Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2023
Об авторе | Анастасия Антропова родилась 07.07.1998. Закончила РГГУ по направлению «Зарубежная филология: Италия», публиковалась как журналист в различных изданиях, в данный момент работает в VK в департаменте по продвижению сообществ. Участник школы писательского мастерства, Форума молодых писателей фонда СЭИП 2022 года и мастерской АСПИР. Живет в Москве. Дебютная публикация прозы.
Хотелось какао. До ужаса. До боли.
Никогда не думал, что стабильность — то, к чему я буду стремиться. Да и не в стабильности дело. Суть в том, что раньше я всегда пил какао по утрам. Это мой ритуал. Моя тайна. А сейчас его даже нет на кухонной полке. Только пакет долгоиграющего молока с большой красной буквой «М» и мельче: «3,2% жирности». Но одного молока недостаточно, чтобы сегодня я почувствовал себя лучше, — были нужны все ингредиенты.
Недолго думая, я снял ключ с ключницы, всунул ноги в белые кеды, захлопнул дверь. Я подбросил ключ в воздух, он звякнул брелоком в виде Эйфелевой башни. Подарок от бывшего профессора в инязе перед тем, как переехал на ПМЖ во Францию. Кажется, он теперь преподает в университете Лиона русскую литературу.
Лифт грузно шваркнул распахивающимися дверями. Я шагнул в него, нажал кнопку. С моего пятнадцатого этажа ехать ровно минуту. Я засекал.
Лифт вздрогнул, двери открылись. Я вновь звякнул ключом с Эйфелевой башней, подошел проверить почтовый ящик. На обратном пути забуду, обязательно забуду это сделать. Крошечный ключ вошел в замочную скважину, хрустнул, дверка пошатнулась. Мне показалось, что ключ застрял, но потом до меня дошло, что это сломался ящик и дверка почти не закрывается, на соплях из последних сил держится.
В почтовом ящике было пусто. Зря я ждал почтовых открыток из Чикаго или хотя бы из Франции. Маша с Андреем, скорее всего, еще по дороге в Америку. Там их ждет работа в IT-компании. А Антону, хоть во Франции он уже пару месяцев, пока тоже не до меня. Когда мы в последний раз списывались, он рассказывал, что его новые парижские знакомые обещали ему работу и пристанище. Так что ему точно не до ритуалов с почтовыми открытками. Я махнул рукой, оставил все как есть и пошел на выход.
Сделав первый шаг на свежий воздух, я подвернул ногу.
— Твою ж… — выматерился я. Таджики-рабочие посмотрели на меня с обидой и осуждением. То, что хорошо, переделывают, а починить крышу, которая уже лет пять как течет — нет, не судьба нашему дому. В прошлом году сдирали газон с дерном. Здесь, у автобусной остановки. А потом стелили рулонный газон. Понятно, кому травка не дает покоя.
Не подумайте, что я один из тех сычей, которым все всегда не так. У которых в их проблемах виноват кто-то другой: родители, бывшая (или бывший? в нашем мире и это возможно), правительство. Я всегда предпочитал держаться вдалеке от крайностей. Я любил свою жизнь. Я люблю свою жизнь: я рад жить в квартире, в которой вырос. Я люблю улицы своего района: окна выходят на Битцевский парк, в ночи над ним парят звезды, а сквозь облака рассекают небо мигающие точки-огни самолетов. А какие закаты из моего окна!
Я ждал на остановке автобус до метро. Желания прогуляться не было. Ограничиться походом в ближайший «Верный» не получится. Я заходил туда вчера, какао там и не ночевало. Вся надежда на «Викторию» у «Чертановской». Лишь одно желание переполняло: добраться до супермаркета, купить этот несчастный «золотой ярлык» в зеленой коробке, выпить обжигающее какао и обрести желанный оазис спокойствия, подумать на холодную голову. Хладнокровие мне было необходимо, чтобы принять решение и чтобы решение было правильным. В другие времена этот вопрос показался бы мне плевым, но только не в августе двадцать второго.
В «Виктории» оказалось полно народу, впрочем, как и два, и три года назад. Заглянешь сюда — ничего не изменилось. По-прежнему толпа пенсионеров стоит в очереди — до часу у них скидка. Маркетологи «Виктории» работают на ура — в кассах очереди круглосуточно.
