Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2024
Об авторе | Олег Витальевич Дозморов (6 июля 1974, Свердловск) — русский поэт, прозаик, критик. Повесть-воспоминание «Премия „Мрамор“» — «Знамя», № 2, 2006. Лауреат «Русской премии» (2012) за книгу «Смотреть на бегемота». Предыдущая публикация в «Знамени»: «Состав прошёл Сарапул и Агрыз», (№ 4, 2022). Живёт в Лондоне (Великобритания).
* * *
Ангел страха, самосохраненья,
деловой, с повязкой на руке
(бывший ангел мужества и пенья),
зачитал мне вслух коммюнике.
Я послушал и потом смущённо,
оглянувшись, посмотрел туда,
где стоял покорно, потрясённо
ангел состраданья и стыда.
* * *
В поле, ограниченном дорогой
и лесопосадкой, как стеной,
мы нашли скамейку, одинокой
назовём её, где травостой.
Я сказал собаке: что, подруга,
посидим, на поле поглядим?
И она нарезала два круга
и легла, дыша, к ногам моим.
И язык, дрожащий и чернильный,
вывалила. Я подумал: ок.
И достал измученный мобильный,
вбил двенадцать строк.
* * *
В сериале музыка укажет:
вот сейчас рыбак увидит труп,
а красотка всё герою скажет.
В жизни всё не так, мой милый друг.
В жизни эдак: ты живёшь, дурашка,
ничего не слыша, ничего
не предчувствуя, легко и тяжко,
сам пути не помня своего.
А потом, когда оно случилось,
запсихуешь: я предчувствовал,
нет, я знал, и музыка включилась,
только я её не понимал.
Музыка-то, может, и играла —
или у соседей «Грейтфул дэд»,
или ледяная рябь канала,
или то, чему названья нет.
Словно где-то мёрзлую копают
с прибауткой, чтоб не зарыдать.
Слишком тихо музыка играет,
нам с тобой её не разобрать.
* * *
Я «ГОРЕ ЛАПТЕВЫХ» на карте прочитал.
Понятно, что очитка, горе — море,
а всё-таки вот Лаптевы, вот горе,
и я ничем не помогал.
Поэт не более чем мудозвон,
пиявка — было сказано когда-то.
Меня простите, Лаптевы, два брата,
Прокофьич, Яковлевич, Дмитрий, Харитон.
* * *
In Ebon Box…
Коробку с фотками найдёшь —
смотри не три глаза,
когда с картонки пыль сотрёшь,
накопленную за.
Ты много лет не открывал
коробки этой ад,
зачем ты вдруг её достал?
А ну поставь назад.
Не попадай, чувак, впросак
и не перебирай
того, что не вернёшь никак,
что типа было рай.
Коробку к стенке убери,
а если приоткрыл,
себя и их не рви, не рви,
ты их любил, дебил.
Слегка презрительным зрачком
коснись того огня
и сделай вид, что всё путём
и это всё фигня.
* * *
Если жизнь тебя обманет,
ты не ёрзай, как малёк.
Если всё тебя достанет,
это, в общем, нормалёк.
Настоящее уныло,
настоящее — оно.
Даже то, что было мило,
всё погибнет всё равно.
Ты читал стихи о кружке?
Так давай на берегу
проясним: да, я не Пушкин
и ничем не помогу.
Я не верю, что искусство
облегчение даёт.
У меня такое чувство,
будто всё туда идёт.
Ничего вообще не будет,
слышишь: просто ничего.
Так что ты расслабься: люди
умирают. Ты чего?
Можно помолиться богу,
беспилотнику в ночи,
станет лучше ненамного.
Не собачься, не кричи.
Собери побольше силы,
приготовься отразить
глупой нежности приливы
и надежды, может быть.
* * *
За этот дом,
за этот сад
пошли мне дно,
пошли мне ад —
я говорю,
потом боюсь,
потом горю,
потом сдаюсь.
* * *
— Чёрный дрозд, чемпион меланхолии,
ты хорошую песню припас?
— Безнадёжную, злую. — Тем более.
Ты пропой её прямо сейчас.
