Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2023
Об авторе | Павел Владимирович Селуков (род. 1986, Пермь, РСФСР) — прозаик, писатель, публицист, сценарист. Финалист литературной премии «Большая книга» (2020), финалист литературной премии «Национальный бестселлер» (2020). Книги прозы: «Халулаец», 2019 год; «Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы», 2019 год; «Как я был Анной», 2021 год. Дебют со стихами в «Знамени». Живет в Москве.
Никого нету
Я в Петербурге. Бродские идут
и Бобышевы что-то им вдогонку,
и Достоевский тоже где-то тут,
готов запить Невой слезу ребёнка.
Я в Петербурге. Где-то там Урал,
и где-то там… поруганное вусмерть.
Не то что бы он молодость украл,
не то что бы, но всё же как-то грустно.
А дальше, дальше есть Ектб,
а в нём она, но сколько, Боже, можно,
ты не ко мне, я тоже не к тебе,
и всё это весьма пустопорожне!
Вот Рыжие по Невскому плывут
и все боксёры, статны и поэты,
а я стою, качаюсь и реву,
ведь ничего и никого тут нету.
Рыбы
Ребёнком помню я себя ещё,
как весь в слезах сижу на берегу,
от солнца невозможно горячо,
но плечи я совсем не берегу,
река течёт — куда, зачем, авось
она течёт не вкривь, течёт не вкось,
ведь по реке, на лодке, мой отец,
и красное весло, как леденец.
Дождю не быть, хотя и солнцепёк,
отец, он знает тайны облаков,
ребёнку эти тайны невдомёк,
отец уплыл, чтоб привезти улов.
Он вечером на берег приплывёт,
пакет раскроет и покажет рыб
невиданных упитанных пород,
а я ему — рисунок или гриб,
а я ему — как кожа слазит с плеч,
а я ему — рябиновый свой меч,
а я ему — занозу на ноге,
а я ему — двух гусениц и тлю,
а я ему — как одиноко мне,
и как его я сильно не люблю.
Он рассмеётся, скажет — ерунда,
и вот уже я вместе с ним плыву,
за горизонт, за поворот, туда,
где ловят рыб на сладкую халву,
где если дождь, то сразу дождевик,
где берег синь от вкусных ежевик,
где папа учит — это вот блесна,
а я весло попробую поднять,
и будет мне моя же грудь тесна,
так захочу я этот мир понять,
где рыбы серебрятся на крючках
и смерть сидит в холодных их зрачках.
Кире Брик из клиники неврозов
Изломанные плечи, голова
расшибленная в том году о лёд,
и волосы — «зелёная трава»,
тебя не портят — всё наоборот.
Тропинки слёз на матовых щеках,
которые я безуспешно тёр
подушечками пальцев, как актёр
размазывает грим, в моих руках
не исчезали, стало быть, они
красивы и нужны твоим глазам,
как путь домой, как жёлтые огни
аэропорта в пасмурные дни,
что землю вдруг вручают небесам.
* * *
Ты уехала к Боре Рыжему,
я по набережной брожу,
тут буйки выпирают грыжами,
а я Богу слезой грожу.
Пахнет маслом, железом, осенью,
я трамвайчик иду встречать.
В небе небо с печальной проседью,
его Кама взялась качать.
Я стою у перил, за баржами,
зорко вглядываюсь в народ.
Ты уехала к Боре Рыжему,
и никто тебя не найдёт.
Про МЧС и рыбацкого бога
Когда на Каме тает лёд,
туда приходят рыбаки,
чтоб много лунок пробурить
и оказаться под водой.
Да, рыбакам известна жизнь,
её цинизм, её оскал,
они хотят скорей тонуть
или хотя бы плыть на юг.
Но им мешает МЧС.
У государственных мещан
нет страшной правды рыбаков,
зато есть целый вертолёт.
И как руками ни вращай,
как сочным матом ни кричи,
но рыбаков спасают вдруг,
что им, конечно, как серпом.
Их не пускают к Нептуну,
развоплотиться не дают,
и рыбаки страдают здесь,
пытая счастье каждый год.
