Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2023
Я познакомился с Велимиром Хлебниковым довольно странным образом. В начале балканской войны (1912 года) я провел несколько дней в Киеве, откуда я поехал на Кавказ. Моими соседями в поезде оказались два молодых пассажира: один большой, с длинным, самоуверенным, но холодным лицом; другой — покороче, плотнее и, по-видимому, общительнее. Между тем, как первый все время бормотал какие-то ритмические фразы, не обращая внимания ни на кого и ни на что, его товарищ часто оглядывал пассажиров или же увлекался видами украинского пейзажа, мелькавшего вдоль железной дороги. Вместо багажа у них был обыкновенный мешок — набитый преимущественно бумагами.
Мы познакомились. Фамилия одного из моих новых знакомых была Маяковский, а другого — Давид Бурлюк20. Маяковский говорил мало и как бы с неохотой; но зато Бурлюк говорил за двоих и за словом никогда в карман не лазил. Сказал мне, что оба они едут в Крым, где его отец был в то время управляющим каким-то имением21.
Понемногу наш разговор коснулся и литературы. Узнав, что я бывал в Италии и в Париже, Бурлюк стал расспрашивать меня о Маринетти22 и о футуризме вообще. Когда я ему сказал, что кличка Маринетти в Париже просто Марионетти, он от души рассмеялся.
Скоро покатился целый ряд других вопросов. Даже Маяковский перестал бормотать свои ритмические упражнения и принял более живое участие в разговоре. Вдруг меня спросил, не слыхал ли я о замечательном молодом поэте Хлебникове. Бурлюк тут же советовал мне остановиться на обратном пути в Петербург хотя бы на несколько часов в Москве и лично познакомиться с Хлебниковым.
— Не пожалеете, — сказал он с ударением и тут же дал мне его адрес.
На какой-то узловой станции оба они должны были пересесть. Прощаясь, Бурлюк (с его широкой натурой) пригласил меня приехать, хотя бы на короткое время, к нему в Крым. Я ответил, что по разным причинам это для меня невозможно, но дал ему слово, что на обратном пути непременно зайду к Хлебникову.
Это я и сделал.
* * *
В Москве я не без труда отыскал старинный дом в довольно неприглядной части города, где тогда жил Хлебников23. Первое впечатление от моей встречи с ним меня разочаровало. Жил он, по-видимому, бедно, в неуютной комнатке, где слово «порядок» не имело особого веса. Бумаги, книги, куски белья и платья, даже какая-то немытая тарелка — все это было разбросано кое-как и где попало.
Сам Хлебников встретил меня сперва застенчиво. Его бритое лицо с чуть-чуть выпученными мягкими губами приняло какое-то озадаченное выражение, когда я сказал, что я пришел к нему по рекомендации Бурлюка и Маяковского. Он даже не спросил, где и как я с ними познакомился. Но как только он услышал, что я южный славянин, его лицо вдруг засияло. Перестав стесняться, он с улыбкой попросил меня садиться, после чего мы с ним вскоре разговорились, точно старые знакомые.
Узнав, что я словенец, он признался, что я первый словенец, с которым он вообще познакомился, и тут, конечно, посыпались вопросы один за другим. Я уже не помню, как началась его симпатия к южным славянам24 и почему он переменил даже свое настоящее имя — Виктор — на южнославянское «Велемир» (правильнее было бы Велимир)25. Не знаю даже, объяснил ли он это как следует. Помню только то, что он меня много расспрашивал о житье-бытье сербов и черногорцев. В особенности его интересовала патриархальная Черногория, которой он никогда не видал, так как вообще не бывал за границей и иностранными языками не владел26.
Я упомянул некоторые черты южнославянских литератур, но его гораздо больше интересовали произведения народного творчества, а именно сербские народные эпические песни, собранные в начале XIX века Вуком Караджичем27. Он внимательно следил за моими объяснениями, после чего задавал вопросы о фольклоре вообще и о славянской «старине глубокой», в частности.
Кажется, я просидел в его комнатке по крайней мере два часа. Когда я встал, чтобы попрощаться, он вдруг искренним тоном выразил надежду, что мы оба опять встретимся и поговорим «в этом же роде».
— А отчего бы вам не приехать на несколько дней ко мне в Петербург? — я спросил, пожимая его руку.
— Приезжайте и будьте моим гостем!
