стала старухой. Годы, которые мне отведены, не поддаются измерению. Время стариков, слышала я когда-то от одного умного человека по имени Идо бар-Милá, не разбито, как раньше, на разноцветные кубики — оно сплющено в один тяжелый комок. И вот, оказавшись в старости, я захотела вспомнить мою виноградную юность.
Мне есть что вспомнить.
Шестнадцати лет от роду я попалась на рысьи глаза Соломона, царя. Ему тогда было сорок пять, как мне сейчас. Я ни о чем не думала, не оглядывалась и вперед не заглядывала. Царь! И случилось между нами то, что потом мы называли «остановить дыхание».
Я не любила его. Мне через край хватало, что он — царь, а я нищая сирота, без гроша в кармане и без крыши над головой. А он влюбился в меня без памяти, иногда даже плакал от любви. Смотрит на меня — и плачет, ни слова не говорит. От этого у меня голова гудела, просто раскалывалась: смотрит — и плачет… «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» — это бар-Мила придумал. Но Соломону было хорошо, и ладно. А ведь он вообще яблок не ел, у него шести зубов не хватало.
Но я все-таки верю в любовь: хоть раз в жизни она может к каждому подбежать и ноги ему подкосить. У меня, например, это был мой милый Дуби. А к мужу я потом просто привыкла, как к тарелке или ложке.
Все они умерли — и Соломон, и Дуби, и бар-Мила, да будет ему земля пухом — это он научил меня грамоте. Они, и еще другие, и третьи. Люди вокруг меня мёрли гроздьями, и теперь я осталась одна, как корявый пень в чистом поле. Любовь ко мне не придет, на это нет надежды.
* * *
Боря Певзнер, хакер, в приход любви тоже не верил. Молодой человек в расцвете сил, он допускал существование любви как автономной субстанции, с непостижимой целью разлитой в окружающем нас эфире. Звать ее и подманивать было занятием бесполезным и безрезультатным — она проявляла совершенное своеволие и подчинялась лишь своим собственным побуждениям. Хакер Боря, человек сухих цифр, ограничивался несгибаемым влечением к особам противоположного пола — блондинкам, брюнеткам, шатенкам и рыжим-конопатым, в любой из которых он с легкостью находил сахарное зерно. Это ароматное зернышко распаляло в нем жеребячью страсть, которую, с оговорками и с грехом пополам, можно было принять за приступ любви, сорвавшейся с цепи. Боря знал, что это не совсем так, но полагал, что оба поветрия растут из одного корня и что страсть означает быстротечную влюбленность, которая куда лучше затяжной любви, сковывающей движения духа. Так он и жил не тужил.
О царе Соломоне хакер Боря Певзнер слышал и что-то читал, но имел о нем смутное представление. А кто из нас, сощурив глаза, различит еврейского царя как живого в его иерусалимском дворце, выходящем фасадом к строящемуся Храму, а тылом в финиковую рощицу и ухоженный виноградник? Редко встретишь таких дальнозорцев, достающих взглядом до библейских глубин. Тут и последнего русского царя Николая Второго толком не разглядишь, так что уж говорить о Соломоне! Но история о двух тетках, желавших поделить между собой новорожденного младенца, осталась с той поры у многих на слуху. «Я — его мать!» — кричала и плакала одна тетка, «Нет, я!» — плакала и кричала другая. Мудрый царь рассудил справедливо: ребенка разрубить мечом пополам, одну половину отдать первой жалобщице, а вторую — второй. Услышав приговор, первая тетка утерла слезы и сказала: «Отдайте ей младенчика, только не убивайте его!» И всем стало ясно, что она и есть настоящая мать.
Суламит тут оказалась ни при чем, она не имела к этой истории никакого касательства. Но и она, царская девушка, не была для Бори пустым местом, словно бы ее взяли и вырезали из семейной фотографии: вот бескрайний ряд родственников, а вот уже зияет пробел там, где помещалась черная, но красивая девушка по имени Суламит. И это редкое имя поблескивало где-то на опушке Бориного сознания.
Прошлое, начиная с минувшего дня, представлялось хакеру Боре одной монолитной картиной, наполненной людьми и событиями. И все это бессчетное множество прошлых людей, включая сюда, разумеется, и Соломона с его Суламит, казалось Боре Певзнеру живо связанным с нами — обитателями нынешней поры. В таком же диком, на первый взгляд, ракурсе видел Боря непостижимую связь между цифрами, тесно окружающими наш неохватный мир — не буквами, а именно цифрами, обладающими, по догадкам Бори Певзнера, могучей энергией, покамест скрытой от нас. На этих дивных связях, догадывался хакер Боря, и держится мир, и раскрывать их подноготную нам совершенно ни к чему. Действительно — зачем? Разгадка принесет с собою целый облачный ворох новых непостижимостей, и эта игра в догонялки приведет людей к одышке и сердечной горечи. Есть связь — и браво! И будем счастливы, по мере сил и возможностей.
