Варвара Заборцева. Марфа строила дом
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2024
Варвара Заборцева. Марфа строила дом: повесть // Звезда. — № 2. — 2024.
Варвара Заборцева — молодой и уже узнаваемый поэт, прозаик и эссеист. Ее многочисленные публикации в журналах характеризуются цельностью мировоззрения и некоторыми чертами индивидуальной поэтики, главной из которых видится построение авторского мифа. Авторское высказывание Заборцевой — попытка осмысления родовых и семейных историй, но обеспечивает выход в куда более широкие контексты.
Зачин повести сразу размечает ее внутренний конфликт: «Что-то разладилось в Беловодье. То ли мы разладили с рекой, то ли она с нами». Фольклорный мотив договора с рекой, нарушенного людьми, предвещает беду. Ветшают дома, разрушаются берега, мелеет русло, ледохода нет слишком долго. Энтропия захватывает все слои мироздания, разлад нарастает и в душе юной героини. Вызов — починить или вылечить Беловодье (только ли его?) через стратегию малых дел Марфа принимает не сразу: «Решила, надо руки занять, чтобы думать о том, что могу удержать. Иначе сама с собой разлажусь, и тут ни река, ни дом не помогут».
В нарратив встраиваются микросюжеты деревенского быта, иногда с попыткой его сакрализации: игра в карты, посадка лука, покраска окон, складывание костра (дровяницы), выпекание калиток — открытых ржаных пирожков. Венчает все установка большого стола на высоком угоре у реки. Пунктиром — насыщенные фольклорными мотивами архетипические ситуации, маркирующие путь героя: преодоление страха (кормление лающих собак хлебом), встречи с мудрецами и наставниками (разговоры с бабушками своими и чужими, со старым плотником и т.д.), испытания (попадание в больницу), паломничество (поездка в дом-музей «главного сказителя Беловодья»), участие в ритуальных коллективных практиках (похороны бабушки, застольное пение, ежегодное семейное копание картошки). Путь обретения самости — одновременно и путь смирения: пассаж о гневе на дядю, срубившего куст черемухи у дома, завершается пониманием и принятием.
Повесть наследует традициям северного письма. У Заборцевой на руках все козыри, чтобы рассказать убедительную северную историю: пинежские корни (ответственные за автохтонность и за чистоту сигнала), готовность говорить о них, общественный запрос на северные смыслы. Авторское высказывание прочитывается как жест принятия и легитимизации своей северной идентичности, как присяга на верность топосу Пинежья. Северная сетка координат наброшена на текст, северные коды его пронизывают. Северу салютует скупая эстетика повести, ее продуманная монохромная цветопись, где превалируют белый и черный (Заборцева — выпускница факультета теории и истории искусств питерской Академии художеств имени Ильи Репина). Сказовая манера повествования, восходя к поморским текстам Бориса Шергина, обогащается диалектизмами и архаизмами от живых носителей поморской речи. Значима в повести фигура уроженца здешних мест писателя Федора Абрамова, его идея строительства дома в душе — сквозная.
Мир Заборцевой устроен сложно и одновременно логично. В центре его — кривая лиственница, мифологическое Древо жизни. За пределами Беловодья — Черноземье (обладающее некоторыми признаками «антимира»), Красногорье и как будто больше ничего. Одухотворены и антропоморфны лес и земля. У реки здесь онтологический статус. Упоминаемая почти в каждой главе, она ни разу не названа по имени. Таковы правила игры: не делать местность слишком узнаваемой, давать мало конкретных примет, путать следы. Но искуса (и связанного с ним пафоса) писать «Река» с большой буквы Заборцева тоже избежала.
Пересохшее русло реки в заборцевской мифопоэтике — это опыт, память, которую надлежит наполнить живой водой новых смыслов. Вектор Марфы не в сохранении традиции, не в ломке, но между — в экологичном, бережном ее обновлении.
Максима Марфы «Все на воде стоит» подкреплена множество раз. К реке обращаются в поминальной песне, поручая ей присмотр за умершей. Это выглядит как реликт северной погребальной практики отправления тела вниз по воде.