Хлебников принял мое приглашение с видимым удовольствием. Три недели спустя он в самом деле приехал ко мне в Петербург28, даже не предупредив меня заранее, что приедет.
* * *
Приехал он в бедном состоянии: плохо одет, без денег и, по-видимому, не зная, как быть и что делать. Не задавая никаких вопросов, я просто попросил его не стесняться и чувствовать себя у меня, как дома.
Жил я тогда где-то на Офицерской улице29. Работал же я в центре города в связи с журналом «Аргус», редактором которого был Регинин30. Между тем, как мне была временно поручена забота о распространении журнала — утомительное и далеко неприятное занятие. Уходил я из дом немедленно после утреннего чая, возвращался к обеду и затем — довольно поздно — к ужину.
Хлебников жил и столовался у меня, но он мало выходил и новыми знакомствами не интересовался. Однажды вечером я повел его к художнику Борису Кустодиеву31, который жил поблизости и с которым я был очень дружен. Сам Кустодиев был удивительно занятный собеседник. Он не только умел хорошо говорить, но и слушать. К сожалению, Хлебников большей частью молчал. Этим-то его знакомство с Кустодиевым и ограничилось.
Дома он, конечно, много думал, много писал, но говорить не стеснялся. Вечером, после ужина, он охотно разговаривал, хотя о своих произведениях не очень-то любил высказываться. Однажды он мне читал вслух свое стихотворение «Мария Вечора» и спросил меня, мог ли бы я дать ему какие-нибудь новые данные о ней и ее трагической смерти. Я ответил, что знаю только то о ней, что уже известно. В то же время я возразил, что ее фамилия не Вечóра, а Вéцера (Vetsera) и что она была, вероятно, греческого происхождения32. Хлебников сейчас же протестовал и сказал, что он написал это стихотворение с тем большим интересом, потому что считал ее славянкой. Для него она была Вечóра, а не Вéцера. О каком-то изменении ее фамилии на неславянский лад он и слышать не хотел.
* * *
О балканской войне, которая была тогда в разгаре, мы мало говорили. Но в связи с ней же именно тогда стала выходить в Петербурге еженедельная (или двухнедельная?) газета «Славянин». Будучи с ее редактором отчасти знаком, я попросил Хлебникова написать что-нибудь о славянах и послать в редакцию. Он в самом деле написал несколько очерков о Черногории и черногорцах33, которые я лично передал редактору «Славянина». Не помню, сколько этого материала было там напечатано (отчасти под его фамилией, а отчасти анонимно). Знаю только то, что Хлебников получил небольшой гонорар, который его — в тогдашнем безденежье — очень обрадовал.
Так как я тогда принимал довольно деятельное участие в «Обществе славянского научного объединения», я иногда ходил к председателю этого общества — академику Бехтереву. Хлебников знал об этом, но сам он насущными практическими делами славянства не очень-то интересовался. Его привлекала архаическая и патриархальная сторона славянства; точно так же и фольклор, и все, что было связано с древними словообразованиями. Вот почему он с удовольствием перебирал славянские словари. Кажется, что два или три раза он заходил в славянское отделение Академии наук, где он мог пользоваться разными словарями, включая Миклошича34. В моей библиотеке был сербский словарь Вука Караджича и также русско-словенский словарь Хостника (Hostnik)35, в которые он часто заглядывал. Когда он случайно открыл сербский глагол «запóпѝти» («сделать кого-нибудь попом»), он пришел в восторг. Если не ошибаюсь, он пользовался им в одном из своих черногорских очерков. Такие слова, как «Велес», «вила», «курент»36 и т.п., увлекали его уже потому, что были связаны со славянским фольклором и мифологией.
* * *
Тут нелишне заметить, что объяснения самого Хлебникова иных словообразований нередко принимали довольно ненаучный характер. Однажды во время утреннего чая он меня спросил, как называется «булка» по-словенски. Я ему сказал словенское слово: «жéмля» (žemlja), и он сейчас же воскликнул: «Да, это все происходит от слова «земля». Одно и то же слово. Булка — это хлеб. Значит: “хлеб” и “земля”. “Земля” и “жéмля”. Удивительно!».
Я считал нужным разочаровать его и показать, что «жемля» даже не славянского происхождения, а просто испорченное немецкое слово «Semmel», которое словенцы переняли и отчасти переделали. Но и это не помогло. Хлебников настоял на своем, не обращая внимания на какие бы то ни было возражения.