Боря Певзнер не планировал улучшать мир, катившийся своей дорогой. Хакер был вполне удовлетворен нашим миром и своим местом в нем. Горькие любовные испытания, выпавшие на долю далекой родни — Соломона, Суламит и здоровяка Дуби, — его занимали, но не более того. И так продолжалось без помех до морозного мартовского вечера, когда Боря повстречал на привокзальной площади Риту Фефёлкину.
* * *
Царь был щедр. Уже после первой ночи с ним я получила в подарок ухоженный виноградник, примыкавший к дворцу, и каменный домик в том винограднике. Царь знал тропинку в тот домик, и сочинитель бар-Мила, которому Соломон поручил написать песню, знал, и мой Дуби. А царским вредным женам вход в виноградник был заказан, и женщины злились и сердились на меня. Они ничего бы и не пронюхали, если б не бар-Мила: он сочинил про нас песню — и тогда уже весь город узнал. Вот так бывает: из-за какой-то случайности секрет выходит наружу.
Идо бар-Мила слыл младшим другом Соломона. Царь относился к нему лучше, чем к другим младшим и даже старшим друзьям: он доверял ему почти так же, как мне. А больше никому не доверял. Соломон, надо сказать, немного завидовал сочинителю, его мудрости, бесшабашности и умению сплетать обыкновенные слова в волшебное покрывало. Горе тому, кому позавидовал царь! Царская зависть набухает грозой, оборачивается кровью. Но пока гроза не грянула, лучи царской любви греют, и греют очень хорошо.
Каждые три дня ко мне в виноградник доставляли из царского погреба жбан наилучшего гранатового вина, которого бар-Мила был большой любитель и знаток. Попивая из вместительного кубка, писатель развлекал меня интересными рассказами о течении рек, ходе ветра и беге времени. И так складно у него получалось, что нет ничего нового на белом свете и быть не может: ветер как дул, так и будет дуть, а время — бежать… Это было грустно, а моя душа искала веселья. Ни Соломон этого не понимал, ни даже бар-Мила. А мой Дуби — тот понимал.
А у писателя выходило, что, уйдя, все вернется когда-нибудь обратно — и царь, и Дуби, и сам бар-Мила. Да что ж тут веселого? К кому, например, мой силач Дуби будет приходить по утрам, после ночной службы? В чей виноградный домик? Об этом сочинитель, подливая из жбана, молчал как рыба. Он, конечно, про Дуби ничего такого не знал, но я-то знала…
Соломон никого ко мне не пускал, одного только сочинителя — чтобы, глядя на меня, он лучше сочинял про нас красивые песни. Царь много раз мне повторял, что мудрей бар-Милы во всем свете никого не найдешь, поэтому держать его надо при себе. Писатель никогда не читал мне свои песни, зато я слышала их от Соломона, как будто это он сам их придумал: «Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете». Да, правду сказал сочинитель: мой — в цвете. «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями». Пасет, пасет. Попробуй, не дай царю пасти где ему понравится…
* * *
Ночная площадь была пустынна, поземка мела по иззябшей земле. Фефёлкина Рита, кутаясь в демисезонное пальтишко на рыбьем меху, притулилась на привокзальной лавочке, неудобной для сидения. Сырой мартовский ветер задувал. Кутаясь, Рита Фефёлкина уныло думала о том, что торчать ей здесь придется до рассвета — поезд до ее родной Знаменки раньше не пойдет. На последнюю электричку девушка опоздала, вот теперь и сидела тут, на ветру, — после полуночи из теплого вокзала разношерстную бесприютную публику без лишних слов выгоняли на улицу. Податься Рите было некуда, и не было денег на ночевку в гостинице. Вот и вышло, как по писаному: без крыши над головой, без гроша за душой.
