Молодые поэты глазами рецензентов в литературной периодике 2022–2023 годов1
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2023
Стоило поставить себе задачу проследить по бумажным и электронным периодическим изданиям, как видят рецензенты разной степени строгости и академичности современных молодых поэтов — грубо говоря, двадцатилетних, то есть тех, кому в текущем году менее тридцати лет, родившихся с середины 1990-х до начала 2000-х (а с ними — и новейшую поэзию в ее становлении, выработку поэтического будущего на сопротивляющемся материале настоящего), как задача начала казаться очень трудной: о молодых авторах мало основательных аналитических текстов. В бумажной периодике их нет почти совсем. Тем более что собственные сборники успели издать очень немногие поэты интересующей нас теперь возрастной категории (но это-то не проблема, анализировать можно и подборки), а из тех, кто все-таки успел, немногие успели получить рецензии. (Поэтому мы расширили временные пределы обзора и захватили не только этот год, но и предыдущий, — урожайность поиска сразу же резко выросла.)
Забегу вперед — даже трижды. Во-первых, исключения есть! — и даже в бумажной периодике. Во-вторых, самой плодотворной в этом отношении оказалась периодика электронная: молодые поэты и их рецензенты обживают в основном ее. В-третьих, поставленную задачу ваш покорный обозреватель в конце концов решил и обнаружил при этом много любопытного.
Но зачем было ставить себе настолько жесткие возрастные рамки? — почему было не включить в обзор тексты также и о тех, кому сейчас (больше тридцати, но) до сорока, родившихся в середине — второй половине 1980-х? — и тогда в статусе молодых у нас оказались бы и Лев Оборин, и Дмитрий Гаричев, и Николай Васильев, и Валентина Фехнер, и Наталья Явлюхина, и Алексей Чипига, и Дана Курская, и Алла Горбунова, и Евгения Суслова, и Борис Кутенков… да, это интереснейшее поэтическое поколение, достойное отдельного большого разговора, но в таком случае задача сразу стала бы совсем другой, если бы сохранила свой смысл вообще.
Достаточно было перечислить несколько этих, первыми идущих на ум имен, чтобы стало очевидно: Господи Боже, да это же все мэтры. Состоявшиеся, зрелые авторы, без которых не мыслит себя современное русское поэтическое пространство, которые — сколько бы впредь ни менялись (а наверняка еще будут), уже настолько опытны, что могут и других учить — да и учат. А нам интересны сейчас те, кто еще в статусе открытия и обещания — и для других, и для самих себя. Значит, старше тридцати — никак.
Дерзкая исходная гипотеза состояла в том, что нынешние двадцатилетние — это поэтическое поколение, очень отличающееся от тех, кто старше их всего на (огромные, оказывается, для литературной истории) десять лет. У них — не просто собственное мировосприятие, но собственные поэтики (далеко не всегда прозрачные для представителей старших культурных поколений), собственные идиолекты и пуще того — иногда даже собственные алфавиты, имеющегося не хватает (по крайней мере одна такая героиня в нашем обзоре будет). И насколько представители иных поколений это все понимают?
Вообще — как читают сегодняшних молодых те, кто занимает в культурном пространстве более-менее экспертную позицию (а каждый рецензент непременно таков)? Что в них видят?
Увы, первая — и самая юная — из героинь нашего обзора, София Камилл, поэт редкостный хотя бы уж тем, что многоязычный — «в ее стихах, — говорит автор, рецензию которого мы рассмотрим чуть ниже, — есть строки и почти целые страницы на немецком, английском, украинском, казахском», — ничего уже больше не напишет: она погибла восемнадцатилетней (2003–2021), и единственный ее сборник — «Мы были богинями» (М.; СПб.: Т8 Издательские технологии; Пальмира, 2023) — вышел посмертно. О нем в № 1 за 2023 год журнала «Волга» пишет Александр Марков.