В те же дни я старался познакомить его с произведениями некоторых славянских поэтов. Однажды я показал ему книгу стихов крупного словенского поэта Прешерна (1800–1849) в русском переводе Корша37. Он прочел несколько стихов и бросил книгу с замечанием: «профессорский перевод», с чем я не мог отчасти не согласиться. В моей библиотеке было также довольно много польских книг, в особенности все произведения Словацкого, драму которого «Лилла Венеда» он, кажется, прочел в переводе Бальмонта38. С моей помощью он познакомился с ее первым действием в польском подлиннике.
О литературе и литераторах Хлебников не очень охотно высказывал своего мнения. Даже о футуризме и футуристах он редко говорил и как будто о чем-то далеком. Во всяком случае, его сознание было тогда более в каком-то мифологическом прошлом, чем в будущем. Шумные выступления футуристов на литературных вечерах ему тоже не особенно нравились39. Он был, конечно, знаком, кроме футуристов, и с некоторыми другими литераторами (например, с Вячеславом Ивановым и его «башней»)40, но во время своего пребывания у меня он почти ни к кому не заходил. Однажды вечером я ему предложил поужинать со мной в ресторане «Вена»41, где тогда собирались писатели и художники, но он просто отказался.
Во всяком случае, ему было приятнее сидеть дома, работать или же читать (с помощью словаря) старинные народные песни сербов и черногорцев в сборнике Караджича. Очень сильное впечатление произвела на него черногорская баллада «Песня о постройке Скадра» («Песма о зидање Скадара»). Замечательную «Смерть матери Юговичей»42 из цикла о сражении на Косовом поле (1389) я ему читал вслух в оригинале, и трагическая красота этого народного стихотворения его прямо-таки потрясла.
* * *
Теперь не помню, как долго Хлебников тогда гостил у меня. Во всяком случае, не меньше четырех недель. Чтобы немного развлечь его, я несколько раз водил его на вечеринки у своих знакомых, но без особого успеха. Даже у Ольги Ивановны Ляшковой, веселой и остроумной приятельницы художника Ле-Дантю, на квартире у которой собирались молодые художники и литераторы (Михаил Ле-Дантю, Николай Лапшин, Илья Зданевич и др.)43 он сидел как будто погруженный в самого себя и мало заботился о том, чтобы завязать какие-нибудь новые знакомства.
Его беспомощность в практических делах жизни казалась мне, по крайней мере в то время, поразительной. Очень возможно, чтобы и его стихотворения долго остались неизвестными, если бы не попали в руки таких энергичных и предприимчивых друзей, как Бурлюк и Маяковский. В особенности Давид Бурлюк44 делал все возможное (и даже невозможное), чтобы выдвинуть его.
Несмотря на почти неизлечимую застенчивость Хлебникова, мы расстались с ним очень приятельским образом, когда я вдруг должен был поехать на продолжительное время в Норвегию. Хлебников вернулся в Москву, и с тех пор мы с ним больше не виделись. Несколько лет спустя я с искренней грустью узнал о его трагической кончине.
20 Здесь ошибка памяти мемуариста: эта встреча журналиста Янко Лаврина с русскими футуристами Д.Д. Бурлюком и Маяковским в поезде Москва — Херсон произошла, вероятно, не в начале Балканской войны, а 19 или 20 декабря 1912 года, когда поэты проезжали через Киев в Крым. См. об этом в письме Д. Бурлюка М.В. Матюшину от 17 декабря 1912 года: «Сейчас еду через Киев (курсив мой. — А.П.) в Херсон. Новая Маячка Таврической губернии. «Пощечина общественному вкусу» — завтра, готово 500 экземпляров» (цит. по: Харджиев Н.И. Статьи об авангарде. В двух томах. Т. I. М., 1997. С. 24).
21 Отец братьев Бурлюков Д.Ф. Бурлюк (1857–1915) был агрономом и заведовал Чернодолинским заповедным имением графа А.А. Мордвинова в Чернянке, а также был автором нескольких популярных брошюр по сельскому хозяйству.
22 Маринетти Филиппо Томмазо (1876–1944) — поэт, теоретик авангарда и лидер итальянского футуризма, один из идеологов фашизма. 20 февраля 1909 года в парижской газете «Le Figaro» напечатал первый «Манифест футуризма».