Я стремительно пробежался между яркими прилавками и полками, свернул налево, добрался до полки с кофе, чаем, какао… Подождите-подождите. Какао должно быть!
— Извините, — окликнул я сотрудницу супермаркета, полную женщину лет пятидесяти, похожую на советскую буфетчицу. В моем представлении именно так должны были выглядеть советские буфетчицы, хоть сам я уже и не успел застать их за прилавками. — Извините, — повторил я, чтобы, в конце концов, привлечь к себе внимание. — Не подскажете, где какао? Не могу никак найти.
На бейджике женщины было выгравировано имя «Галина» и должность «продавец-консультант», но я в это не поверил. Наверняка в душе она буфетчица. Ну, или как минимум из рода суровых советских буфетчиц.
Консультант-буфетчица недовольно закатила глаза и ткнула пальцем в нижнюю полку. Я согнулся в три погибели, чтобы разглядеть, где же там какао.
— Но там только Nesquik. А обычного, в зеленой упаковке, нет? — спросил я.
Не из-за поддержки отечественного производителя, как сказали бы либералы, я никогда не покупал Nesquik. Он был слишком сладкий, приторный, менее шоколадный — мне он просто по вкусу не нравился. Другое дело — «Золотой ярлык». Тут шоколадность прямо пропорционально зависела от количества ложек какао в чашке.
— Нету, не видите, что ли? Чем вам Nesquik не какао? Какао оно и есть какао, всем нравится, — сказала буфетчица и пошла от меня в другую сторону стойки, продолжила раскладывать пачки «Greenfield-a», «Майского» и «Принцессы Нури». Я удрученно вздохнул и отправился на выход.
На улице была жара, плюс тридцать. Необычная погода для конца августа. Жизнь пылала. Если приглядеться, можно было заметить колыхание воздуха.
Что делать дальше?
Какао нет, а найти укромное местечко для «подумать» нужно непременно. Я открыл кошелек, проверил наличие карточек и кэша. Все было с собой. Раз уже нет этого несчастного какао, то покой и тишину придется поискать в другом месте.
Я давно не был в «Квартире 44». Это один из моих любимых ресторанчиков Москвы. Атмосфера из начала прошлого века, вечерами — живая джазовая музыка. Кухня — простая, но при этом вкусная. Давно я не ел их салат с печеными баклажанами и сливочным сыром…
Так вот что мне на самом деле нужно для счастья! Я усмехнулся про себя, шаркнул ногой о рябой асфальт, делая пируэт, как в балете, и направился к входу в метро. Как только я подумал о салате с баклажанами и сливочным сыром, в душе загорелся фитилек надежды. Значит, я отправляюсь за салатом. Значит, этот салат — то, что мне сейчас нужно.
Наталья мне позвонила, когда я был на даче у мамы вместе с тетей, ее мужем и прочими родственниками. Я работал на чердаке, строчил свои статейки на клавиатуре, раздражал ближних своим псевдобездельством, спускался к простым смертным трапезничать и социализироваться. На чердак меня не изгнали, не подумайте. Просто это было единственное место, где ловился интернет и я мог выйти на связь с реальностью.
Наталья мне позвонила во время шашлыков. После разговора я вернулся к столу, словно в тумане (с чего бы вдруг?).
— Кто звонил, Мишань? — спросила мама, протягивая мою миску с недоеденными свиными ребрышками, от которых меня оторвал звонок. Погрызанные, в кетчупе, как будто бы в крови. Аппетит пропал. Меня тоже будто бы укусили в бок, ходил теперь хромая.
— Помнишь, я в газете работал? К себе зовут опять, — еще год назад меня звали на позицию репортера. Тогда я только набрал работенки на фрилансе, перспектива походов в офис, подчинения начальству и жизни по расписанию мне не улыбалась. Я отказался и продолжил жить припеваючи, мотаясь по шашлыкам и баням на зависть друзьям.
Мама замерла. Она знала, что я не сильно жалую консервативный формат работы: офис, оклад, белая зарплата… Поэтому радость свою и надежду она сдерживала, как могла.
