Из дневника читателя
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2023
Об авторе | Глушаков Павел Сергеевич (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук. Специалист по истории русской литературы ХХ века. Автор книг: «Шукшин и другие» (2018), «Мотив — структура — сюжет» (2020), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Остап Бендер: предшественники и современники» (№ 12, 2022).
Чтение чем-то напоминает прогулку: можно идти по проторенным дорожкам, заасфальтированным или выложенным причудливой плиткой. Можно свернуть на чуть заметную тропинку. Можно, конечно, идти и куда глаза глядят, пробираясь сквозь заросли и переступая через поваленные деревья. В период пандемии, когда возвращение «в прежние места» было невозможно, была освоена новая разновидность прогулки — виртуальная, через интернет-карту, и этот взгляд с высоты космического спутника чем-то был даже увлекателен и напоминал кадры из бондарчуковской «Войны и мира».
В собранных здесь заметках нет широких панорамных картин, а есть только наблюдения над частными элементами хрестоматийных текстов. Казалось бы, читаные-перечитаные, помнящиеся часто наизусть, они все же блеснут какой-то одной своей гранью, одним незначительным, но ярким элементом, и эта вспышка заставит припомнить иной текст, часто близкий первому, но не соотносившийся с ним до этой поры. Конечно, это не «влияние» или цитация, а лишь случайное совпадение или созвучие, актуализирующееся в пространстве «большого текста» культуры.
1
В лермонтовском «Демоне» внимательный читатель может уловить некоторые детали, словоупотребление или интонацию, встречавшуюся в пушкинском «Евгении Онегине». Вот, например, описание «божественной ножки»:
И вот она, одной рукой
Кружа его над головой
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит —
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы;
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка…
Это как будто пришло из первой главы пушкинского романа в стихах:
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла — все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
2
А вот общее словоупотребление, выдающее то глубокое и не проясненное для героинь чувство, которое соединяет не только лермонтовскую Тамару и пушкинскую Татьяну, но и толстовскую Наташу. Сравним:
Лермонтов:
Уж много дней она томится,
Сама не зная почему;
Святым захочет ли молиться —
А сердце молится ему…
Пушкин:
Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму…
Толстой:
« — Ну, ну, голубчик, дядюшка, — таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал, и как будто в нем было два человека, — один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
— Ну, племянница! — крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшею аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de châle давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка».
3
В сцене противостояния Демона и Ангела Лермонтов передает грозную реплику инфернального героя:
Она моя! — сказал он грозно, —
Оставь ее, она моя!
В инфернальном сне Татьяне видится, как известно, Евгений, который грозно и повелительно восклицает:
Мое! — сказал Евгений грозно…
Там же мы встречаем словесную формулу, похожую на ту, которую в письме к Онегину использовала Татьяна:
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Ср. с «Демоном»:
О! кто ты? речь твоя опасна!
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?..
4
Стихотворение «Андрей Шенье» невольно подкрепляет давно подмеченный пушкинский «христологический миф»:
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами…
Сравните со словами Иисуса: «Потому что там, где двое или трое собраны вместе во имя Мое, там и Я нахожусь вместе с ними» (Мф 18:20).
5
Как ни покажется странным, но наполеоновская идея исключительности Раскольникова и мысль о том, что старуха-процентщица не приносит никакой пользы («…с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет…»), а следовательно, может быть убита, мелькает уже в пушкинском «Моцарте и Сальери»:
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить — не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой…
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
6
Между первым и последним действием «Ревизора» поставлено своеобразное зеркало (вспомним эпиграф: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива»), которое отражает то, что было вначале, естественно, меняя знаки: «ревизор» превращается в «не ревизора».
Действие первое Действие пятое
Городничий. Я пригласил вас, господа, Почтмейстер. Удивительное дело,
с тем чтобы сообщить вам господа! Чиновник, которого мы
пренеприятное известие: к нам едет ревизор. приняли за ревизора, был не ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор? Все. Как не ревизор?
Городничий. <…> Вот я вам прочту письмо… Почтмейстер. Совсем не ревизор, —
я узнал это из письма…
7
Среди «источников» Пушкинской речи Достоевского можно назвать стихотворение «Эхо». На его фоне слова о «всемирной отзывчивости» поэта получают, кажется, дополнительный смысл: «Третий пункт, который я хотел отметить в значении Пушкина, есть та особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта художественного гения — способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного. Я сказал в моей речи, что в Европе были величайшие художественные мировые гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но что ни у кого из них не видим этой способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения. <…> Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось»1.
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов —
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
8
В двух романах И.С. Тургенева есть похожие проявления прекрасных героинь. Эти символические поступки, видимо, были для писателя особенно значимы. Сравните:
«Рудин»:
« — Ну, что? — спросила Александра Павловна.
— Жива еще… — проговорил старик. <…> Старуха приподняла голову и потянулась к Александре Павловне. — Дай, барыня, ручку, — пролепетала она. Александра Павловна не дала ей руки, нагнулась и поцеловала ее в лоб».
«Отцы и дети»:
« — Я Одинцова, — промолвила она. — Евгений Васильич жив? <…>
— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском.
— Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…
Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу».
9
Сейчас, когда число литературных премий, стихотворных конкурсов и всяческих мероприятий, легализующих «творческий порыв» стихотворцев, растет с неослабевающей силой, недурно напомнить оптимистический совет Виктора Шкловского начинающему профессиональному литератору: «Стихи пишут очень многие. Из грамотных людей редко кто избег этой повинности и почти каждый сложил несколько стихотворных строк.
Редакции все стихами завалены совершенно. Хороших, технически грамотных стихов присылается сотни.