А Боря Певзнер, вернувшись домой с корпоративной гулянки хакеров в ресторане «Пиво-Раки», выглянул в окно, выходившее на привокзальную площадь. Белые шлейфы поземки змеились по черному асфальту, подползая к одинокой утлой фигурке на лавочке. Смотреть на эту картину было знобко, словно морозный ветер с площади вдруг прорвался в теплую комнату. Кто там сидит, на скамейке, ночью? На бомжа, вроде, не похож. Так кто? Боря протянул руку, взял с полки с памятными безделушками перламутровый бинокль покойной бабушки-театралки и поднес его к глазам. На скамейке, утопив голову в воротник пальто и обхватив самою себя руками, сидела девушка, неподвижная как ледышка. Разглядывая замерзающую на привокзальной лавке молодую незнакомку, Боря Певзнер привычно ощутил все несовершенство нашего мира, дичающего на глазах; таким он создан, ничто его не спасет — ни красота, ни атомная бомба. Справедливость? Но справедливость не значится в ценнике человеческих поступков, да никто толком и не знает, что это такое и с чем ее едят. Что для одних справедливая правда, для других — гнилая ложь. И каждый убежден в своей правоте и готов ее отстаивать с пеною у рта и с ножиком в руке. Так кто же прав, а кто виноват? Прав был какой-то древний умник, возгласивший на все времена, снизу доверху: «Спасая человека, ты спасешь человечество». Эта максима, которую хакер Боря то ли где-то прочитал, то ли от кого-то услышал, вечна, как цифра в пространстве, она и нынче работает во всем обитаемом мире, начиная хотя бы вот с этой привокзальной площади.
Боря накинул дубленку, надел шапку, спустился со своего пятого этажа и вышел на площадь. Мело. Выпитое на хакерской гулянке в ресторане «Пиво-Раки» догорало в недрах Бориного существа и приятно согревало.
— Ты чего тут сидишь? — подойдя к девушке на лавке, спросил Боря. —Замерзла?
— На вокзал не пускают, — с трудом шевеля губами, сказала в ответ девушка, — а электричка только утром пойдет.
— Идем ко мне, — сказал на это Боря Певзнер. — У меня тепло. Во-он, видишь, окошко светится? Это мое! Пошли!
Замерзшая не без труда поднялась на ноги со своей скамейки. Багажа у нее не было.
— Тебя как зовут? — спросил Боря.
— Рита, — ответила Фефёлкина. — А тебя?
— Борис, — сказал хакер. — Боря. Я тебя из окна увидел.
Они пересекли площадь, вошли в дом. Боря отпер дверь, из-за порога дохнуло теплом.
— Иди сначала в душ, — сказал Борис, вешая пальто Риты на крючок в передней, — оттай. Потом съедим что-нибудь, выпьем по рюмке. Иди, иди, там полотенце висит!
В ванной зашелестела вода, и жилье с видом на пустую вокзальную площадь налилось жизнью. Борис передвинул компьютер на край столешницы, разложил на клеенке хлеб, палку колбасы и рыбные консервы «Печень трески». Потом достал из шкафа бутылку вина, сел за стол и стал ждать. Нет-нет, он не жалел о том, что привел Фефёлкину. Спасение человечества — это, конечно, очень хорошо и важно, но, если б коченевшая на скамейке девушка ему не понравилась, он бы ее не позвал. Что-то в ней такое всколыхнуло в его душе золотую пургу конфетти — то ли нежный овал лица под выбившейся из-под красного берета пшеничной челкой, то ли совершенная беззащитность девичьей фигурки от пронзительного ветра на этой пыточной лавке, на площади. Так или иначе, глядя на Риту Фефёлкину, хакер Боря явственно ощутил в сердце острый укол жалости, обмакнутой в мед. Ни людям цифры, ни людям буквы не дано понять, откуда — с небес или из земли — берется этот проблеск счастья, не проходящий бесследно. От самого начала времен лишь немногих из прямоходящих облетел стороной этот порыв райского ветра, а для пораженных им он возымел самые разные последствия, иногда и трагические.
— У меня тут разносолов нету, — словно бы извиняясь перед гостьей, сказал Борис, когда она вышла из ванной. — Я один живу… Можно еще картошечку погреть, вон, в микроволновке.
— И так все замечательно, — сказала Рита Фефёлкина. — Спасибо.
Борис откупорил бутылку и налил вино в бокалы.
— За наше знакомство, — предложил Борис и потянулся бокалом к Рите. — За тебя.
— Вкусно как! — сказала Рита, пригубив. — Я такое вообще не пробовала никогда.
— Это гранатовое, — сказал Борис. — Израильское. Из их супера.
— А ты, случайно, не еврей будешь? — спросила Рита, разглядывая коренастые еврейские буквы на бутылочной этикетке.
«Случайно». Случайно ничего не случается, даже ежик в лесу не пукнет. Случайная встреча на площади, случайное гранатовое вино на столе. Случайный еврей… Все связано в один клубок, и нитки из него не торчат. Иголки торчат.
— Я еврей, — сказал Боря Певзнер. — А что?
— Счастливый! — к изумлению хакера, воскликнула Рита Фефёлкина.
Боря опешил. Счастливый — но почему?
— Почему? — потерянно спросил Боря.
— Ты хоть сейчас можешь сесть в самолет и улететь в Израиль, — объяснила Рита. — Ты кто по специальности?