— И ты пойдешь? — спросила она робко, не отрывая глаз от своей тарелки.
Я пожал плечами. Ну, что я должен был ей ответить?
До этого весь день шерстил телеграм-каналы, hh.ru в поисках очередных проектов на удаленке. Вроде бы предложение Натальи как нельзя кстати. Но часть уже съеденного ужина норовила выйти наружу. Невмоготу было от одной мысли, что я соглашаюсь.
— Не знаю, ма, — ответил в конце концов я. — Работа вроде бы и так есть, — я перебирал в голове все отмазки, которые могли позволить мне сразу же заявить, что не хочу, не могу и не пойду выпускающим редактором — и точка. Но все было блеклым, необоснованным.
— А что ты такой смурной? — тронула меня мама за плечо. — Радоваться же должен! Звучит солидно.
— Да, правая рука шеф-редактора газеты.
— А о чем тогда думать-то? — мама развела руками. — До сих пор прыгаешь с одной на другую подработку, пока твои одноклассники карьеру делают. Вон, Маша с Андреем: и поженились, и так наработали себе здесь в Москве опыта, что теперь даже в эту проклятую Америку уезжают. Не то чтобы я одобряю их отъезд, ни в коем роде, я с ними даже и не заговорю… Но чего-то они да добились. Вон какую карьеру сделали! А ты все колесишь туда-сюда, и хоть годик на нормальной работе…
— Ну, знаешь! — надо было обидеться, что я и сделал. Нотации, такие нотации. — Вообще-то я зарабатываю! И колесю, попрошу, на свои деньжата!
И самому мне порой было неловко, что я не пришей кобыле не пойми где. Не мог я с гордостью сказать, как, например, Андрюха: я айтишник, фронтенд-разработчик, куда ни поеду, везде с руками меня разрывают, лишь бы пошел к ним работать. А хотелось и мне выпендриться.
— Да и сам ты говорил, что заказов стало меньше. Кризис, спецоперация, все дела.
Спасибо, мама, что напомнила. Она продолжала с нежностью говорить (знаю, она переживает за меня, так что я даже прекратил злиться).
По уверенности в завтрашнем дне я тосковал. Стыдно было признаться, но мне было страшно. С 24 февраля я отучился планировать. Денег стало меньше, периодически к глотке подступал комок паники и отчаяния. Работа в редакции могла бы стать транспортным плотом, прежде чем я придумаю, чем могу заниматься помимо журналиста на фрилансе: пойти ли учиться на тестировщика или преподавать французский в каком-нибудь репетиторском центре. «Выпускающий редактор» дал бы мне тайм-аут, чтобы найти выход из моего замкнутого круга (ну, или как минимум кружочка).
— Но это ж почти госгазета, — я почесал затылок. Волосы давно отросли, надо заглянуть в барбершоп по возвращении в Москву. — Придется писать обо всем этом, — я ткнул рукой в телевизор, активно жестикулируя в поисках литературного описания происходящего на экране.
Мама поджала губы, набрала побольше воздуха в легкие и сказала настолько спокойно, насколько хватало ее характера:
— Ну и попишешь об этом! Что такого, если за страну выступаешь?
Гурьба родичей стали ей вторить, только с меньшей заботой о моих чувствах. Либерал — худшее обзывательство в нашей семейке.
— Схожу на собеседование, а там посмотрим, — сказал я, чтобы этот дурдом наконец кончился. Узнаю детали: с чем предстоит работать, о чем писать, а там уж и определюсь. Пока семейство шумело, залетела в голову шальная предательская мысль, что, может, не такая уж это и плохая идея — поработать выпускающим редактором. Новый опыт, а главное, спокойствие, которого так не хватает в шальном двадцать втором.
Так, стоп. Сейчас уже будет «Полянка», мне пора на выход, навстречу неизменному салату с баклажанами и теплым сыром.