Поэтов, умеющих писать и могущих быть напечатанными — тысячи, а потребителей на товар, который они производят, очень мало или почти нет.
Если вообще нужно предостерегать от слишком раннего превращения писания в профессию, то особенно резко нужно предупреждать поэтов.
Поэзией у нас сейчас прожить невозможно, потому что поэт не может быть гарантирован в том, что у него каждый месяц будут выходить стихи.
У таких поэтов, как Пушкин и Блок, бывали годы молчания, и если бы они жили только стихами, то они должны были бы или писать плохо или умереть с голоду»2.
10
Две смерти и одно несостоявшееся смертоубийство соединяют в причудливый узел, казалось, отдаленно стоящие тексты.
Пушкин, «Выстрел»:
«Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами».
Тургенев, «Рудин»:
«В знойный полдень3 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание “национальных мастерских” было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместия св. Антония баталион линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Венсенский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя — и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.
— Tiens! — сказал один из убегавших insurgés другому, — on vient de tuer le Polonais.
— Bigre! — ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер.
Этот “Polonais” был — Дмитрий Рудин».
Катаев, «Кладбище в Скулянах»:
«Я умер от холеры на берегу реки Прут, в Скулянах, месте историческом. Моя жена Марья Ивановна хлопотала возле меня вместе с несколькими девушками-цыганками, нашими крепостными».
11
В популярной киноленте «Москва слезам не верит» (1979) героиня Ирины Муравьевой пыталась завести знакомства в читальном зале Ленинской библиотеки.
Любопытно, что это место, по свидетельству В. Золотухина, действительно имело, в том числе, и подобную «славу»: «Она в Ленинку ходит. А я боюсь Ленинку. Это место, где кадрятся. Там сама обстановка призывает, обязывает к заигрыванию. Хочешь не хочешь — будешь. Берешь книжечку, подсаживаешься: тишина, уют, холлы и пр. роскошь. Мои знакомые развелись недавно. Она повадилась в Ленинку бегать, снюхалась там с кем-то, и семья развалилась. Ленинка — это опасное место. Ни в коем случае не пускай жену в Ленинку»4.
12
Картина Питера Брейгеля «Вавилонская башня» (1563), кажется, предвосхитила те «анатомические картины», появившиеся позже, на которых изображался урок анатомии («Урок анатомии доктора Виллема ван дер Меера» Питера ван Меревелта (1617), «Урок анатомии доктора Тюльпа» Рембрандта (1632) и др.). Действительно, на полотне Брейгеля мы видим мертвенно-бледную облицовку башни, а внутренние помещения и перекрытия чем-то напоминают обнажившуюся кровеносную систему, плоть, организованную сочленениями сосудов и мышц. Недостроенная башня5 похожа на разъятый труп человека.
13
Известная формула «Все мы вышли из гоголевской “Шинели”» почти дословно повторена в революционной песне «Смело, товарищи, в ногу!»:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
«Братский6 союз и свобода» —
Вот наш девиз боевой!
14
Две судьбоносные беседы: Булгаков и Пушкин.
« — Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или — Михаил Афанасьевич — не помню точно).
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
— Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь…»7
«Капитанская дочка»: «Дама выслушала ее со вниманием. “Где вы остановились?” — спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: “А! знаю. Прощайте, не говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо”».
15
Из стихотворных перекличек. Ярослав Смеляков, «Хорошая девочка Лида»:
<…>
Он с именем этим ложится
и с именем этим встает.
Недаром на каменных плитах,
где милый ботинок ступал,
«Хорошая девочка Лида», —
в отчаяньи он написал.
Александр Пушкин, «Жил на свете рыцарь бедный…»:
Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
16
Николай Некрасов, «Внимая ужасам войны…» (1855):
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя…
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
Евгений Винокуров, (1953):
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят8.<…>
Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно. <…>
17
Арсений Тарковский (1967):
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало. <…>
Листьев не обожгло,
Веток не обломало…
День промыт, как стекло,
Только этого мало.
Николай Клюев (1907):
Вот и лето прошло, пуст заброшенный сад,
На дорогу открыта калитка.
Из поблекшей травы сквозь сырой листопад
Сиротливо глядит маргаритка.
Чьих-то маленьких ног на дорожке следы
И обрывки письма у крокета.
На скамье позабытый букет резеды —
Это память угасшего лета:
Были грезы и сны, и порывы ума.
Сгибло все под дыханьем ненастья.
Позабытый букет да обрывки письма
Нам с тобою остались от счастья.
Это клюевское стихотворение впервые было напечатано в 1987 году, так что совершенно не могло быть известно Тарковскому. Тем, как говорится, интереснее…
1 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 26. Л.: Наука, 1984. С. 130–131.
2 Шкловский В. Техника писательского ремесла. М.; Л.: Молодая гвардия, 1930. С. 67.
3 Как не вспомнить тут лермонтовское: «В полдневный жар в долине Дагестана / С свинцом в груди лежал недвижим я…»
4 Золотухин В. Таганский тупик. Кн. 1. М.: Зебра Е, 2005. С. 143.
5 Любопытно, что одна из темных туч в правой верхней части картины почти точно в зеркальном отражении повторяет очертания башни. Туча как бы является небесным отражением башни, столь же эфемерным ее воплощением.
6 Ср. с «Шинелью»: «И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: “Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?” — и в этих проникающих словах звенели другие слова: “Я брат твой”».
7 Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. М.: Вагриус, 2001. С. 497.
8 Это, возможно, позитивная перекличка с симоновским «Жди меня» (1941): «Пусть поверят сын и мать, / В то, что нет меня…»