Евгений Водолазкин. Чагин
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2023
Новый роман Евгения Водолазкина идейно и композиционно во многом напоминает его знаменитого «Лавра». Герои романов сопоставимы по силе характеров и масштабам страстей, их роднит и рисунок судьбы — покаяние, искупление совершенного по молодости и глупости. В отличие от глубоко верующего, устремленного к Богу Лавра, архивист Исидор Чагин, выросший в советское время (годы жизни — 1940–2018), скорее, атеист, но ему удается переписать свою судьбу заново, стать мифом, воплотив в этом мифе идеальный вариант своей жизни.
К своим традиционно значимым темам — время, история, выдающаяся личность, память — Водолазкин добавляет новую, важнейшую: миф. С одной стороны, он исходит из того, что мы все живем в мифе, с другой — утверждает, что искусство сильнее действительности и способно менять ее. (Об этом Чагину говорит профессор Спицын: «Вы хотите сказать, что вымысел сильнее действительности? — Само собой!..») Весь роман выстроен в направлении от реальности к вымыслу. Но вымысел — не выдумка, а миф, растущий из реальности. По Водолазкину, он не подменяет реальности, а показывает ее должный вариант, сбывшуюся мечту.
Главный герой, что традиционно для романов Водолазкина, необычен. Чагин — мнемонист: обладает уникальной фотографической памятью. Его прототип — Соломон Шерешевский, герой книги психолога А.Р. Лурии «Маленькая книга о большой памяти». По словам Водолазкина, в романе он стремился перевести эту историю из психологического плана в философский, показать человека, неспособного забыть свои проступки. «Незабываемое», исходное название романа, в итоговом варианте стало названием одной из четырех глав. При работе над текстом автор консультировался с учеными — нейрофизиологом Александром Капланом, психолингвистом Татьяной Черниговской и другими. Образ ученого, исследующего уникальную память героя, есть и в романе: профессор Спицын пишет книгу «Мнемонист», где подробно описывает «приемы чагинской мнемотехники». Механизм памяти героя оригинален: «цифры или картинки память располагала в определенных знакомых мнемонисту местах: на улицах, площадях и парках. <…> Когда, по просьбе профессора, Исидор назвал читаемую им сейчас книгу <…>, выяснилось, что все ее страницы были расставлены вдоль аллей Румянцевского сада». Такой редкий дар — еще и большая ответственность. Как же герой им распорядится?
Сам Чагин в романе не появляется. О нем рассказывают другие: его молодой коллега Павел Мещерский, некто Николай Иванович (вроде бы сотрудник органов, но это не вполне ясно; как рассказчик он неприлично недостоверен), соседка Чагина Ника, его друг Эдвард Григ (Эдуард Григоренко). Но голос Чагина в тексте присутствует: в его «Дневнике» и в созданной им в последние месяцы жизни поэме «Одиссей», — отменяя и подменяя исчезнувший «Дневник», она предлагает мифический вариант судьбы героя. Но и дневник мы читаем в пересказе Мещерского, и из поэмы узнаем небольшие фрагменты, а какой миф о себе, более всего ему подходящий, изложил в ней Чагин, можно лишь догадываться по ее названию: герой Водолазкина, как герой Гомера, в некотором смысле совершает долгое путешествие, полное испытаний, возвращается к себе и воссоединяется с любимой, Верой. Это путешествие, сопоставимое с путем Лавра, — покаяние. Но если для Лавра встреча с любимой возможна лишь на небесах, Исидор успевает встретиться с Верой в жизни, что делает финал романа хотя и нежно-грустным, но все же счастливым.