Я встал с сиденья и подошел к дверям. Передо мной стояла девчонка. Хотя нет, девушка — на пару лет младше меня. А может, и ровесница. Сложно было определить возраст без предъявления паспорта. Она подступила вплотную к двери и самозабвенно красила губы розовой помадой. Она думала, ее никто не видит — и верно, никому не было дела до ее женского ритуала, кроме меня, чудака и ценителя тонких деталей. Волосы у нее были короткие, по плечи, крашенные в блонд. Если верить той части лица, которую мне удалось разглядеть в смазанном отражении в двери вагона, ей шел светлый цвет — у нее были широкие темные брови, красивые пухлые губы, от которых наконец отстал стик губной помады. Она небрежно бросила ее в сумочку, стала копаться в ней, повернувшись вполоборота от двери, в мою сторону. Наконец я смог увидеть ее лицо. Она и в самом деле была очень хорошенькой: маленькой, аккуратненькой милашкой. Девушка огляделась по сторонам, убедилась в том, что всем глубоко на нее плевать (я спрятал глаза в пол, чтобы не разуверить ее, не смутить) и, отвернувшись вновь к двери, промокнула губы с помадой медицинской маской. Мне захотелось смеяться от восторга — никогда я не видел столь оригинального употребления маски, и вот на тебе!
Она промокнула верхнюю губу о нижнюю. На ее розовых губах появилась довольная улыбка.
Такая милая, милая девочка. Может, подойти, познакомиться? Я мельком взглянул на свое отражение в двери вагона: высокий, слегка тощеват, русые волосы, прямой нос — при всей моей самокритике мама и пара подруг считали меня симпатичным, так что, наверное, у меня были шансы завладеть ее вниманием. К тому же мне, двадцатитрехлетнему гуманитарию, светила наконец стабильная престижная работа.
«Полянка» — прозвучал автоматический голос на весь вагон. Девочка поправила сумку на плече, вышла, выронив медицинскую маску за ненадобностью, случайно. При этом мне она не давала покоя. Я подхватил маску со вкусом метрополитена и проследовал за девушкой.
— Вы обронили! — остановил я ее, дотянувшись до ее плеча. Вышло неловко: будто ткнул ее пальцем. Мужику двадцать три, а я ткнул ее пальцем, как первоклашка. Эти плохиши еще дергают девочек на соседней парте за косичку. Только те ребята круты в своей неловкости, а я — вряд ли. Высококлассный подкат, молодец. Ничего не скажешь. Всякая нецензурщина в голову полезла, но все же я протянул ей маску, промолчав.
Только сейчас я заметил, насколько маска испачкалась за несколько секунд, что она валялась на платформе. Мои пальцы были в пыли. Понятное дело, это только повод. Как реверанс. Или открытие двери перед дамой. Платок из верхнего кармана пиджака — все это жесты джентльменства, в которых больше нет смысла, но есть красота. В моем же случае была грязная маска, не пригодная ни к чему, и моя смущенная не особо джентльменская рожа.
Девочка ошарашенно распахнула глаза, взяла маску, кинула на нее озадаченный взгляд, посмотрела на меня:
— Спасибо, — сказала она, хихикнула, смутившись, опустила глаза. Глаза у нее были голубые, небесные.
Я еще мог догнать ее и позвать попробовать салат в «Квартире 44»! Я мог пошутить над своим нелепым заходом с маской, мог обернуть все в анекдот: например, сказать, что это будет самой надоедливой историей для наших будущих детей — о том, как мы познакомились, благодаря изгаженной маске… Даже если это и не самая удачная шутка, все лучше, чем отпустить все просто так.
Но будет ли это честно по отношению к ней? Знакомиться, пытаться понравиться в этом мире, где ты не знаешь, чем ты будешь уже через день и месяц? Где ты будешь?
Я потерялся. Девушка скрылась из виду в толпе. Я больше не видел ее светлую голову. Что ж — теперь уже точно — одному и только в «Квартиру 44»!
В это же самое время вчера я прошел через знакомые стеклянные двери редакции газеты, с которой стартовала моя карьера, и оказался внутри.
— Здравствуй, Миша, — у ресепшн меня встретила Наталья, редактор, с которой я сотрудничал в этой газете с первого курса.
Давно, давно я не писал в родную газету. И как все изменилось за это время. Сидя на удаленке, не так уж и чувствуешь перемены. Но показалось, что и здесь все по-прежнему: даже столы стояли, как пять лет назад. Только новые морщины на лице Натальи, моей будущей начальницы, говорили о том, сколько воды утекло.