Река — символическое богатство героини и закономерное место ее инициации, где происходит эмблематическое освоение-присвоение северного пространства. Река мыслится как нравственный камертон, с которым сверяют действия и мысли, как аналог высшего «Я». Если в повести и есть Зов, то это зов скованной льдом или ушедшей воды, и героиня слышит его. Сонастройка со своенравной рекой позволяет ей опознать и обозначить свои состояния, оправдать тот или иной выбор.
Северные люди у Заборцевой обнаруживают специфический склад мышления, соразмерный северной природе и ее ритмам. Акцентируются черты северной этики: неспешность речей, особое достоинство, душевное равновесие как эквивалент нравственного здоровья.
Марфа осознает себя правопреемницей северной цивилизации, получив доступ к ее смыслам по праву крови, но и по праву любви. Она принимает на хранение старины и рецепты, семейную историю, застольные песни. Пройдя через заборцевские фильтры и линзы, северный миф сохраняет исходный комплекс тем и мотивов.
Это авторский инвариант космогонического мифа о зарождении жизни на бесплодной земле; дихотомия «свои — чужие», видимая через выпуклую северную линзу особенно отчетливо (приезжие обнаруживают свою профанную суть: «По угору гуляли гости, повсюду спрашивали “старинные ценности”»); мотив бессмертия — вариант инобытия, свойственный только Северу.
И, наконец, в повести проступают контуры главной константы национального северного мифа: России потаенной, истинной, изначальной. Краеугольный камень авторской мифологии — особая духовная реальность, андельство. В творчестве Заборцевой оно последовательно представлено начиная со стихов 2020 года. В повести андельство оформляется в стройную концепцию, увязанную с белизной, с нерукотворной, но особенно с рукотворной красотой мира, с благостью и с рекой. С появлением андельства авторский миф Заборцевой выходит на свою проектную мощность:
«Словами бабушки Марфы и дошли до меня Андельские угоры: — В один ледоход пролетели над рекой три белых журавля. Тепло принесли и сами остались жить напротив людей. Никогда кулогорцы раньше не видели, чтобы так ладно жили. На реке только и раздавалось: “Андели! Андели! Андели!” Старинное слово, большой свет в нем накоплен».
Андельство — предельная форма репрезентации северного мифа. У истоков его — белые журавли, тотем северных народов. В идее андельства различим шергинский мотив тихой душевной радости, передающейся от человека к человеку.
Умышленно называя землю, на которой живут ее герои, не Пинежьем, а Беловодьем, Заборцева активирует еще один смысловой слой: старообрядческое предание о поиске свободной счастливой земли. Андельская легенда частично воспроизводит и культурный миф о золотом веке, утраченном рае. Миру, отпавшему от нормы, противопоставлен идеальный образ: блаженное время и пространство, где «и дело было общее, и радость единая». Повесть в свернутом виде транслирует метасюжет «северного» текста русской литературы о сакральном Севере, коим Россия спасется. Мифогенность Севера, его способность генерировать смыслы ответственна и за идею «белой речи», которой владеют избранные. Верно и обратное — сама речь владеет носителями. Стремление воспроизвести и зафиксировать сакральную белую речь, очевидно, — художественная сверхзадача повести.
Экспансия белого проявлена на всех ярусах текстов Заборцевой. Белизна — не только маркер северной формы бессмертия, состояния воды (и летнего, и зимнего), но и душевного лада. Белый цвет вмешан в стратегию малых дел Марфы: оконные рамы до покраски, потолок и печь до побелки совсем не те, что после. С белизной в быт входит сакральность, преображающая энергия андельства, метафизика Севера.
«Белые поиски» Заборцевой увенчались созданием героини — адепта и проводника белизны. Юное обаяние повести во многом предопределено рецепцией андельского мифа наивным (первозданным и непосредственным) сознанием Марфы, ее интуитивным, на ощупь постижением мира. «Я-повествование» как форма рефлексивного самоотчета позволяет показать не столько итог, сколько путь и процесс духовного поиска.
Но и итог тоже. «Что я построила? Ровным счетом ничего. Зато у нас появился стол, а за ним каждому рады. Недолго сидели, но вместе вспомнили, кажется, что-то важное — как зовут нашу реку. Мы назвали ее по имени. И стали жить». Постройка общего большого стола вместо дома (строящегося в душе) — акт причастности к жизни мира, в пределе — утверждение соборности. Называние по имени — жест восстановления нарушенной коммуникации с рекой, разрешение конфликта с мирозданием. Андели-андели!