23 Хлебников проживал тогда в Москве по адресу: Ново-Васильевский пер., д. 11, кв. 3.
24 «Славянская» программа у Хлебникова была окончательно сформулирована осенью 1908 года.
25 Трудно сказать, когда именно у Хлебникова возникла мысль поменять свое «латинское» имя «Виктор» на «балканское» «Велимир». Впервые он упомянул его в ноябре 1908 года в неизданном письме к матери: «Кстати, под прошением в Слав<янское> Бл<аготворительное> Общество я подписался так: Учимец Петроградского Всеучбища Велимир (Виктор) Владимирович Хлебников. Не правда ли, мальчишество?» (РГАЛИ. Ф. 3145. Оп. 1. Ед. хр. 883. Л. 32). На мой вопрос о псевдониме Хлебникова Янко Лаврин ответил в письме от 25 мая 1972 года: «Слово “Велимир” (Хлебников ошибочно писал “Велемир”) просто значит “великий мир” и отвечает, по-моему, более или менее немецкому “Friedrich”. “Велий” (сокращенная форма от “великий”) сохранилась в некоторых сербохорватских диалектах, особенно в Истрии».
26 Неточность мемуариста: Хлебников знал французский язык, о чем он упомянул в анкете ВСП в 1922 году. За границей он побывал только один раз, в конце жизни — весной-летом 1921 года в Иране.
27 Караджич Вук (1787–1864) — выдающийся сербский филолог, фольклорист, историк, деятель сербского национального возрождения. В 1814–1815 годах издал несколько томов сербских народных песен. Здесь речь идет, вероятно, об издании: КараЂиh Вук. Народна српска пҍснарица. Vol. 1–6. Wien. 1841–1864.
28 Хлебников, вероятно, приехал в Петербург в 10-х числах марта 1913 года, но поселился не у Я. Лаврина, как утверждал автор мемуаров, а рядом с ним — на ул. Витебской, № 29, в квартире № 6, а сам журналист проживал в соседней квартире № 8. (снята часть фразы).
29 Янко Лаврин в 1910-х годах неоднократно менял свое жилье в Петербурге. Здесь у него произошла аберрация: в 1913 г. он жил не на Офицерской, а на соседней улице — Витебской.
30 Регинин В.А. (1883–1952) — журналист, критик и издатель, в 1913–1916 годах издавал журнал «Аргус». Хотя он был противником футуристов, но в «рождественском» номере журнала за 1913 год был напечатан манифест футуристов «Почему мы раскрашиваемся», написанный художником М. Ларионовым и поэтом Ильей Зданевичем. Возможно, что Я. Лаврин мог содействовать появлению этого материала в «Аргусе», хотя сам об этом он нигде не вспоминал.
31 Кустодиев Б.М. (1878–1927) — известный живописец, в 1911–1913 годах жил на ул. Мясной, № 19, а с 1915 года проживал на ул. Введенской, № 7. Вероятно, здесь аберрация памяти, ср. в цитированном письме Янко Лаврина ко мне от 9 марта 1970 года (см. в предисловии), где он пишет, что Хлебников не посещал Кустодиева.
32 В основу поэмы Хлебникова «Мария Вечора» легло двойное самоубийство в охотничьем замке «Мейерлинг» 30 января 1889 года австрийского кронпринца Рудольфа и его возлюбленной баронессы Марии Александрины фон Вечера. Вокруг этой трагедии существует много версий. В письме от 25 августа 1974 года Лаврин сообщал автору этих строк: «Я видел рукопись “Марии Вечоры” (вероятно, вторую редакцию), и он мне читал ее в Петербурге два раза. Задал мне множество вопросов о престолонаследни<ке> Рудольфе, и когда я ему сказал, что его любовница называлась Вецера (Vetsera), а не Вечора, и что она не была славянкой, он стал на меня даже немного дуться».
33 В поисках других его текстов о Черногории автор этих строк тщательно изучил все «черногорские» тексты, напечатанные в «Славянине», но ничего похожего на стиль Хлебникова, кроме рассказа «Закаленное сердце», обнаружить не удалось.
34 Миклошич Франц Ксавер Риттер фон (1813–1891) — выдающийся словенский и австрийский языковед, автор первого словаря старославянского языка. В 1857 году был избран членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук. Речь идет, вероятно, о первом (1850) или втором издании его словаря (1862–1865).