Я всё ждал, что случится хорошее,
что счастливое произойдёт,
что об этом (наивная рожа я)
бессердечная птица споёт.
* * *
Лет так где-то с двадцати
я мечтал, поэт дешёвый,
что смогу произнести
изумительное слово.
Но его не изобрёл,
а составил из чужого,
чуть поправил — что такого? —
и потом воспроизвёл.
Эх, поэтовы дела.
Всё гордыня да сомненья,
непонятные стремленья.
Ну да пофиг. Жизнь прошла.
* * *
Отпишись, тоска.
Я иду ко дну.
Выйди из виска,
дай предаться сну.
Не тому, совсем,
а забыться тем —
словно в двадцать пять,
выспаться и встать,
рубануть чайку
или кофейку,
позвонить дружку,
починить строку.
* * *
Напиши мне смс,
пингани в телегу.
Накрывает нас песец.
Вспомни за Олегу.
Чисто вспомни — хорошо? —
другана-поэта.
Хорошо, что ты ушёл
и не видишь это.
* * *
что сказать мне друже
время утекает
будет только хуже
это утешает
легче без надежды
словно без одежды
лечь и смежить вежды
двух столетий между
мальчикам в забаву
глупые химеры
сладкую отраву
рифмы и размеры
ничего не будет
будет только это
хрен тебе на блюде
полтора куплета
скажут это нервы
или случай крайний
счастлив тот кто первый
молодой да ранний
* * *
Я думал раньше: люди хороши,
измучены, живут в своей глуши,
а то и не в глуши, не на гроши.
По крайней мере, в глубине души.
Но я случайно заглянул в себя
и понял: тихо спя, или сопя
над совестью, анапесты сипя,
я недостоин в принципе Тебя.
Но вот засада: русский, немец, грек,
пусть ест он хлеб, питу или чурек,
он на процент какой-нибудь — Олег,
а я, Олег, — «не очень» человек.
Я всех подвёл, я сильно виноват,
и потому я хуже во сто крат
и Сталина, и этих всех ребят…
И этот фарш не провернуть назад.
* * *
Пора отстреливать поэтов —
уж больно много развелось
подонков, гениев, эстетов…
Маразм, но так уж повелось.
Такая на Руси примета:
когда поэтов до хрена
становится, то щёлкнет где-то —
и начинается война.
Хотел Серебряного века?
Из «Токарева» получи
от «маленького человека»,
Белинского не сволочи.
Я тоже руку прилагаю
и от большого караваю
вот-вот — и отщипну кусок.
Стреляй в седеющий висок.
* * *
Как мне было плохо, как мне плохо было,
а теперь куда-то это счастье сплыло.
Счастье — потому что ледяной облился,
и облом забылся, и переродился.
А теперь, ты, зожник, сколько ни старайся,
только околеешь, хоть заобливайся.
* * *
Дурить заказчиков, ипэшить,
лгать, от налогов уходить,
любить пивком себя утешить,
а родственников — не любить,
ругаться, никому не верить,
за властью силу признавать,
мечты безумные похерить,
о молодости тосковать,
копить со скидками купоны,
подарочные акции
ловить как бог, ценить подгоны
и помнить скидочные дни,
с гардиной, будто бы для смеху,
в обнимку с лесенки сплясать,
но перед смертью ипотеку
закончить, — blyad’, выплачивать!
* * *
Курильщики поставили скамейку,
чтобы курить,
не видя бывшую узкоколейку,
трамвая нить,
и я повадился и вечером сижу там
среди бычков,
элегиями, как дурак, опутан,
поверх очков
разглядывая хлам, лужайку, месяц
в опорах ЛЭП,
а ещё выше, только ты не смейся, —
звёзд ширпотреб.
И этих звёзд спокойные глазочки
так смотрят вниз,
как будто не дошло тут всё до точки.
У них учись.
«Учись у них». Отмазки да лазейки.
Им можно, да.
А ты — сачок, сидящий на скамейке,
а не звезда.
* * *
Чувствуешь жженье
в области звёзд?
Что, пораженье?
Странный вопрос.
Точно случилась
где-то беда,
если лучилась
ночью звезда.