Марков читает Камилл в собственной, очень индивидуальной оптике, которая, наверно, не меньше, а может быть, и больше говорит о самом рецензенте, чем об анализируемом им поэте (что не менее интересно); язык его, чрезвычайно насыщенный культурными ассоциациями, устанавливающий неожиданные и неочевидные связи между далеко разнесенными в культурном пространстве явлениями и нередко весьма энигматичный, я бы назвала индивидуально-метафорическим: выстраивающим персональную систему метафор. Критик замечает у поэта «умение <…> простым кодом слов вызвать присутствие сразу многих вещей», выведение их (вещей) из тени, в чем, в свою очередь, видит «прямую противоположность позднему фольклору», а также способность «насытиться своими отражениями в вещах, когда ты потребляешь уже не только продукты, но сами вибрации вещей». Поэзию Камилл Марков сравнивает с барочным театром, причем таким, как если бы режиссером там был Гегель. Отношения поэта с русским языком, — одним из (несомненно) родных, второй — шведский, — в частности, разбросанность по ее стихам расхожих строк из русских песен он называет «поведением изучающего иностранный язык», «постоянным переходом от иллюзии <…> единения» с русской культурой «к действительному единению» с нею (а мир чуждого ей одноязычия, утверждает критик, Камилл изображает «саркастически», как жизнь, «которая не может состояться и поэтому уходит в собственный гул, в собственную завороженность гулом».
Ростислав Ярцев (р. 1997) летом 2023-го издал уже второй сборник, «Свалка», но рецензии на него к моменту написания этих строк выйти не успели — зато как раз в обозреваемый нами период попадает вышедшая в январе 2022 года в «Дружбе народов» (№ 1) большая рецензия на первую книгу поэта, «Нерасторопный праздник» (М.: ЛитГОСТ, 2021), написанная основательнейшим, внимательнейшим критиком Дмитрием Бавильским.
Ярцев — по меньшей мере в дебютном сборнике — самый традиционный из молодых героев сегодняшнего разговора (так и хочется сказать, «в хорошем смысле»): он демонстрирует там уверенное и разнообразное владение многими поэтическими языками, созданными до него (и читать его поэтому легче многих иных — может быть, обманчиво). Бавильский, критик-филолог, с самого начала отмечает эту «избыточную порой филологичность», но не упрекает поэта в ней. Считывая всю полноту явных и неявных отсылок к поэтическому опыту старших, он называет поэзию Ярцева «культурной»: «…опыт предшественников постоянно отсвечивает в пьесах сборника <…> то тематически, то интонационно. Тут мелькнет Иосиф Бродский, здесь отзеркалит Ольга Седакова или совсем уж по-приговски оборвется любовное признание, а здесь <…> возникнет едва ли не маркированная отсылка к просодии Сергея Гандлевского, Георгия Иванова, ну, или же к экспериментам, например, лианозовцев» и объясняет такое ее устройство «особенной (искусственной) средой авторского обитания — очевидно филологической, безальтернативно гуманитарной» и вообще тем, что «слишком уж много всего как в диахронии, так и в постоянно усложняющейся синхронии, сделано, придумано и открыто» — поневоле приходится из всего этого состоять. (Вообще тут хочется отдать должное чуткости рецензента, не торопящегося налепить на юного поэта ярлык «вторичности» или «подражательности», ибо там воистину все гораздо сложнее.)
Собственный язык рецензента тоже (как у Маркова — но совсем иначе) весьма насыщен реминисценциями и раскавыченными цитатами разной степени неявности («В густых металлургических лесах современных гуманитариев личное прорастает сквозь трещины библиотечного асфальта») и украшен разнообразной терминологией из многих областей знаний; на помощь пониманию поэзии (даже не Ярцева — поэзии вообще) у Бавильского приходит понимание других искусств (музыки и исполнительского мастерства; живописи). Он ставит перед собой важный вопрос, которым задается не всякий рецензент: «зачем Ярцеву нужны именно такие стихи?» — и находит на него ответ («живые интеллектуальные впечатления (как продолжение чувственных) в <…> Троицке [в родном городе рецензируемого поэта, на юге Челябинской области. — О.Б.] можно найти лишь в книгах»); он превращает в инструмент понимания собственный опыт («Сам много лет спасался в Челябинске схожим способом»). Анализ книги молодого поэта превращается у Бавильского в развернутое культурно-антропологическое суждение: «Нестоличный человек, живущий в разреженном культурном кислороде, не просто изобретает велосипед — он воспроизводит “на месте” всю полноту и широту “мирового опыта”. Защищаясь от экзистенциальных сквозняков, такой поэт вынужден, да, конструировать все и сразу».