35 Речь идет о следующих словарях: Карађић Вук. Српски рјечник, истумачен њемачкијем и латинскијем ријечима. Wien, 1818 (или др. изд.); Хостник М.М. Ручной русско-словинский словарь. V Gorici. 1897; Он же. Словинско-русский словарь. Горица, 1901.
36 Велес, вила, курент — термины из славянской мифологии. Велес — один из главных богов славянского пантеона, покровитель путешественников, «скотий Бог»; вила — женский дух в славянской мифологии в виде девушки с распущенными волосами и крыльями, которая обладает пророческим даром; курент — словенская карнавальная фигура с маской, участвующая в ритуальном обряде в честь весны и плодородия.
37 См.: Преширн Франц. Стихотворения / Со словенских и немецких подлинников перевел Ф. Корш. М., 1901.
38 Хлебников читал сборники Ю. Словацкого на русском языке. В его личной библиотеке (в настоящее время — в музее поэта в Астрахани) сохранилось отдельное издание поэмы «Ангелли» в переводе В. Высоцкого (М., 1906). Впервые драма Ю. Словацкого «Лилла Венеда» в переводе К. Бальмонта была напечатана в журнале «Русская мысль» (1909. № 9. С. 1–82); затем в сборнике Ю. Словацкого «Три драмы» (М., 1911).
39 Это свидетельство мемуариста ошибочно: Хлебников принимал участие в некоторых вечерах футуристов, проходивших тогда в Петербурге. Он очень дорожил дружбой и сотрудничеством с единомышленниками. Необходимо подчеркнуть, что в феврале-марте 1913 года с участием Хлебникова вышли футуристические сборники: «Садок судей II», «Требник троих» и листовка «Пощечина общественному вкусу», в которой он был назван соратниками «гением — великим поэтом современности». А в автобиографии (1914) он не без иронии писал: «В 1913 г. был назван великим гением современности, какое звание храню и по сие время».
40 Вероятно, Хлебников что-нибудь рассказывал Я. Лаврину о своих «старых» отношениях с Вяч. Ивановым и о разрыве с его кружком в 1909–1910 годах.
41 «Вена» — очень популярный в начале XX века в литературно-художественных кругах Петербурга ресторан на ул. Малой Морской, № 13/8. См. о нем: «Десятилетие ресторана “Вена”». СПб., 1913.
42 Хлебников, вероятно, читал юнацкую «Песню о постройке Скадра» и «Смерть матери Юговичей» в переводах Н. Берга и Н. Гальковского, включенных в сборник «Песни разных народов», составленный Н. Бергом (М., 1854).
43 Ляшкова (после 1917 года — Лешкова) О.И. (1883–1942) — литератор, музыкант, одна из активных участников левой группы «Безкровное убийство» (1911–1917) и одна из главных авторов одноименного гектографического журнала. Ле-Дантю М.В. (1891–1917) — видный российский художник-авангардист, член групп «Союз молодежи» и «Ослиный хвост», ученик М. Ларионова, один из создателей левой группы «Безкровное убийство» и одноименного журнала. Он был также первооткрывателем народного грузинского художника Нико Пиросманишвили. Лапшин Н.Ф. (1888–1942) — российский художник-авангардист, живописец, график, член группы «Союз молодежи», один из активных членов группы «Безкровное убийство». Зданевич И.М. (1894–1975) — российский и французский поэт, прозаик, драматург, теоретик авангарда, дизайнер книги, основоположник нового направления в искусстве «всечество» и один из открывателей художника Нико Пиросманишвили.
44 Д.Д. Бурлюк был не только «открывателем» Маяковского, но очень много сделал для сохранения и изданий рукописей Хлебникова, а также для его канонизации. В предисловии к «Творениям» Хлебникова (1914) он писал: «Вот он истинный отец «футуризма»! Действительно, Хлебников указал новые пути поэтического творчества! Безусловно! Хлебниковым созданы вещи, подобных которым не писал до него ни в русской, ни в мировых литературах — никто. <…> Хлебников — наша эпоха. <…> Хлебников — не будет забыт никогда. Он тот исток, из коего и в грядущем возможно зарождение новых прекрасных ценностей. Хлебников — хаотичен — ибо он гений; лишь талант — ясен и строен. Хлебников разносторонен; он математик, филолог, орнитолог, все роды литературные ему доступны <…>» (выделено автором. — А.П.).