— Зарплата небольшая, но зато мы точно знаем, что наша газета никуда не денется, — говорила мне Наталья. Я приземлился рядом с ней — за столом, куда меня планировалось посадить, когда я выйду на работу. Рабочие столы тянулись рядами, в которых все повернулись спинами друг к другу. По центру был стол для совещаний редакции, и вокруг него еще ряд столов для рабочих лошадок, простых смертных вроде репортеров. Наша редакция была точь-в-точь как из американских фильмов.
— Оформлять тебя мы начнем уже сегодня, но все равно придется пройти собеседование у главреда, — предвещая мой вопрос, сказала Наталья. — И нет, к этому разговору все равно подготовиться не получится. Наш главный может задать любой вопрос, буквально что угодно. Меня как-то спросил вообще об имени следователя в «Преступлении и наказании». Разочаровала я его тогда, надо сказать, так и не вспомнила имени. — Потом она задумалась, хватая мысль за хвост, и снова обратилась ко мне: — Кстати, как ты относишься к спецоперации?
Газета потому и росла, что ее содержало государство.
— Отвечать, как на собеседовании или честно? — спросил я.
— Наш главный редактор считает, что в нынешних обстоятельствах нельзя быть Швейцарией, обязательно нужно принимать какую-то сторону. И если ты идешь работать к нам, то должен поддерживать то, что происходит. Так он говорит.
Я ждал чего-то подобного. Однако уж в том, что мне простят мой нейтралитет, был уверен. Кто прав, кто виноват? — уж тот, кто в СМИ, знает наверняка, что мы знаем лишь то, что ничего не знаем. Да и в политике я ноль без палочки.
Но Наталья не стала ожидать моего ответа:
— И придется регулярно придумывать темы касательно спецоперации. У нас издание для школьников и учителей, поэтому, слава Богу, про обстрелы мы писать не будем, но о беженцах, как они устраиваются в нашей Москве, как дети из Донецка и Луганска учатся в московских школах — все это нам нужно, — сказала она.
В интонации Натальи проскальзывало, что она сама не в восторге от этой рубрики, но принимает ее как неизбежное. Разговаривая со мной, она переглядывалась с коллегой, которая сидела по левую руку от меня и верстала утренний номер с набранным крупным шрифтом заголовком с громким слоганом на первой полосе. Коллега по левую руку даже сказала: «Наташ, представляешь…» — и указала на страницу. Наверное, нормально идти на компромиссы, думал я, простительно соврать главреду, чтобы оставить свою жизнь без изменений? Или все же есть в этом что-то гаденькое? Особенно если есть альтернативы. А у меня они есть. Ведь зарабатывал я каким-то образом все это время.
Пока я так раздумывал, Наталья уже взяла меня за руку и повела в отдел кадров (впрочем, со мной всегда так: события кругом быстрее, чем мои мысли). Я махнул рукой: встречусь на следующей неделе с главредом, а там видно будет. Как Бог даст. В какую сторону задует попутный ветер, туда и отправлюсь.
Рыжая женщина приняла от меня документы, сделала ксерокопии, выдала бумажки для заполнения.
— А где сертификат о вакцинации? — сказала она, пересматривая мои бумажки. — Сертификат, с госуслуг.
— Он до сих пор нужен? — я был в шоке. Если еще разговоров о гражданской позиции я ожидал, то уж о ковиде благополучно забыл. Косность структуры меня сразила — бюрократия процветала в нашем прекрасном боевом двадцать первом веке.
— Разве вакцинация до сих пор нужна? — кажется, и Наталья позабыла о жестокой реальности.
— Да, к сожалению, никак нельзя оформиться без вакцинации. А если сейчас опять будут ужесточения режима, то это условие в пакете документов тем более не отменят, — сказала рыжая женщина из отдела кадров.
Мы с Натальей вышли из кабинета.
— Ну как, будешь прививаться? — спросила меня она.
— Не собирался. Только в мае переболел, — резко ответил я. Свой шок скрывать я не собирался. В конце концов, он был вполне обоснованный. В конце концов, сцепились с рыжей тетушкой из отдела кадров не из-за политических взглядов, можно было себе позволить самовыразиться.
— Болел официально?
