Татьяна Бонч-Осмоловская. Эллада и другие женщины
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2024
Татьяна Бонч-Осмоловская. Эллада и другие женщины / Послесловие Анны Голубковой. — Алматы: UGAR.kz, 2023.
Новая поэтическая книга Татьяны Бонч-Осмоловской авангардна ровно в той мере, в какой говорит об очень дальнем. Дальние страны или отдаленные сходства вещей для нее — не предмет сентиментальных реакций, но математически строгое понятие о происходящем. Дальность — функция, благодаря которой возможно событие, а смысл этого события уже потом мы составляем сами:
Полина наконец просыпается слушает пересказ мануала пока собирает сумку и чемодан
Глядит затянулась трещина в камне от вершины под взглядом луны дыра
Итальянец из Кубы отвечает юноше венецианцу писавшему из Судака
Аэропорт открыт Полина листает лениво Канада Калгари Катманду улетает в неведомые города
Мы можем определить различные смыслы близости в этих и многих других строках: что близка тебе сумка; что ближе тебе Венеция, чем Куба, или наоборот, Куба ближе; что ведомые города ближе неведомых. Это близость в разных смыслах: физическая (сумка), эмоциональная (Венеция/Куба), познавательная (города). А вот в каких смыслах далека Луна, далеко Катманду, далеко отлетел сон или ушла явь — это предстоит выяснять, внимательно читая книгу.
«Эллада» обладает особым эффектом — не столько центростремительным, сколько сильнейшим тяготением, проваливающим нас в бытие. В противоположность тезису Бруно Латура, согласно которому «вещи дают отпор», в этой поэзии в вещах вязнут, каждая из них — космическая ловушка, так что конечное освобождение от вещей и будет встречей с далью. Например, в эротическом стихотворении «Мрамор, воск, мед»:
От очага идет жар, вены на ее руках набухают,
наконец она отряхивает руки от мраморной пыли
и вытирает со лба жаркий пот.
Набухшие вены — не страдание, а особое притяжение эротической эмоции, а мраморная пыль — притяжение самой красоты, экстаз, превратившийся в непостижимое до непристойности и пристойности одновременно. После этого остается только вытереть пот, пережив притяжение, и устремиться вдаль, к божественным призывам «прекрасномудрой богини».
Мир этой книги — мир, где и люди, и античные боги равно божественны, как желал Гельдерлин. Но люди в нем есть — не как предварительный этап, не как ницшеанская точка отсчета, не как условная фигура или манекен для создания образов богов, а примерно как у Гельдерлина существует Рейн — вечный поток вдоль божественного мира. Это соседи, которых и можно, и нужно все время спрашивать, — перед богами ты можешь смутиться, а вопрос, обращенный к себе, еще страшнее: это встреча со своим страшным судом. Ио взывает к Гере, у Гомера волоокой — архаической корове:
Ты вела меня тропою судьбы, десять раз ты рождалась
на небе, указывая мне дорогу.
Ты смотрела за мной в тысячу верных глаз,
из фиолетовой пропасти они на меня глядели, они давали мне силу.
Моя грудь налита молоком, как твое обильное вымя,
рот полон слюны, словно я языком лизала младенца,
как ты лижешь детей. Ноги несли меня вместе с растущим животом по песку,
по горам, по траве, по камням, по соленой воде.
Это не мистериально оформленное книжное приключение богов. Это умение обратиться к божеству, имея в виду, что «фиолетовая пропасть» моря — то, к чему ты воззовешь сразу, потому что испугаешься утонуть. Как и к младенцу воззовешь сразу, боясь, что он не выживет. Море и младенец — соседи, и только поспрашивав их, ты после обращаешься с речью-славословием, где риторически великолепны вопросы и утверждения. Так и разгадана загадка близи и дали — это не про впечатления, а про женскую долю, — но осмысленную со всей мощью мифологического разума.
