Григорий Князев. Живые буквы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2023
Григорий Князев. Живые буквы. — М.: АСПИ, 2022.
В эти дни, когда людей культуры разделила пропасть разногласий из-за закономерных исторических событий, выпросталось небольшое количество людей, которое предпочло заниматься своим делом, не обращая внимания на внешние катаклизмы. Люди, которые, несмотря ни на что, кропотливо оберегают русскую культуру и вносят свой посильный вклад в ее развитие.
Теперь, когда в информационном поле многократно увеличилось количество ангажированных творений, все яснее становится одна из важнейших функций поэзии, которая за много лет деструктуризации, актуализации и бог знает чего еще — стерлась, потерялась из виду. Конечно же, речь идет о поиске и созерцании гармонии в таком мире, каким он является на самом деле. Где поводом для высказывания могут быть и вполне обыденные вещи.
Именно на такие вещи преимущественно настроена поэтическая оптика Григория Князева, лирический герой которого постоянно находится в глубоких размышлениях, но при этом глядит на все по-детски, одушевляя мир вокруг себя. Но самое главное его качество — умение сберегать, гармонизировать мир внутренний и внешний.
Осенью ушедшего года благодаря деятельности Ассоциации писателей и издателей России у Григория вышла книга. Удивительно ли, что у такого широко печатаемого автора (стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Звезда» и многих других) книга-не-самиздат выходит только сейчас? На мой взгляд: и да, и нет. С одной стороны, такого поэта наши фонды и издательства вполне могли бы заметить раньше и создать точку сборки для автора: по моему убеждению, книга — начало так называемой легитимизации (в нулевых им была публикация в «толстяках»). А с другой — книга вышла именно в тот момент, когда такие стихи более прочих необходимы.
Корпус текстов насчитывает 90 стихотворений (!), что весьма много для прижизненной книги молодого автора, стихи условно разделены на два крупных раздела: стихи для взрослых и стихи для детей.
Сами стихи в ней образуют однородный рельеф (не однообразный!), дополняют друг друга и складываются в одно большое произведение — о жизни во всех ее проявлениях, о ее превосходстве над смертью. Да, тема смерти возникает в текстах Князева часто, но каждый раз проигрывает жизни по полноте повествования о ней, над посмертием лирический герой задумывается вскользь, а значит, и смерть — лишь неизбежный факт, но не предмет мучительной рефлексии.
Хотелось бы рассмотреть несколько стихотворений отдельно, первое из которых вполне могло бы стать заглавным для творчества автора, ведь в нем содержится художественное кредо Князева:
Туманности и млечности
Пусть кружат надо мной!
Что мне судить о вечности? —
Я человек земной.
Далее в этом же тексте планомерно развивается образ настенных часов, как наглядная и понятная человеку модель космоса, кроме того, часы здесь служат атрибутом времени как такового:
В ковше Большой Медведицы —
Весь мировой уклад.
Во мгле на стенке светится
Небесный циферблат.
Стучат ритмично ходики —
То с музыкой, то без.
В их медленной мелодике —
Механика небес.
Но даже при подобном упрощении и объективизации лирический герой не может (или не хочет) думать над столь масштабными понятиями:
Глаза мои вращаются,
Но время, бытие
И вечность не вмещаются
В сознание мое!
Оканчивается стихотворение строками, которые дополняют его начало. Здесь содержится ответ на вполне логичный вопрос, возникающий после первой строфы, — «Если не о вечности, то о чем?», таким образом, можно определить направленность авторского взгляда:
Сражаться с бездной — мужество.
В пределах лет и дней
Дерев и птиц содружество
Мне — ближе и родней…
Но что это за «дерев и птиц содружество»? Почему для аллегории жизни в первую очередь выбираются именно птицы и деревья? На мой взгляд, дерево здесь — плод мифологического сознания. Если подумать, оно — живая связь нижнего (корни) и верхнего (крона) уровней земного, по сути, связующая функция Иггдрасиля в меньших масштабах. А в образе птицы проглядывается продолжение этой связи — верхнего уровня земного с небом (птичий полет), а также внутренняя свобода, которую автор и внимательный читатель обретают, принимая эту живую и гармоничную связь.
Другой весьма показательный текст — «Радоница». В нем можно определить место смерти, отведенное ей автором в его поэтическом мире, и увидеть погруженность в глубину народной культуры. Стихотворение начинается с дождя, что соответствует народной традиции его окликания на Радоницу, но в данном случае традиция преломляется в сознании современного человека, и лирический герой воспринимает дождь как предсказанную данность:
Прогнозы воплотились в дождь —
И ты под мостиками радуг
К родным на кладбище идешь
Могилы привести в порядок.
Более того, такое отношение к дождю (некогда сакральному) гармонирует с принятием естественности и необратимости смерти. Кладбище здесь определяется как граница двух миров, где у человека есть возможность бороться с забвением своими трудами, потом и кровью, и лирическому герою это отрадно:
Здесь, на границе двух миров,
Работать трудно, но отрадно —
Полоть, стирая пальцы в кровь,
Траву забвенья рвать нещадно.
Но далее по тексту этот луч деятельной радости уступает место созерцанию, герой идет вдоль протяженной межмирной границы:
А после, от жары в поту,
Где за квадратами — квадраты,
Шагать до выхода версту,
Читая имена и даты.
Как переводы на санскрит —
Связь с запредельным и нездешним…
И, наконец, стихотворение завершается остановкой взгляда на легком, живом и трепещущем тельце бабочки, парящей между домов в весеннем свете. Смерть побеждается жизнью:
Лишь бабочка легко парит
От дома к дому в свете вешнем.
Вообще такая поэзия, несмотря на кажущуюся простоту, которая при первом знакомстве мешает отнестись к этим стихам серьезно, при более глубоком погружении в мир автора — обескураживает. Понимаешь, что за каждым стихотворением стоит реальная жизнь, вместе с лирическим героем проживаешь эту жизнь — торжественную и настоящую, пахнущую лесом, сиренью и утренним воздухом, забытую где-то в далеком детстве. И не нужно тебе больше ничего: ни сложной литературной игры в мастера изящной словесности, ни философских концепций, растворенных в тексте, ни экспериментов со словесным материалом. Ведь ничто из этого не способно сравниться с жизнью.