Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2023
Поезд стоял две минуты.
Кириллов едва успел покидать вещи в рюкзак, пройти сквозь спящий вагон, подгоняемый проводником, и спрыгнуть на платформу. В тот же момент локомотив загудел и медленно покатился дальше, на Восток.
Порыв ветра хлестнул по щекам Кириллова. Размякшему в душном вагонном тепле, ему показалось, что он оказался на улице в плавках. Он накинул капюшон, торопливо пересек платформу и зашел в здание вокзала.
Здесь было сумрачно и пусто, несмотря на помпезность стиля. Даже полукруглое окошечко кассы было закрыто картонкой. Слева из-за приоткрытой двери с вывеской «Буфет» сочился люминесцентный свет.
Кириллов вошел в большой зал с лепниной, выстланный кафелем. За прилавком, положив руки на стол, а голову на руки, сидела одутловатая женщина в переднике и смотрела на бегающую по беляшам муху. Посетителей не было. Кириллов попросил кофе. Ничего не ответив, женщина встала и начала готовить напиток.
Кириллов сел за стол. Неразборчивый голос из радио гулял эхом под высоким потолком, локти липли к столу, а за двумя большими окнами пошел мокрый снег.
Взвизгнула кофемашина, и муха, испугавшись, снялась с беляша и направилась к непропорционально маленькой люстре под потолком.
Кириллов еще раз оглянул огромный, бесприютный зал буфета и вдруг почувствовал себя оставленным человеком. Обреченным доживать наедине с собой.
Без креста, без штанов, где-то в городе N,
что застроен Дедалом как спальный район,
третьей кружкой арабики напрочь гоню
забродившие сны и сильнее давлю
на сердечную мышцу ее головой —
чуть пугливой, сырой, словно из скорлупы…
— вспомнил Кириллов и зябко дернулся.
Женщина принесла чашку с кофе.
Кириллов расстегнул рюкзак, достал термос и проверил его герметичность. Затем вытащил пакет с бельем и тут же, за столом, сменил носки на теплые, флисовые.
Муха вернулась на беляш. Женщина сложила руки на прилавок, опустила на них голову.
Кириллов допил кофе и вышел на привокзальную площадь.
Снег выбелил круглую площадь, затушевал приземистые коробки домов. Желтым глазом мигал светофор. Перед зданием вокзала стояли две машины с шашечками. Один водитель спал, откинувшись назад, на лице другого бликовал экран телефона. Кириллов пошел к тому, кто спал.
Легонько, кончиками пальцев он разбудил водителя, назвал место назначения и, не торгуясь, сел на заднее сиденье. Подняв спинку кресла, водитель помял свое лицо, зевнул, включил передачу, и машина покатилась, оставляя за собой две черные линии.
Поплыли однообразные улицы бетонного городка.
«Дедал…» — вспомнил Кириллов.
Впереди был час пути, а по мокрому снегу даже больше.
«Как хорошо, что он не слушает музыку…» — подумал Кириллов.
Он вытянулся наискосок, сунул ноги под водительское сиденье и задремал.
Водитель посмотрел в зеркало, понял, что ему не судьба разогнать сонливость разговором, и закурил, приоткрыв окно на два пальца.
Проснулся Кириллов от шума гравия под колесами. За окном была осень: случайный ночной снег почти растаял, только кое-где лежал на пожухшей листве.
— Там, короче, дорогу повело, — говорил водитель. — Вода скапливается. Щебнем отсыпали, да без толку. Провалилась опять. Я до ручья довезу, а дальше ты сам. Ладно?
— Конечно, — застегнул куртку Кириллов и пожалел, что не взял в буфете воды — сушило.
Он расплатился в салоне, вышел на улицу, надел рюкзак и сразу пошел, будто его голову не туманило дерганое дорожное забытье.
Водитель не обманул, дорогу и вправду размыло. Кириллов заглянул в стальную трубу, вкопанную поперек для стока воды, и не увидел просвета с обратной стороны. Он крикнул, но голос не вернулся к нему.
До деревни было чуть больше трех километров, и уже через полчаса Кириллов увидел шиферные коньки, серые заборы из горбыля, а чуть дальше, за кривыми соснами, черную реку.
При виде воды он резко сбавил ход, как будто вдруг устал. Он сел на корточки, уткнулся лбом в кулаки, замер. Он просидел так некоторое время, пока не почувствовал, что на спину давит рюкзак, затем встал на ноги, выдохнул и медленно пошел по дороге. Залаяла собака.
Деревня была брошена. Избы были плохо различимы в осенних зарослях, окна некоторых забраны досками, окна других выбиты временем и непогодой. И только один дом выглядел опрятно — там, где заходилась лайка.
