Маргинальный герой толстожурнальной прозы 2024 года
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2024
Маргинальный герой современной прозы многолик и отчасти неуловим. Слухи о его смерти сильно преувеличены. Конфигурации маргинальности различны. В текстах, где представлены люмпенизированные герои, коллизия между ними и социумом обычно разрешается примирением, зачастую ценой смерти, которая, как водится, всех уравнивает.
В рассказе Елены Долгопят «Жилец» («Новый мир», № 4) представитель уголовного мира находится в лиминальной ситуации. Жильцы коммуналки — тихая Зина и Эльвира с сыном однажды обнаруживают, что запертая семь лет комната не пустует: из мест заключения вернулся ее страшный хозяин, отсидевший за убийство. Молчание, черные запавшие глаза, потеря контакта с «вольным миром» и другие симптомы свидетельствуют: Николай вернулся иным. Герой маргинализирован принадлежностью и к преступному миру, и к тому свету (его физическое умирание в финале лишь фиксирует уже совершившееся внутри). Поэтому сам переход к нормативному модусу существования для Николая не мыслится возможным, несмотря на усилия соседей по коммуналке.
Авторское внимание во многом сосредоточено на маленьких жестах человечности: покормить, купить сигарет, просто поздороваться. Тайна милосердия — откуда оно вдруг прорастает в тех, кому Николай в прошлом причинил немало зла. Исследование нравственной инстанции в простых/маленьких людях — атрибутивный признак прозы Долгопят. Здесь эта инстанция так интуитивна, простодушна и спонтанна, что опознается как детское начало. Детская душа (в том числе Зинина, речь не о биологическом возрасте) чует за коростой маргинальности тоже-человека.
Маргинальные герои Долгопят не столько пробуют мир на прочность, сколько тестируют его на человечность.
Присущие маргиналу обособленность от мира, отверженность, непонятость рельефно проступают в рассказе Евгения Чижова «Кровь и судьба» («Дружба народов», № 5). 2033 год. Писатель Петр Бусыгин едет в издательство обсудить публикацию романа, который писал двадцать лет. И совершает неприятное открытие: за это время мир непоправимо сдвинулся. Читатель уже не тот: «…никто не покупает их (романы) и не читает. Все давно уже читают только социальные сети, интернет-сайты…». Эти новости он узнает от корректора, единственного, кто прочел роман. «Последний бескорыстный читатель» и по совместительству последний еврей России (остальные уехали), как и Бусыгин, одинок и инороден в новом социуме. Героев маргинализирует само время: оно изменилось, а они нет.
В прозе нередок тип маргинала, находящегося в авангарде культуры. Здесь же маргинализируются герои-ретрограды, смешные обломки прошлого, приверженцы толстого романа и чтения для удовольствия. Впрочем, сцена на лавочке, где хранители вечных ценностей цитируют Пушкина и пьют водку, увешанные ошметками квашеной капусты, вполне вписывается в классическую иконографию русского маргинала.
Маргинал обречен либо на гибель/исчезновение, либо на ассимиляцию, иначе он не вполне маргинал. Герои Чижова демонстрируют обе возможности. Бусыгин идет на компромисс с новым миром, позволяя экранизировать свой роман без его публикации. Корректор исчезает бесследно: сбежать из окна туалета в театральной подсобке — чем не маргинальный жест?
Не менее эффектно исчезает героиня повести Андрея Убогого «Рай номер два. Записки нудистки» («Урал», № 7). Финальная сноска сообщает: «Продолжение рукописи отсутствует. Человек, передавший в редакцию тетрадь с “Записками нудистки”, назвать своего имени не пожелал». Ева сбежала в Лисью бухту от цивилизации, от себя, от прошлого. Крах семейной жизни, попытка суицида и психушка в анамнезе. «Я-повествование» в форме дневника имитирует типовой женский автофикшн с детскими и подростковыми травмами, опытом насилия, проблематикой телесности, поиском идентичности, обретением субъектности в парных отношениях и т.д. Социальное бытие с культом потребления осмысляется как ад, а пребывание в бухте — как возвращение в рай детства.
Но бегство в «рай номер два» — это и выход в маргинальную зону. Героиня маргинальна на многих уровнях: настоящее имя неизвестно, в финале украдены телефон и паспорт; она и с детства немного не от мира сего. Маргинально ее женское бессознательное: Ева способна видеть себя со стороны (как если бы душа вышла из тела) и часто сомневается, что есть реальность. Пограничные трансовые состояния — часть ее ежедневных практик. Маргинальна ее расположенность на границе между колонией нудистов и обычной, «одетой» жизнью, между морем и сушей, как ранее на границе жизни и смерти во время попытки суицида.
В повести есть и другие любители писать поперек на линованной бумаге. Обитатели бухты, представители контркультур, разделяют ее понимание свободы. Но и среди таких же нудистов и неформалов, как она, Ева хранит отдельность — пока не встречает Адама. С этого момента ее маргинальность вступает в фазу полураспада. Беременность выталкивает во взрослое состояние, к исходу из рая принуждает и время: наступает осень, без одежды холодно. Но возврат в цивилизованный, профанный мир не мыслится возможным. Отсюда экзистенциальный и нарративный тупик, обрыв повествования на полуслове.
Глубоко, трагически маргинален герой повести Яны Жемойтелите «Период полураспада. История Михаила У. — гидроцефала, олигофрена и настоящего художника» («Урал», № 4) о детстве и взрослении человека с ограниченными возможностями здоровья в условиях советской цивилизации. Изгойство Михаила, предопределившее маргинальное мироощущение, обусловлено медицинским диагнозом (он-то, напротив, хочет быть как все).