И теперь к периодике электронной. Там урожай сделался столь обилен (особенно в журнале «Формаслов», где регулярно, дважды в месяц, публикуются обсуждения поэтов — и очень часто именно молодых — в рамках проекта «Полет разборов», который и сам по себе ох как располагает к систематическому неторопливому анализу; пожалуй, это надо будет однажды сделать, так что оставим про запас), что пришлось уже и ограничивать себя в набирании материала; чем дальше, тем яснее становилась его нарастающая неисчерпаемость. Особого внимания достойно то, что героически-регулярно обозревают поэтические книги — и среди них обязательно сборники начинающих авторов — Лев Оборин на «Горьком» и Анна Нуждина в «Prosodia» (имеющей и бумажную проекцию). А ведь есть еще и электронный культурный проект «Флаги», и «Таволга», и «Греза», и «Всеализм», и «Сверхновый Карфаген», и новообразовавшийся «журнал на коленке» (так, с маленькой буквы), не говоря об обладающей уже почтенным опытом «Лиterraтуре»… но это любопытнейшее разнообразие мы, пожалуй, тоже оставим для другого раза (кроме разве «Флагов», из которых есть что взять уже сегодня).
Из нескольких «горьковских» рецензий Льва Оборина выберем, пожалуй, то, что он написал 10 мая 2023 года о дебютном сборнике Варвары Недеогло (р. 1997) «Русские девочки кончают свободной землей» (Краснодар (Красноярск): Асебия, 2023)2. Разница в возрасте между рецензентом и анализируемым автором всего десять лет, но сразу бросается в глаза, что Оборину приходится разбирать тексты своей героини как явления несколько иного языка. Для письма Недеогло рецензент даже изобретает специальный термин — «экзорусское»: создавая свои тексты, поэт использует «самый большой алфавит в мире», в котором часть букв кириллицы заменяется на схожие по графике символы», заимствованные из разных алфавитов (например, из мокшанского), а также самоизобретенные. Такому радикальному расширению диапазона изобразительных средств он находит сразу несколько объяснений: «Это “экзо” можно трактовать по-разному — и механически, как способ деавтоматизации чтения, и метафизически, как символ трансформации или болезни русского поэтического письма вообще». Подобно Бавильскому, Оборин также задается вопросом о мотивах такого графического поведения и находит ответ: «Недеогло <…> вводит в русскую поэзию радикализм, непримиримость желания, вскрывает потенцию говорить-как-чувствуется, особенно если чувствуется предельно неконвенционально». Для понимания делаемого поэтом Оборин обращается к опыту естественных наук (физики): «…радикализм — и в этом открытие Недеогло — может оказаться состоянием, которое наступает от небольшого изменения, от не такой буковки (подобно тому как для начала цепной реакции нужна критическая масса)». И, кстати, призывает к тому, чтобы читать эти предельно неконвенциональные тексты с повышенным вниманием — первое поверхностное прочтение может оказаться обманчивым: «Многое из того, что произносит в своем огромном монологе Недеогло, нуждается во втором прочтении».
Листая электронные страницы журнала «Таволга», первый номер которого появился в начале января этого года, Анна Нуждина в «Prosodia» (13.02.2023) уделяет часть своего обзора «Зимние радости: о новых и воскресших литературных журналах»3 — подглавку под названием «Любовь, что движет солнце и светила» — опубликованной там подборке Ники Железниковой (р. 2000) «Пушица».
Филолог по ныне получаемому образованию, Нуждина начинает читать Железникову литературоведческими глазами — и в поисках контекстов сразу же выходит за пределы русского культурного пространства: «“Пушица” выдержана в логике и стилистике магического реализма: основное пространство (парк), действие в котором разворачивается в текстах, напоминает не столько миры Борхеса или Маркеса, сколько ритуализованные пасторали Франсуа Ожьераса». Немедленно оказывается, что чистого литературоведения недостаточно и необходимо подключать историю религий — реальность, с которой, по мысли рецензента, пытается «договориться» поэт, носит «на себе отпечаток архаического сознания», — что тут же и делается: «Основные ритуальные практики у Железниковой связаны с тотемизмом и симпатической магией. Место реконструируется с помощью описания “духов места” (львов-хранителей входа в парк, например), а взаимодействие с этими духами возможно либо с помощью ритуала переноса, либо с помощью умилостивительной жертвы. Один из ярких примеров симпатической магии — это сакрализация момента ранения шипами сорванного растения».
Можно заметить, что в бумажной периодике о юных авторах волею судеб пишут (главным образом) критики старших поколений. Рецензенты электронные обычно ближе к своим героям поколенчески, а стало быть. и по культурному опыту (таковы Оборин, родившийся в 1987-м, и Нуждина, которая, родившись в 2004-м, вообще младше чуть ли не всех своих героев, — о чем по зрелости ее разума ни за что не догадаться). Но бывают исключения: на сайте культурного проекта «Флаги» (17.02.2023) о Софье Сурковой (р. 1999) в небольшой статье «Краткие заметки о поэзии “Других песен” Софьи Сурковой»4 высказался Андрей Тавров.