— Да нет. Да и сейчас уже давно не ставят ковид, чтобы не выдавать всем больничный.
Наташа задумалась. Она хотела взять меня на это место — мы оба знали, что сработаемся. Она меня опекала, как тетя, старшая сестра, трудиться с такой «родственницей» было бы счастьем. Благо мне есть с кем сравнить начальство.
— Знаешь, я тоже очень долго боялась прививаться, — сказала Наталья в конце концов.
— Ну… Может, у тебя есть какой-то врач, который тобой занимается? Проконсультируешься, может, он разрешит привиться. Но если вдруг этот вопрос принципиален, то я пойму. Хотя, конечно, расстроюсь до депрессии.
Я кивнул, сглатывая слюну, надеясь, что Наталья не сильна в НЛП (нейролингвистическом программировании):
— Да, конечно. — Врача знакомого у меня не было, но мне нужна была отсрочка. Время, мне нужно было время, чтобы понять, чего я хочу. И дело было совсем не в прививке. — Будет нормально, если я сообщу свое решение до конца недели?
— Нормально. Надеюсь, твое решение позволит тебе работать в нашей команде. Пойдем вниз, покурим. Ты куришь, я не помню?
Я отрицательно покачал головой:
— Нет, я чист как младенец.
— Что ж… — сказала она, вынимая из сумочки свежую пачку тонких женских сигарет и указывая мне рукой на выход. — Мы это исправим, — она засмеялась и похлопала меня по плечу. — Приходили к нам уже такие — недолго держались.
Мы вышли на улицу. Это было вчера. И вчера тоже было слепящее солнце, но слабая дымка приглушала прямые лучи. Правда, и дышать было тяжко. Я вдохнул полной грудью, Наташа закурила. Кончик сигареты загорелся огоньком где-то глубоко внутри.
И вот уже сутки я думал, что мне делать. Надо было дать ответ Наталье уже на днях. Если я буду категоричен в своем «нежелании прививаться», ей с тоской придется искать себе другую правую руку.
Никогда не думал, что в наши, казалось, толерантные времена мир поделится на черное и белое. Откладывать решение дальше невозможно — нужно разобраться, твой ли это мир, готов ли ты в нем оставаться. Иначе, промолчав, забив, сделав вид, что это неважно, ты все равно примешь чью-то сторону, чужое мнение, чужие условия жизни, и даже этого не заметишь. А я не хочу быть вошкой, управляемой ветром. Я хочу сам решить, как мне жить.
Мой столик на летней веранде был свободен. Я сразу поймал официанта взглядом и махнул рукой еще до того, как он направился ко мне:
— Будьте добры, салат с баклажанами и сливочным сыром!
— Сию минуту, — отозвался официант. — Что-то еще желаете?
Я пожал плечами, распахнул винную карту и ткнул наобум:
— Хреновуху? — переспросил официант.
— Давайте стопку хреновухи.
Он чиркнул что-то в блокноте, спрятал ручку в карман фартука.
Цены выросли за последние полгода раза в полтора. Но плевать — в какой-то момент деньги уже не имеют значения. Да и хреновуха с утонченным салатом — так себе сочетание.
Через пятнадцать минут передо мной уже были мои 50 грамм хреновухи. Краем глаза я увидел официанта с салатом на большой белой тарелке. Надеюсь, это мне, сказал я про себя.
Эх, больно, что даже пожевать в последнее время не с кем. Сашка, последний друг, уехал в Ереван. Созванивались вчера. Решает, куда теперь ему податься из транзитного города. Последний лучший друг.
Официант остановился, аккуратно поставил передо мной тарелку. Наконец что-то знакомое, родное. Нечто из прошлой жизни. Я отрезал от баклажана кусочек, подхватил остальные ингредиенты, отломил кусок сыра — положил в рот и закрыл глаза. Баклажанов в салате стало меньше, сыра, впрочем, тоже — но это неважно. Я ожидал блаженства. Ностальгии.