— Компьютерщик, — сказал Боря Певзнер.
— Ну, вот видишь! — сказала Рита Фефёлкина. — Ты в Израиле сразу работу получишь, я сама по радио слышала. Тебе ни визы не надо, ничего. А меня жить никуда не пустят — сиди в своей Знаменке, и все.
Борис знал, что так оно и есть, и перечить не стал. Израильскими делами он очень даже интересовался, но об эмиграции никогда всерьез не задумывался — в кругу русских хакеров, среди которых встречалось немало наших соплеменников, он чувствовал себя вполне вольготно. Евреи вросли в русскую жизнь, как цукаты в печеное тесто, они стали «как русские», но русскими не стали.
— А ты что делаешь? — спросил Боря. — Студентка? Учишься?
Рита отрицательно повела головой:
— Если бы… На фабрике работаю. В швейном цехе.
— Ну, что-нибудь придумаем, — помолчав, сказал Борис участливо. — Вместе. Хочешь?
— Да, — сказала Рита. — Очень.
— Попробуем… — сказал Борис. —Давай еще по глотку. За тебя.
— Тогда за нас, — сказала Рита Фефёлкина.
Потом, в постели, в желанной душной тесноте, они сбивчиво говорили друг другу слова, золотые и серебряные: «лучше никогда еще не было, люблю, счастье». Они прикасались к чему-то непомерному, пронизанному рубиновым лучом памяти, направленным к той яблочной полянке, на которой простодушный Адам познал свою Еву, и дальше, вглубь Вечности — немыслимой смеси великолепного пространства и времени. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные… Друг мой похож на серну или на молодого оленя. Голос возлюбленного моего! вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам». Этого хакер Певзнер и швея Фефёлкина не говорили друг другу, потому что не умели высказать словами.
О, словá, разноцветная смальта — синяя, золотая и серебряная, — из которой можно собрать божественную мозаичную картину, а можно, встряхнув кое-как, произвести безобразие и хаос.
* * *
Мой Дуби берег по ночам покой тех, кому есть что запирать на замок. Дуби был ночной сторож, он давал свои сны напрокат всем, кто боялся грабителей и по ночам глаз не мог сомкнуть от страха перед ворами. А на рассвете, рассчитавшись с выспавшимися клиентами, он наведывался ко мне в виноградник.
Днем Дуби ходил на базар играть в кости с приятелями. Иногда ему везло, другой раз кости ложились неудачно, но мой Дуби не принимал это близко к сердцу и не расстраивался — не такой он был человек. Отсчитывая проигрыш, он мурлыкал песню, которую я ему пересказывала со слов бар-Милы, царского сочинителя. Из уст ночного сторожа, в окружении базарных жуликов, красивые слова, купленные Соломоном для меня одной, звучали кощунственно. Некоторые слушатели корчили рожи, другие непотребно ухмылялись. Все были уверены, что Дуби сам это придумал потехи ради. Где такое видано: голубиные глаза у девчонки, а возлюбленный скачет по горам? Ну, где?
Для Соломона такое насмехательство звучало оскорбительно. Царские уши повсюду растут, хоть в синагоге, хоть на базаре — везде. И Соломон знал все, о чем говорят в его городе; ну, почти все. Пришел час, и он узнал, что его писатель не держит, как должно, рот на замке, а ночной сторож приписал и присвоил себе царскую Песню и распевает ее на рынке для забавы зевак. Это было нестерпимо и требовало отплаты полной мерой — по-царски.
Бар-Мила перестал появляться у меня. Он исчез, как дым над костром: никто, нигде и никогда его больше не встречал и не видел.
Дуби однажды не пришел ко мне на рассвете и сгинул. Его нашли в лесу, повешенным за шею на крепком шелковом шнурке искусного дворцового плетения. Этот шнурок подбросили мне на порог моего виноградного домика.
И Соломон перестал приходить, забыл тропинку в мой виноградник. Спустя неделю одиночества я выбралась оттуда на волю и пошла куда глаза глядят. Незнакомая дорога привела меня в пастуший стан в низине, и я осталась там пасти хозяйских овец за миску похлебки и крышу над головой. Там и будущий муж, славный человек, меня нашел и взял в жены. Мы зажили отдельным хозяйством, вместе подошли к старости, и вот я овдовела, а он пасет овец на небесных пастбищах. А ветер все дует и дует, а реки текут и текут, и возвращаются к местам своим, чтобы опять течь. Как прав был бар-Мила, сочинитель, учивший меня видеть мир его глазами!
* * *
А хакер Боря Певзнер и швея Рита Фефёлкина? Как они? Что с ними?
Говорят, их видели на прогулочной набережной Средиземного моря, в Тель-Авиве.