Композиция романа — кольцевая: он начинается с похорон главного героя и кончается его смертью. Небольшой по объему, роман стилистически разнопланов: у каждого повествователя своя версия и видение личности Чагина, своя манера изложения. Речь героев, как в пьесе, — основное средство создания образа. Ника на фоне ярких и объемных мужских (реальных, хотя отчасти и мифических) образов несколько схематична и как бы искуственна: ее речь слишком литературна и правильна для двадцатилетней, почти необразованной девушки из провинции. По словам Водолазкина, с особенным удовольствием он писал вторую часть романа, «Операция Биг-Бен», от лица Николая Ивановича. Вначале этот персонаж — грубиян, больше ругается, чем разговаривает. Автор наказывает его сотрясением мозга, и Николай Иванович начинает изъясняться изысканно, каламбурит, обыгрывает внутренние формы слов («беспечный печник», «усугублять сугубое»). Во второй части романа Николай Иванович (пребывая в больнице для душевнобольных) выдает пародию на миф, смешную нелепость, которая оказывается композиционно противопоставлена мифу истинному.
«Чагин» — самый смешной из романов Водолазкина. В нем много иронии, острот, анекдотов, литературных шуток, языковой игры. При небольшом объеме текст многоуровнев и разнопланов. Это и история всей жизни Чагина, и несколько любовных линий (Чагин и Вера, Мещерский и Ника, несколько второстепенных), — через их призму затронуты аспекты философские и психологические, социальные и этические. Главный конфликт — чеховский: противоречие между тем, что мечталось, и тем, что получилось.
С двойниками автор даже перестарался. В романе два Николая-напарника (Иванович и Петрович), два предателя, два Генриха (один из них Шлиман), сестры-близнецы Тина и Дина (настолько неотличимые, что это сыграет роковую роль, и два Прокопия Ивановича Пономарева; в некоторый момент появляется Чагин-2 (якобы дублер) и две биографии Чагина, несколько рассказов о нем разных людей — герой двоится, троится, его личность рассыпается и становится мифом. В образной структуре видна значимая параллель Чагин — Шлиман (нашел Трою). Не раз речь идет о том, что Шлиман был патологически лжив: «не любил рассказывать одно и то же одинаково». Он интересен Чагину как король выдумки, фиксировавший свои фантазии в дневнике: для Шлимана «фантазия — это жизнь в ее идеальном проявлении», и именно этот шлимановский подход воплощает в своей жизни Исидор.
Важнейший этический момент для понимания романа: автор призывает отделять человека от совершенного им греха. Сопереживая герою, Водолазкин не то чтобы оправдывает его, но делает его поступки понятными читателю. Для прояснения авторской позиции важен диалог Грига и Чагина в конце третьей части: у Грига дома друзья играют пьесы и диалоги из романов («Игра была для нас возможностью прожить еще одну жизнь, уйти на краткое время от своей судьбы к чужой, от реальности — к вымыслу»). В результате Чагин замечает: «У меня возникло странное ощущение, что события жизни человека не являются чем-то от него неотделимым. <…> События, которые душе, ну, что ли, не соответствуют? И тогда душа просит иных событий». Друзья говорят о том, что душа, обращаясь в небесную костюмерную, выбирает себе иные событийные наряды. Это «не переодевание, — уточняет Чагин, — переодевание как покаяние <…> Нет, наоборот: покаяние как переодевание».
Память существует лишь на фоне забвения, напоминает автор, а невозможность забывать становится для Чагина личным адом. Забвение трактуется как исцеление и прощение. И миф как форма забвения обретает заместительную функцию.
При всем стремлении автора укрыться за многими повествователями его голос в романе ясно слышен и не лишен назидательности. Это проявляется в обилии сентенций, в общих фразах: «В каждом человеке есть что-то хорошее»; «Искусство не терпит избыточности».
Автор настойчиво подводит героев (а с ними и читателей) к вопросу «Что такое счастье и каковы его источники?». Ответов в романе несколько. Авторской волей Водолазкин преодолевает и многолетний атеизм главного героя. Одна из сильнейших сцен романа: Григ, известный артист, по доброй воле выйдя на пенсию, продолжает ежедневно дома репетировать и по вечерам давать представление, превращая его в действо, молитву, обращенную исключительно к Творцу. «Зритель есть, но Он смотрит сверху». И Чагин, прислушиваясь к словам профессора Спицына о «связанности всего на свете, потому что мир Божий — един», пишет в «Дневнике»: «Мир — Божий».