В числе несомненных достоинств тавровской рецензии — то, что он с самого начала ставит поэзию своей героини в контекст современной (русской) молодежной поэзии (вот чего, пожалуй, не хватает практически всем остальным ныне обозреваемым рецензиям), которая, как он справедливо замечает, «претерпевает <…> драматический, хоть и не всегда очевидный процесс языкового становления». Ради понимания происходящих в молодой поэзии процессов Тавров обращается к Мандельштаму, Аверинцеву, Померанцу, Джорджо Агамбену и превращает размышление о ней в разновидность религиозного мышления. Говоря, вслед за Аверинцевым, о существовании в нашем языке «по крайней мере двух типов слов»: «слово-вербум» и «слово-логос» (правда, «в чистом виде» они «почти не встречаются», а, напротив того, «чаще всего смешиваются и более или менее проникают друг в друга»), которые он называет, соответственно, «Марией» и «Марфой»: «деятельная, функциональная Марфа и припавшая к человеческой и божественной плоти, вслушивающаяся в полноту тишины Мария». Полагая, что «в прозападной языковой своей ориентации современная молодежная поэзия делает гигантские усилия для того, чтобы слово-логос, генетически свойственное русскому языку, перелицевать в слово-вербум, в слово-число», Софью Суркову рецензент относит к исключениям из этой тенденции, к тем, кто, будучи «детьми авангарда», «интуитивно хранят слово-логос от хирургического вмешательства в его плоть и удерживают и утверждают его природу и его качества на всем протяжении поэтических метаморфоз, несмотря на крайне авангардистские порой опыты по нахождению новых форм речи» (к таким поэтам Тавров причисляет также Владимира Кошелева и Михаила Бордуновского; видимо, список неполный).
Для описания того, что делает его героиня, Тавров обращается к несловесному: образы ее, говорит он, «видятся словно через некоторую почти сквозную, и все же деформирующую поэтический объект преграду. Я назвал бы ее не стеклом, а скорее смятым полиэтиленом, образующим складки, сквозь которые “картинка” и визуально деформируется, и воссоздается одновременно». В текстах Сурковой он прослеживает связи с фольклором, мифологией и литературной классикой (Гоголем — и даже видит в «Повести о гусе» «поэтическое повествование о Гоголе»), а в авангардизме ее видит «прекрасное отраженное лицо, идущее навстречу зрению из темных зеркал обмирающего от своей кошмарной глубины колодца».
Можем ли мы сложить из этих, поневоле немногочисленных фрагментов хоть что-то, близкое к цельной картине? Рискну сказать, что да. У меня такое чувство, что нынешние двадцатилетние в своем большинстве действительно вырабатывают собственные способы описания мира — или даже не-описания его, вообще отходят от (понятных и привычных нам, старшим) задач описывания внешнего, выговаривания внутреннего и культивируют какие-то иные практики. Сложность того, что они делают, провоцирует критиков на культурологические, антропологические, философские, религиоведческие, даже богословские рефлексии, побуждает обращаться к опытам иных искусств и культурных областей; изменять стратегии чтения. Мы понимаем двадцатилетних не всегда (более молодым это легче) — иногда оказываясь вынужденными чуть ли не придумывать их (почему бы и нет, в конце концов, — тоже читательское приключение), — но тем интереснее, плодотворнее задача понимания, выполнение которой не только оттачивает филологический инструментарий, но и выращивает собственное внутреннее пространство читателей и рецензентов. Тем более что, как справедливо заметил Дмитрий Бавильский в статье о Ростиславе Ярцеве, «Современное искусство (поэзия, танец) — это еще один шаг в сторону будущего. То есть небывалого, раздвигающего или сдвигающего границы с места, насиженного и нагретого теми, кто смотрит назад».
1 Автор выражает большую благодарность Лане Ленковой, благодаря которой возникла идея этого обзора.
2 https://gorky.media/reviews/i-s-lv-o-yblo-v-jha/
3 https://prosodia.ru/catalog/shtudii/zimnie-radosti-o-novykh-i-voskresshikh-literaturnykh-zhurnalakh/
4 https://flagi.media/page/0/compilation/2