Бездна, Державин,
боли полна,
крови и ржави.
Выпей до дна.
Стихотворенье —
ёмкость для слёз.
Пенье не мщенье —
боль и наркоз.
* * *
Ночь, улица, фонарь, лиса.
Сюжеты для галлюцинаций.
Черты, из прошлого, лица,
как ни старайся, не приснятся.
Уснёшь — и видишь, как маньяк
и сам себе оперативник:
какие-то заборы, мрак,
а ведь тебе почти полтинник.
Хороший возраст для того,
чтобы забыться сном могильным.
Лежать, не помнить ничего,
с остывшим чаем и мобильным.
Письмо К. К.
Живу я так под европейским небом:
читаю новости, почти не вывожу,
но в местный «Лидл» за молоком и хлебом
я через это кладбище хожу.
Оно одно такое на районе.
Здесь спят своим предвечным сном бойцы
всех войн Содружества во славу их короне,
плюс их потомки, матери, отцы.
Давно здесь не хоронят. Хорошо здесь.
Облезлый дрозд дудит в свою дуду.
О вечной жизни выборку гипотез
на плитах я читаю на ходу.
Покойся с миром и до встречи, dearest.
Окурочек — тут кто-то сделал пых,
не разводя, поскольку пофиг, сырость.
Статистика не в пользу нас, живых.
Есть у меня контакты на мобиле —
владельцы их переменили свет.
Но на одной заброшенной могиле
есть надпись по-английски: «Смерти нет».
И здесь бы мне, не знаю, прослезиться,
но я на этом месте ни гугу.
Поскольку не способен согласиться
и опровергнуть тоже не могу.
* * *
Не оттого, что нефть иссякнет
и вздорожает доширак, —
а оттого, что в рифму крякнет
словоохотливый дурак?
Да брось. Мир не логоцентричен,
как ты ни езди по ушам
русскоязычной Беатриче.
Какой ты, нафиг, Мандельштам.
Срач прибери, отмой квартиру,
и зуд утихомирь, и зыбь,
купи какого-нибудь сыру,
свари спагетти, им посыпь.
1996
Летит звезда, поёт эфир,
влюблённым хорошо до боли,
несчастен, но прекрасен мир.
Ты в этом сомневалась, что ли?
Никто не умер. Не умрут
ни ты, ни я, никто. Да что ты!
Уже не яблони цветут,
надев весенние свитшоты, —
в сирени Большакова-стрит.
Вдали поехали трамваи,
прохлада от политых плит,
а мы и глаз не закрывали.
…Была ты глаз не отвести,
и, не разъятые на части,
лежали, господи прости
(рассвет пылал уже с шести),
как будто есть любовь и счастье,
как будто можно мир спасти.
* * *
Глупо понтовался, рассмешить пытался,
обратить вниманье на себя старался.
В маленьком трамвае номер восемнадцать,
с центра уезжая, плакать и смеяться.
Сильно, очень сильно, без ума влюбиться,
и на всё решиться, даже пожениться.
Три рубля в кармане, только бесполезно,
комиссар Катани, сказано железно:
нет любови вечной, жизни бесконечной,
выйдешь на конечной с колотьём в сердечной.
Выйдешь на конечной, нет, в трамвайном парке,
с колотьём в сердечной, под вороньи карки.
* * *
Если между смертью и печалью
выбирать печаль
(харьковчанин с Фолкнером плечами
пожимают) — жаль
оставлять всё это в беспорядке,
крошки на столе,
прочие ошмётки и остатки
жизни на земле.
Если дело в степени уюта,
то — пытаться жить,
ну, забрать собаку из приюта,
сукою не быть.
* * *
Здесь пили колу, тут вот жрали пиццу,
а за кустами, где другая власть,
лис не доел растерзанную птицу.
Ну что ж ты, птица, не убереглась.
Что ж. Несмотря на клифт последней моды,
культур-мультур и список скорбных дел,
я часть — тут нет эпитета — природы.
Отвёл глаза и снова посмотрел.
* * *
В шесть утра очнулся, был в прострации
до обеда. Еле вспомнил пин,
активировал купон по акции,
как плебей подумал: круто, блин!