Я предлагаю МЧС
отстать уже от рыбаков,
чтобы они могли уйти,
как им велит их рыбный бог.
Сломайте, что ли, вертолёт,
пропейте трос и акваланг,
не прилетайте к ним, а то
они опять придут домой.
Сон в ночь на 10 октября 2022 года
Мне приснился сон после апокалипсиса,
большие цистерны, где мы окажемся:
страшная девочка читает Кавафиса,
пока мы металлом взаимно мажемся.
Жутко киселится вода в разводах ртути,
человек с мышцами выглядит, как трофей,
а когда в темноте кто-то крикнул: «Люди!»,
все люди тут же стали изображать мышей.
Солнце светит сквозь взвесь непонятной мрети,
мёртвые ныне норма, а вот живые — нет,
взрослые стали детьми, но сами дети…
как бы сказать — от детей не исходит свет.
Свет не исходит, его не видать в помине,
будто вокруг погибли зверь, человек, предмет,
лишь Джоконда на как-там-его картине,
как и тысячу лет, мне вдруг улыбнётся вслед.
Каждый момент я очень хотел проснуться,
каждый момент собою я быть не хотел,
такая вот месть юношеских поллюций,
куда пробрался весь нынешний беспредел.
Прямолинейное
Господи, не говори со мной ни о чём,
моё либидо вылечено врачом,
я остался, Господи, за бортом
с безжизненным между ног болтом,
я не пью, не ем, не молюсь, не колюсь
и войны, как ладана, сторонюсь.
Это эмиграция, но куда?
Это профанация, но чего?
Мне уже не хочется никуда,
мне уже не хочется ничего.
Я пытался пить до полёта вниз,
я пытался жить как жиган-лимон —
зацепился шортами за карниз,
а внизу меня запугал ОМОН.
Не туман возник, я теперь туман,
не обман возник, я теперь обман,
не тупик возник, я теперь тупик,
за каким же хером я тут возник?!
Моя старость
Были, были у меня романы,
были такие любови,
что просто самообманы,
что даже бурление крови!
Но сейчас я уже старый,
тридцатью шестью годами контужен.
Нашлась на меня управа,
трём бабам и тем не нужен.
Маме, жене и сестричке.
А вы подумали — кобеляка?
Отгремели мои электрички.
Кобелинское знамя — на-ка!
Не хожу я теперь налево,
а хожу целиком направо,
берегу своё дряблое тело,
чай, не щёголь какой, не пава.
Тут шагнул по привычке снова,
а там какая-то баба.
И не скажешь о ней — корова,
чулочки, сапожки, шляпа.
Я её облапил маленько,
она мне состроила глазки.
Осторожно, говорю, ступенька!
Шары продери, не в сказке.
Не так уж страшна эта старость,
как старичьё малюет.
И в тридцать шесть, оказалось,
некоторые балуют.
Папа
Мой отец служил морпехом
в городе Владивостоке,
он там очень много бегал
и старался быть жестоким.
Мой отец служил в Афгане,
убивал там ваххабитов,
был контужен и изранен,
но вернулся недобитым.
Мой отец варил железо
на Химдыме, Нефтебазе,
и у бара «чёрных» резал
с «бабочкой» в гомеостазе.
А потом он стал мне папой
и учил меня махаться:
на-ка, левой, ну-ка, правой!
Надо, сына, постараться.
Я старался четверть века,
как старатель, всё старался,
становился человеком,
то есть очень много дрался.
А зачем я это делал,
мне теперь не очень ясно.
Чтобы стать, как он, морпехом?
Чтобы стать, как он, опасным?
Чтобы стать пенсионером
за тринадцать тысяч в месяц
и дожить таким манером —
на тринадцать тысяч в месяц?
Чтоб поставить телевизор
даже в грёбаный предбанник?
И считать последний мизер,
развалившись на диване?
Чтоб хотеть всех уничтожить:
украинцев, Мариуполь?
Дать Зеленскому по роже?
Напиваться только в дюпель?
Чтобы что? Скажи мне, папа.
Для чего вот так стараться?
Чтобы левой, чтобы правой?
Я не буду больше драться.