Борис Бартфельд. Corpus solidum / Осязаемое тело: Стихотворения
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2023
Борис Бартфельд. Corpus solidum / Осязаемое тело: Стихотворения. — М.: ОГИ, 2022.
Книга Бориса Бартфельда погружает читателя в отчасти сказочный, отчасти драматичный мир Восточной Пруссии. Ее историческое ядро — Кенигсберг, ныне Калининград — становится средоточием вселенной, точкой отсчета цивилизации. Вокруг этого центра располагается ойкумена — персональная мифологическая модель мира, замкнутая среда, заключающая в себе многовековую историю прусского народа и современную историю России.
Время застывает в едином синхронистическом акте, но очерченное географическое пространство остается подвижным: никогда не знаешь наверняка, в какую именно эпоху можно попасть со страниц книги Бартфельда. Гуляя по берегам современной Преголи или Лавы, неизменно рискуешь «перейти по ту сторону» и «увидеть за горизонтом Гердауэн, и уходящую к Прегелю русскую армию, французов, резво скачущих вслед…». Так путешествие по Калининграду превращается в исторический экскурс — причем участником событий прошлого становится сам автор. Он — уникальный экскурсовод, для которого каждый объект — не просто культурная ценность, а часть освоенной им лично территории — его региона, где он как сторонний, поэтический созерцатель заново проживает судьбы страны, города, населяющих его людей, своих близких родственников. Нередко это проживание становится тревогой накануне катаклизма. Время, будучи универсальной категорией, может, как пленка, отматываться вперед и назад, погружать лирического героя в события давно прошедшие, воспринимаемые как настоящие, глубоко личные, поскольку автор, следуя Джону Донну, убежден, что «колокол всегда звонит по нему», что сам он — неотделимое звено в общей цепи событий:
Я сижу на ступенях кафе Штадтхалле
У озера, когда-то бывшего замковым прудом,
<…Десять минут остается до начала войны,
И, пытаясь понять логику двадцатого века
Я вглядываюсь в темноту и, кажется, различаю черты
Людей в толпе>
Поэзию Бориса я бы определила как историко-философскую. Калининградский поэт не изменяет себе — даже в стихах он продолжает водить читателя по виртуальным музеям военной славы, порой его произведения напоминают широкомасштабные панорамы сражений прошлых эпох. Здесь важна любая подробность, которая становится входом в исторический портал: и вот уже современные жители Калининграда смотрят на мир глазами солдат — участников прежних войн:
Осматривая сгоревший город
С уцелевшей башни
Кирхи святого Георгия,
Ты увидишь ленту реки,
Разделившую армии,
Разрушенный мост над Лавой
И испуганных жителей…
Этот мир настолько осязаем, что двое влюбленных, завороженные картиной, увиденной с уцелевшей башни, напрочь утрачивают ощущение реальности и уверенность в том, что в этот раз реконструкция «удалась не частично, а в главном», а значит, «надо мчаться в Тильзит, чтоб не сдаться в руки французам». Одна эпоха проходит сквозь другую, и это прекрасный шанс не стать «иванами, не помнящими родства», продолжать жить не в одном времени, а на стыке времен.
В плане поэтики историко-философская лирика Бартфельда отчасти тяготеет к прозе, что вполне естественно. Для его стихов характерна сюжетность, повествовательность, избыточность деталей, включая имена исторических деятелей, названия географических местностей и т.д. Важно и то, что лирических героев здесь нередко заменяют литературные персонажи: женщина из времен позднего барокко и прусского ренессанса, пересекающая площадь от ресторана к фонтану, сам лирический герой во множестве обличий. Он и главнокомандующий, и рядовой солдат, и даже Иммануил Кант, ходящий «среди могил по дворику, где осень». Кстати, осень — одно из наиболее часто упоминаемых времен года в книге. Ей практически полностью посвящен первый раздел «В ту пору» — это не столько пейзажная, сколько философская лирика. Опоэтизировав один из самых грустных сезонов, автор делает его точкой отсчета для элегических размышлений о скоротечности бытия и неповторимой ценности каждого мгновения. Все, что остается, — мудро смириться с неизбежным: «Так жизнь летит, и нет на времена управы».
Поэт отдает должное литературной традиции. Его творчество, испытав очевидное влияние Гофмана и Канта, содержит также множество перекличек с русскими классиками: это и Евгений Баратынский, и стоические, в духе державинских, строки («Временно, помни, все временно…»), и реминисценции из Пушкина, и Тютчев, и наши современники от Бродского до Амелина.
И все это, по словам Геннадия Калашникова, не что иное, как «попытка включиться в мировое пространство культуры, почувствовать себя наследником и продолжателем ее традиций». Согласимся с Калашниковым и в том, что не только культура, но и вся богатейшая история края, и в особенности его география, оказали на автора «Осязаемого тела» существенное влияние. Даже тяжеловесный, местами нарочито архаичный, как кажется, стиль его стихов, их сбивчивый неровный ритм и тяготение к анжамбеманам передают климатическое и природное своеобразие родного ему региона. Это стихия воды, ветра и камня, нескончаемая мистическая сказка — достаточно вспомнить дикое очарование Куршской косы или морское побережье Светлогорска.
Создатель известного гофмановского «Дома Сказочника», Борис Бартфельд не довольствуется одним реальным измерением, оказываясь на грани или за гранью времен, в поэтическом безграничье:
В ту пору Бог не знал границ,
Не помнил ни имен, ни лиц
И на скрижалях из гранита,
Уединившись, до рассвета
Не высекал свои заветы.