Собака не сразу, но все-таки узнала Кириллова, ткнулась мордой в ладонь. Дом был открыт, но Кириллов понял, что он пуст, — дед бы вышел на голос пса.
Он достал термос, оставил рюкзак на крыльце и пошел к реке. Жирная осенняя земля тяжело и густо облепила его ботинки.
На берегу хлопотал дед в вязаной шапке с неправдоподобно длинными руками, выглядывавшими из-под штормовки. Он только что снял лодочный мотор и положил его на отрез брезента. Увидев Кириллова, дед выпрямился, сощурив оба глаза.
— О как! — засмеялся он потемневшим ртом, когда узнал фигуру. — Тут скоро всё замерзнет напрочь, а он отдыхать приехал!
— Я одним днем, — пожал руку Кириллов.
— А жена где?
— Не смогла.
— Не смогла! — передразнил дед. — А говорила, что лучше мест не видела! Что жить тут хочет!
Дед ждал, что Кириллов что-то ответит, но тот молча смотрел через плечо старика на безучастно текущую воду.
— Рыбку подергать приехал? — считал его взгляд дед.
— Нет, — сказал Кириллов и сразу добавил: — Да. Мне бы лодку…
— Так я мотор уже снял!
— А я на веслах.
— А не запаришься, рыбачок? — засмеялся темнотой дед. — В октябре вода шустрая.
— Постараюсь, — улыбнулся Кириллов.
Дед принес из гаража пару алюминиевых весел. Кириллов отвязал тросик, оттолкнулся от берега и уверенно запрыгнул в качнувшуюся посудину.
— А ловить-то ты на что будешь? — с берега спросил уменьшающийся дед.
— Я так, — взялся за весла Кириллов. — Покатаюсь только.
Кириллов сделал серию махов к центру реки, развернул лодку на девяносто градусов и стал грести против течения. Дед замотал мотор в брезент и направился в гараж.
Деревня быстро пропала из виду. Берега стали дикими, лесистыми. Кое-где деревья подходили вплотную к реке; кое-где отступали, давая свободу невысоким скалам. Желтыми островками мимо лодки проплывали опавшие листья.
Уперевшись каблуками в шпангоут, Кириллов греб нервно, торопливо. Он с брызгами погружал алюминиевые лопасти в воду, отталкивался с усилием, снова опускал и снова тянул их на себя, но ему казалось, что он стоит на месте, будто попал в стремнину и сопротивлялся ей.
Вскоре Кириллов вспотел, сбился с дыхания. Он хотел сплюнуть, но было нечем.
«Но сама ты не здесь, — стучало в его голове. — Но сама ты не здесь… Не здесь… Не здесь…»
И эти пустые, невыразительные слова показались ему чем-то безжизненным и жутким, как эта мазутная, беспросветная вода, которую он тщетно рубил веслами, а она всё текла и текла. Он погнал навязчивые слова прочь, но они прилипли к горлу, к сердцу, к языку, точили изнутри, заставляя снова и снова махать веслами, вот только сил на взмахи оставалось всё меньше.
Кириллов сник. Выпустил весла из рук.
Он вспомнил, как однажды они проснулись рядом где-то далеко, где было жарко, и они так устали днем от солнца и экзотической кухни, что пошли прилечь после завтрака, а проснулись уже вечером, и ее голова была мокрой от южного сна, волосы по-детски торчали в стороны, а глаза были полны искреннего удивления от того, что можно спать так долго, так беззаботно. И тогда она сказала:
«Я хочу спать с тобой всю жизнь. И после жизни тоже» — и засмеялась.
— Где ты? — тихо промычал Кириллов.
«Где ты…» — разнеслось по воде и стукнулось о скалы…
…Это была действительно стремнина, о которой Кириллов забыл. Лодку несло вниз по течению, вращая вокруг оси. Ненужные весла стукались о борта.
Кириллов тыльной стороной ладони провел по заросшему лицу, достал из кармана куртки термос, снял крышку, выкрутил пробку и, перегнувшись через борт, высыпал в реку человеческий прах.
На мгновение он увидел свое отражение в воде, но его запорошило что-то серое и летучее, как те слова, что вторую неделю слоились в его отяжелевшей, одинокой голове:
…Но сама ты не здесь. И рука — не река,
чтобы плоть, как упущенный плот притянуть.
Только память портняжного метра длинней,
да и та иногда коротка. Кабы знать
все колдобины и холода на пути
постелил бы солому и жар загребал.
Не успел. Руны — врали, а сам — близорук.
От того-то щетина — как тень — по лицу,
и пасует ночное тщесловье мое,
оставляя ушам лишь фальцет комара.