А было разочарование. Повар из меня примерно такой же, как и политик, то есть никудышный. Но как едок я остро почувствовал разницу: раньше баклажаны были слегка теплые, запечены так, что снаружи образовывалась румяная тонкая корочка. Сейчас же с баклажанов капало масло. Салат им пропитался и ничего, кроме этого масла, я больше не мог чувствовать. Сыр тоже оказался какой-то другой — напоминал брынзу, былой сливочности в нем как не бывало. Видимо, сменили поставщика. Я отбросил приборы и откинулся на спинку стула, выпил стопку залпом. В сочетании с жарой настойка под сорок градусов обожгла глотку. Стало еще душнее, но зато честно.
Зол я был: не то на этот ресторан, не то на этого изнеженного официанта, студента, подрабатывающего на летних каникулах, не то на себя. И стоило тащиться сорок минут, чтобы вспоминать о давно потерянных отношениях из юности? Действительно ли только с чашкой какао в одной руке и вилкой с сыром и баклажаном в другой я смогу разобраться в своем великом душевном мире?
Я кликнул официанта. Он любезно проскользнул к моему столику, растянул пластилиновую улыбку, но не успел вымолвить и слова. Я его опередил:
— Счет, пожалуйста!
Я положил на стол тысячу. В моем положении глупо было разбрасываться тыщами. Но ожидать реверансов было невмоготу. Да и мальчику в фартучке оставались убедительные чаевые. Сдачи не надо.
— Вам все понравилось?
— А можно промолчать? — парировал я.
Учтивость официанта казалась чем-то противоестественным — бесконечным враньем. Маскарадом. И сейчас я как никогда не хотел участвовать в этом представлении. Хотелось расшвырять деланые декорации, разрушить этот иллюзорный мирный счастливый мир.
Я встал из-за стола, стул со скрипом отъехал назад. Пожилая дама обернулась. Даже я скукожился от этого звука. Эх, а хотелось сбежать по-тихому. Я кивнул официанту перед выходом в знак прощания.
Прощания с некогда любимым столиком. Любимым рестораном. Любовью, которая была, но которой больше не было места в этих стенах.
Я направился вон. В сторону метро. Чтобы вернуться домой вроде бы ни с чем. Но для меня в этом ничто был простор, а не пустота.
Не работать мне пафосно и престижно. Кто-то скажет, что это глупость — упускать такой шанс!
Маме скажу, что и мне предложили работу за границей. Где-то в Европе, во Франции.
Тогда есть шанс, что семья не отвернется от меня, не вычеркнет, как было бы, скажи я правду. Хотя смысл в этой правде? Все равно никто бы не поехал за мной следом ни при каких обстоятельствах. Я один пойду своим путем.
По дороге я открыл в телефоне aviasales и стал просматривать варианты билетов. Благо моя евровиза истечет лишь через четырнадцать месяцев.
В Питер, оттуда — на границу с Эстонией. По земле, как в старину. И будь что будет. Билет в один конец — это уже путь.
У метро мне встретилось еще кое-что из прошлой жизни. На улице Большая Полянка стоит Григорьевская церковь, ажурная, оранжевая, как итальянский апельсин. Каждый раз, как ехал в «Молодую гвардию» за книгами, я заглядывал в эту церквушку — еще один мой секрет, помимо какао по утрам. Я зашел внутрь: найду ли покой в знакомых стенах?
Было тихо. Полумрак стоял в храме. Женщина в платочке за прилавком по-прежнему была дружелюбна. Я купил свечку за пятьдесят рублей.
— Напомните, пожалуйста, где у вас Николай Чудотворец? — попросил я.
— Как войдете, по правую руку, — она указала рукой, где должна быть икона.
— Спасибо большое.
— Храни Вас Бог, — сказал она.
Было ли это от чистого сердца или на автомате, но на душе стало светлее. Я не знал, что бы ей ответить доброе, поэтому чуть поклонился и пошел прямо. Не сказал бы, что я каждое воскресенье ходил на службу, считал себя праведником или хотя бы неплохим человеком. В церковь захаживал — всегда становилось на душе легче. Почему так — Бог его знает. Икона Николая Чудотворца была старой, потемневшей. При этом в ней ощущалась какая-то светящаяся красота, которую не объяснить словами. Надежда, что ясность вернется.
— За путешествующих, — пробормотал я Николаю, ставя свечку в песок подсвечника, будто бы святой не знал без моей подсказки, за кого я молюсь и о чем прошу.