Миша родился «с мягким черепом и гидроцефалией, поэтому у него теперь на лбу шрам от трепанации черепа: лишнюю жидкость пришлось откачивать». Будущий отец героя был облучен во время службы на полигоне, где проводились ядерные испытания. Детство в бараке для рабочих, унижения и побои от пьющего отца, репрессивная система сначала обычной, а затем коррекционной школы — травмирующая, (де)формирующая среда. С таким бэкграундом мог получиться маргинальный герой другого типа (которого боятся соседи по коммуналке). Но Михаил У. ведет дневник, пишет стихи и прозу, талантливо рисует, обладает эмпатией и интуицией, видит фантомы умерших. Взрослея и перемещаясь из одних больших систем в другие, Миша остается в маргинальной зоне. С девушками отношения не складываются, для рабочих с завода он «идейно воспитанный недоумок». Коммуникативный разрыв непреодолим.
Юродствующее начало в герое — еще один лик маргинальности, причем атрибутируемый им самим: «Хохочу, как юродивый: / Родина! Я урод твой…». Это начало проступает через его способ контакта с миром — открытие своего сокровенного: доверчивое, отвергающее прежний негативный опыт. Юродивая подкладка образа позволяет и более радикальную трактовку: Михаил — божий человек, его жизнь — христианский подвиг смирения. Любопытен эпизод, где отец, в темноте наблюдая за сыном, замечает: «Миха, сынок! Да ты же светишься! Нет, ей-богу, светишься! Я же трезвый сегодня, а ты все равно светишься! Тобой только чертей пугать!». Последствия радиации, но только ли они?
Маргинальность героя маркирована и рядом «культурных маяков». Кумиры юноши — хрестоматийный бунтарь Маяковский, Франсуа Вийон с его авторским мифом «вор-убийца-бродяга-изгнанник», «проклятый поэт» Артюр Рембо и Ван Гог, чью судьбу Миша примеряет на себя. Фигура героя-маргинала смыкается с фигурой непризнанного творца, одинокого гения.
Освобождающая смерть героя — скорее, трансформация, торжество преображенного духа. Остановка больного сердца во время бега воспринята сознанием как вознесение и растворение в сущем: «В некоторый момент Миша ощутил, как лопнула какая-то ниточка, удерживавшая его внизу, на земле. Он оттолкнулся ногами от влажного асфальта трассы, взмыл над дорогой и полетел, поднимаясь все выше и выше в небо. Что-то такое случилось с телом — оно превратилось в чистую энергию, и Миша стал ярким светлячком, которого подхватили восходящие потоки теплого дыхания земли. <…> Он наконец-то был счастлив». Так происходит чаемое единение с миром, который только и делал, что выталкивал героя как инородное вещество.
Временная или ситуативная маргинальность часто свойственна героям-эмигрантам, чья идентичность складывается из конфликта двух культур: они с трудом находят себя в новом обществе. В ироничной повести Кирилла Комарова «С квартиры на квартиру» («Урал», № 1) представлена маргинальность такого типа. Заглавие апеллирует к картине В. Васнецова, где изображены как раз нешуточные маргиналы, бедные бездомные люди.
Спасаясь от эпидемии вируса, двое юношей переезжают из Москвы под Тулу в дачный дом без удобств и мебели. Геронтофобия vs «ветхая материя»: дачное товарищество «Результат» представляет собой дряхлеющую цивилизацию со своей иерархией, набором догм и правил, коммуникативными практиками. Старые люди, живущие в старых домиках, оформляют старость как концепт. До того как подвергнуться ассимиляции, а затем сбежать, юные герои привносят в этот затхлый мирок дух анархии, трикстерства и веселого цинизма.
Выморочное пространство дачного поселка само по себе маргинально по отношению к городу, но здесь все усугубляется его фриковатыми обитателями. Безработные старики гротескно отвратительны: пьянствуют и нецензурно выражаются, у каждого есть тайна, то грязная, то страшная. Но главное — они пребывают в промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Дачный топос осмысляется как неживая, искусственно анимируемая извне зона.
Парадокс в том, что пришлецы, во-первых, находятся на границе (покинули городской социум, но чужды дачному), во-вторых, как молодое меньшинство противостоят норме (пусть перверсивной!) старческого большинства. Они сами — в маргинальной позиции. Маргинальность в этом тексте, как ртуть, перекатывается во всех направлениях. А мейнстрим окказионален, понятия периферии и центра смещены. Теряют свою устойчивость и конвенциональные оппозиции старость — молодость, жизнь — смерть. Двусмысленно и положение героев. С одной стороны, вокруг них складывается культ. С другой, новоявленные дачники поражены в правах, их статус в старческом мире низок: без денег они зависимы от прихотей полусумасшедшей старухи — хозяйки дачи.
Итак, маргинальный герой современной толстожурнальной прозы, даже мутировав, — опознается. Его выдают черты то юрода, то трикстера, инаковость, стремление к личной свободе. Востребован и люмпенизированный инвариант, часто в роли вспомогательного героя, антигероя, призванного высветить что-то в другом. Маргинальный герой хорош тем, что срывает личины, провоцирует эмоции, дает проявиться непроявленному. В него стоит вглядеться в поисках знаков всеединства человечества.
Часто он — в оппозиции ко времени и пространству, порой предстает обнаженным (иногда буквально) и беззащитным, его попытки встроиться в прекрасный новый мир не то чтобы тщетны, но проблематизированы. Контуры маргинального хронотопа разомкнуты — это необязательно Веничкин вагон, рабочий барак, общага, тюрьма или психушка. Герой наконец-то выходит на мировой сквозняк.