Материала мифа хватает и на христианское искусство. Например, мы читаем в стихотворении, посвященном Беренике, супруге Птолемея Эвергета:
прикоснись к ее волосам
смазана каждая тонкая нить
каждое солнце на начавшей обратный отсчет карусели
ускоряет вращение галактик от аль хульба в новое небо
береника в уме считает вращения
Продолжая эллинистический культ волос Береники, жертвы за сохранение календарно-политического порядка, стихотворение упоминает все интересы александрийского музея — астрономические, филологические, математические, текстологические. Береника как хозяйка Нила, как мученица времени, как жертва тысячелетних ритуалов предстает перед нами во всей рельефности. Но смысл стихотворения будет неполон, если мы не увидим и полотна Вероники при слове «нить»: не только редкие мифы в духе Каллимаха, но и жития, где античное чувство природы продолжается мучением тела, Нил переходит в кровавый пот, забота о слове и статистике в эллинизированном Египте — в милосердие при виде Креста, вращение сфер — в эсхатологию и вид многоочитых херувимов. Или другой пример, уже из крымских заметок:
Кто воевал здесь? Кто строил? Кто эту землю выкупил?
В начале прошлого века немец, Зибальд, придумал, как добывать
Здесь воду, сделали чашу, каменные кругляши сложили,
За ночь собиралось росы с пару десятков ведер, или больше, как знать
Теперь, зачем эта чаша, неизвестно и старожилам.
Если что-то забыто и неизвестно, если мы бродим среди руин, мы вспоминаем не Зибальда, а Зебальда. Конечно, Зебальд не обязан быть в Крыму, но он протекает как Рейн у Гельдерлина, как христианские соседи проходят в полноте смысла мимо языческих интеллектуалов, как тот необходимый первый ближний, благодаря которому можно говорить о соседней дальней памяти.
В стихотворении «Гипатия» происходит постоянное переключение между античным и христианским режимами соседства. Античное — это строгая платоническая математика, христианское — воспоминания современной школьницы о нелепостях первого или выпускного класса. Вместе они не составляют единой картины школы, но образуют единое побочное соседство — двойка или танцы на школьной площадке проходят чередой так же, как доказанные идеальные теоремы. Но остается даль — даль дружбы и любви у современного человека, даль подвига и мученичества у исторической Гипатии — убитой якобы христианской чернью вполне христианской мученицы. Вот так две близости, две реки необходимых притягательных обстоятельств, разных эпох, но равно слишком человеческих, позволяют увидеть божественное будущее всего. И школьного смеха, ибо жизнь будет счастливой, и платонической магии чисел, разрешающей говорить и о ближнем, и о дальнем как о «вечном тождестве» богов. Ты посмела беседовать с одноклассниками, и боги смело примут тебя в область страшного и непостижимого.
Смел и сатирический завет женщине быть рядом со многими одинаковыми вещами:
осторожнее с сыром
он опасен для путешественников
зайца замените ягненком
обитателей стоячей воды
лишите наружных покровов
и ядовитых хвостов
Героиня явно взбунтуется в будущем против этой слипшейся кухни вещей, потому что нужно разобраться, кто сказал «осторожнее», кто изобрел модальности сравнения и приказа. Именно эти модальности, а не сами советы и вызывают гнев.
Большинство стихотворений книги — предварительные тренировки героид (вспомним Овидия!) перед их существованием в вечности:
повержена линейность времени, пока
пространство поднимается Деметрой,
взрывая землю визгом червяка,
его встречает заспанный слегка
печальной Персефоны белоцветник.
Надлежит потренироваться, чтобы все пространство подчинить подъему настроения или все время подчинить печали настроения. Без этой тренировки, размыкающей границы уже не просто между лицами и вещами, между внутренним и внешним, но между любой близью и любой далью, в вечность тебя не примут. Многих героид в вечность приняли, и книга Татьяны Бонч-Осмоловской останется с нами как инструкция по этим тренировкам.