Заставлял себя читать, по слабости
не читал, откладывал дела,
о друзьях хороших думал гадости.
По большому счёту, жизнь прошла.
* * *
Надо, чтобы горело одно окно
и чтоб кто-нибудь в том окне ходил
или сидел: если идёшь на дно,
чтобы оно светило и придавало сил.
Надо, чтобы дома ждал человек
и, быть может, — собака, а ещё лучше — кот,
да хоть кто-нибудь, чтобы ты перешёл на бег
и спешил домой, поскольку там кто-то ждёт.
Глупо, нелепо. Надежда — всего лишь свет,
пять рублей киловатт — и рассеян мрак,
поднимаешься на этаж, говоришь: привет.
…Так я думал, а сейчас не считаю так.
* * *
— Солнце садится вдали за рекой.
— Я осторожно
произнесу, ты попробуй со мной:
всё безнадёжно.
Может быть, станет полегче — она,
дура-надежда,
разочарованному не нужна.
— Небо безбрежно.
— Будешь надеяться — будет больней,
если сорвётся.
Хуже, когда всё случается с ней.
— Алое льётся —
поверху кто-то настроил дворцов,
всяческих арок.
Вот и подарок, в конце-то концов.
— Как же ты жалок.
* * *
Жизнь в Фейсбуке колобродит,
спала к вечеру жара.
Страх, что в мире происходит,
ну а нам гулять пора.
Что ещё нам остаётся,
что сотрёт слезу со щёк?
Алое, хладея, льётся.
«Шитпакет», ошейник — щёлк.
Страшно, тяжко в мире дольнем.
Мы выходим, — я не пью, —
с пивом, тьфу, безалкогольным,
с рыбкой прибалтийскою.
Выпить было бы ошибкой.
Я иду гулять такой:
с трезвой, лживою улыбкой,
внутренней погибшей скрипкой,
с рыбкой, лёгкой и сухой.
Стихи о В.
Надо помыть наконец-то посуду —
я неожиданно вспомню о ней.
Блуду захочется (ладно, не буду) —
я неожиданно вспомню о ней.
Громко мороженщик песню включает —
я обязательно вспомню о ней.
Глупая псица в ночи забазлает,
да что угодно, — я вспомню о ней.
* * *
«Шепчущий ангел» и «Старый моряк».
«Кофе плантатора». «Устрица прерий» —
этот наутро и в качестве премии.
Вспомнил — обмяк.
Только в стакане моём ничего.
Ишь ты, курилка! Не выдержит ливер.
Лучший из них назывался «Пейнкиллер».
Если б я это, то я бы — его.
* * *
Снежинки были крупнее,
и люди были добрее,
женщины — обворожительнее,
несмотря на плохой мейкап.
Дни — длиннее, и ночи — темнее,
уж не знаю как.
А вот так.
Потому что в воспоминании
всё умножается на один и пять,
а то — на один и семь
и после, по умирании,
при особом старании,
если всё серьёзно,
не исчезает совсем.
Вот и я тихонько прислушиваюсь:
вот гудки в трубке, вот колется шарф,
вот я неприлично выслуживаюсь,
Мнемозину трогаю за рукав — в снежинках рукав:
«Мадам, меня вычисляют по голосу,
она дома, горит у неё окно,
её прячут, я помираю, помогите оболтусу,
позовите, пожалуйста, к телефону её!»
Как убийца проговаривается,
где закопал тела,
как влюблённый школьник познает разницу,
пялясь на одноклассницу, что наяву ему не дала,
как на допросе предатель сдаёт подельников,
как свою цель находит БПЛА,
как трезвеет гуляка утречком понедельника,
накануне пропившись примерно дотла,
и жутко бомбит его флешбэками, —
так воспоминание — не показывай на себе —
проходит в штрафную в стиле Дэвида Бекхэма, —
и Анечка П. из параллельного «Б»
берёт трубку, и, в тумане юношеской суицидальности,
на первый помноженном алкоголь,
я слышу: ангельским голосом, но в незнакомой тональности
она не «алло» говорит, а — «глаголь!»